Воспоминания А.И. Рубца о Первой киевской гимназии (1853-1858 гг.)

Очень рад поделиться с Киевской 1-ой гимназией своими воспоминаниями, как бывшего ученика этой гимназии со времен 1853 года. Я, Александр Иванович Рубец , поступил в Киевскую 1-ю гимназию в январе 1853 года. Поводом к этому послужил перевод моего отца, который был начальником военных поселений в г. Чугуеве , - в Умань , как главный город военных поселений Киевской и Подольской губерний.

Киевская 1-ая гимназия находилась тогда в Липках; здание этой гимназии было выстроено еще при Екатерине II, имело красивый вид - и было прекрасно устроено для классов гимназии. Комплект учеников этой гимназии составляли три пансиона, размещенных в трех зданиях вокруг гимназии. 1-й пансион - "наиблагороднейший", состоявший из воспитанников богатых родителей, по преимуществу поляков , которые имели уличное название "учеников бичевой аристократии", потому родители их всегда ездили в экипажах с краковской упряжью и с бичами. Я называю эту закладку "краковскою" потому, что она состояла в надхомутных украшениях из разноцветных шарфов и имела очень красивый вид, а поездка этих панов сопровождалась оглушительным хлопаньем бичей.

2-й пансион, называвшийся "дворянским", потому что там были преимущественно дети помещиков, дворян и чиновников русских ("москалей").

3-й пансион составляли дети мелкопоместных дворян-хуторян, и назывался этот пансион - "хуторской". 1-й пансион имел свое местопребывание в большом доме графини Илинской; плата с учеников взималась следующая: 350 р. в год - с музыкой, а 300 р. - без музыки. С каждого, поступающего в гимназию, пансионера взималась большая серебряная и маленькая чайная ложка и дюжина салфеток для стола.

Большая часть учащихся в 1-м пансионе должна была иметь крепостного человека, с непременным условием, чтобы он знал какое-либо ремесло, был столяр, токарь, слесарь, портной и т.п. Приблизительно то же самое взималось во 2-м и 3-м пансионе; хотя и не у каждого ученика было по крепостному человеку-ремесленнику (были и такие, которые приезжали без таких крепостных людей), но количество всех пансионеров было больше 300 человек. Администрация пансионов имела в виду из всего числа крепостных образовать рабочие дворы, которые были бы поселены в обширном дворе 1- ой гимназии и занимались бы ремонтом всего, что было необходимо для пансионов и самого здания гимназии. Им платили очень умеренную плату, для взноса оброчных статей помещикам. В 8½ часов утра из трех пансионов шли попарно учащиеся в здание 1-ой гимназии и затем располагались по классам, где учителя спрашивали их уроки. Во время большой перемены ученикам раздавались французские булки, черный хлеб и соль, и учащиеся довольствовались этим умеренным завтраком и пополняли его или колбасами, или салом, покупавшимися у толкавшихся у здания в множестве торговок. У некоторых учеников была странная фантазия - они выгребали из булок мякиш, наполняли их черным хлебом и ели с большим удовольствием, воображая с гордостью, что едят большие пироги. Классы были всегда полны учащимися, потому что в то время, когда я учился, не соблюдалось строгих правил относительно приема, и ученик того времени мог, по вольности дворянства, 3 и 4 года оставаться в классе, и его за это не исключали.

Так как ученики были все из дворян и пользовались дворянской привилегией, то в классе были и маленькие, и большие, брившие бороды, имевшие себе товарищей - студентов и даже учителей и профессоров университета; они брали на себя обязанности дядек при малолетних и восстанавливали порядок при побоях и драках.

1-й пансион - "наиблагороднейший" и 2-й - "дворянский" - имели надзирателями чистейших французов и немцев, а также иногда и поляков. Каждый день соблюдался по очереди французский и немецкий языки. Чтобы заставить учащихся говорить по-французски и по-немецки, придумали наказание, состоявшее в том, что надевали на шею четырехугольный картон, с нарисованным на нем посередине огромных размеров красным языком, который надевался на тех, кто не мог говорит на этих языках; у кого красный язык оказывался перед обедом, тот лишался третьего блюда.

В нашем пансионе надзирателями были французы Мессонье и Демарэ; они плохо знали русский язык, говорили на изысканном французском и не ругались, а были очень добры, мягки и снисходительны; они только высмеивали учащихся, если те были неряшливо одеты, плохо держались и отличались обжорством. Все мы очень любили поесть, и нас хорошо кормили. Немцы надзиратели были - Макинский и Краузе, которые, в противоположность поджарым французам, были народ полный и крупный. Пятый надзиратель был поляк - Жилинский, самый ненавистный, иезуитоподобный, всех оскорблявший и с презрением относившийся к русским, причем, однако, и ему тоже доставалось от нас; он ходил всегда в изящном парике, и на этом-то парике все нами вымещалось.

Каждый класс пансиона имел большую комнату; лампы в то время наливались подсолнечным маслом, которое по вечерам очень тускло горело, а мы, хорошо поевшие, любили подремать над книгами; Жилинский же подходил к нам со связкой ключей и бил нас ими по затылку. Приготовление уроков на следующий день требовалось всегда громкое, и Боже сохрани, кто молчит; при таком порядке мы всегда плутовали: так как французы не знали русского языка, то мы иногда повторяли все одни и те же слова громким голосом, например, из географии Ободовского: "о климате Европы, о климате вообще, о климате Европы, о климате вообще, о климате Европы, о климате вообще..." с различной интонацией, пять и шесть раз, а сами в это время делали папиросы. Ученики разнообразили свое приготовление уроков разными шалостями. Иные ученики так увлекались своими уроками, что ничего не замечали, что вокруг них делается, а другие в это время обкладывали их бумагой и зажигали ее, так что загорались штаны, и когда они это чувствовали, то бежали с громким криком к надзирателю жаловаться. Товарищи, сидевшие по 2-3 года в классе, разнообразили свое время, предлагая меряться с ними силою; испытывали мальцов в их выдержанности и храбрости; давали щепотку табаку и предлагали втянуть в нос, - малец берет табак и с особым удовольствием исполняет сказанное, и так по трое и четверо вместе делали, и все разом чихали; при этом доставалось от надзирателей всегда мальцам. Иногда добрые великовозрастные товарищи вступались за мальцов, и тогда другим шалунам и зачинщикам приходилось очень плохо: давали им тюти, скандаки по головам , так что головы обидчиков очень страдали.

Деятельность каждого надзирателя оканчивалась, когда уводили нас в спальню спать: тогда вступали в свои обязанности старые солдаты - дядьки; которые обходили все спальные комнаты целую ночь напролет; их было на каждый пансион по два человека; они поднимали головы тех, кто свешивал их с подушки, и закрывали одеялом раскрывшихся во сне. Вообще, это были тихие и хорошие дядьки, всегда трезвые. Воспитанники должны были вставать в 5½ часов, и дядьки при этом ходили и звонили в большой колокол. Демарэ и Мессонье приходили очень рано, стаскивали одеяла и кричали: "мальцы-красавцы, тру-ту-ту, вставайте!" Некоторые из учеников бросали в них сапогами, но они не обижались за это. Мессонье останавливался перед теми, которые спали крепко, и говорил речь на французском языке, в которой говорилось, что спать крепко хотя и приятно, но надо вставать, "посмотрите на меня, какой я аккуратный" и т. д. На это ему отвечали: "пошел к чорту!" Он не понимал и спрашивал: "qu'est cе, que c'est шорту? Je ne comprend pas".

Во дворе нашего пансиона была одна большая липовая аллея; направо и налево от аллеи находились большие площадки, на которых дети играли в лапту, чехарду, бегали взапуски, играли в пятнашки и, ставши по 5-6 человек в ряд, шли оживленно с натиском на таких же противников, и завязывалась борьба. Левая сторона площадки оканчивалась беседкой, густо обсаженной большими липами; в ней летом собирались любители пения и пели разные песни: великорусские, малорусские, польские, с разнообразием оттенков, что иногда выходило очень гармонично и звучно.

Эта часть двора отделялась от другого двора, где стояли амбары, погреба и ледник, а в конце двора стоял дом, в котором жил директор гимназии.

В мое время директоров и инспекторов переменилось несколько: Петров , Любимов , Гренков , Пристюк , князь Дабижа . Все они отличались друг от друга какими-нибудь особенностями. Петров был добродушный старик, вспоминал о том, что и он был гимназистом и как старался всячески угодить начальству и хорошо учиться. Он был у нас, при мне всего 2 года, затем его перевели в Петербург, где он был начальником цензурного комитета. Александр Петрович Любимов был всегда кем-нибудь или чем- нибудь недоволен - петушился и горячился и был ужасно смешон. Он любил церковное пение и всегда выражался так: "вы сегодня пели хорошо, очень хорошо и даже добропорядочно". К учителям он всегда придирался и был недоволен их преподаванием и делал им выговоры в классе, в присутствии учеников, чем учителя были очень недовольны, но, в конце концов, переставали придавать этому значение, так как эти выговоры были ни на чем не основаны. Николай Михайлович Гренков был небольшого роста, с плешью, которую он прикрывал большими волосами , с длинным носом, по которому он всегда водил и гладил рукой. Он хотел, чтобы ученики его любили и почитали, как своего благодетеля. Он всегда придирался к баллам, которые были поставлены в журнале, и когда был недоволен, то надувался и пыхтел и на два тона выше делал выговоры ученикам. Речь его была всегда нескладна, и ученики любили его передразнивать и повторяли его слова с его же интонацией; он тогда плевался и говорил: "идите к чорту, бесенята, невоспитанные! такой сын не принесет никакой радости своим родителям, а только скорбь". Тимофей Иванович Пристюк был высокого роста, очень благообразного и красивого вида, имел физиономию полную, стригся под гребенку; он был очень придирчив, шипел и даже сюсюкал, когда был зол, ученикам всегда очень доставалось от него.

Князь Дабижа имел вид очень благородный, одевался очень хорошо и был в высшей степени деликатен, очень мягок, приветлив и держался по-княжески: никогда не кричал, не повышал голоса, говоря речь, делал руками грациозные движения, очень поощрял в учениках желание говорить хорошо по-французски и по-немецки и жалел, что не преподают в гимназии английский язык, а то бы наша гимназия была первенствующей пред другими. Он сам хорошо говорил по-английски. Все эти лица были большие драчуны и секли учеников розгами , исключая Петрова и Дабижа, которые были против телесного наказания. Особенно был жесток Пристюк, который любил наказания розгами, сам присутствовал при сечении и всегда приговаривал: "жарь, жарь, жарь сильней!" И когда ученики не плакали, не визжали и не кричали, он вырывал у секущих розги и кричал: "пошел вон, мерзавец, я вычту из твоего жалованья целковый! позвать Ивана Халявку!" Взрослых учеников секли особенно жестоко, давали минимум 100 розог в раз. Эта операция всегда совершалась по субботам, после обеда, в комнате- гардеробной. Там стояла длинная скамейка; ученики вызывались по алфавиту: малец и великовозрастный, и так по очереди весь состав наказываемых, которых было 12-15 человек. Великовозрастные ученики убеждали мальцов, что криком ничего не поможешь, а нужно быть спартанцем и храбрым, ложась на скамейку, засунуть руку в рот и кусать ее, и тогда будешь храбрецом и героем между товарищами. Это ужасно возмущало Пристюка, а в детях возбуждало охоту к терпеливому перенесению всяких мучений. Для разнообразия, великовозрастные товарищи иногда разрешали мальцам кричать и визжать, что есть мочи; это они исполняли очень усердно, так что визг раздавался на улице, и проходившие тут старухи- нищие крестились и говорили: "мученики!.. чтоб их мучители кипели в аду в горючей смоле!" Был ученик Бобровников, который сидел пять лет в одном классе, его секли иногда и не по субботам; при наказании он подходил к Пристюку и просил: "позвольте лечь мне первому, а то я стою в последнем ряду, мне же некогда". Даже Пристюк махнул на него рукой. Бобровников впоследствии говорил, что если счесть все удары розог, полученные им в Киевской 1-ой гимназии, и превратить их в рубли, то он был бы богатым банкиром.

Я раньше выразился, что нас хорошо кормили. Хозяйством 1-го пансиона заведывал эконом Смоленский (он был поляк); ему помогала его родная сестра, пожилая уже девушка - Текля. Все учащиеся любили ее ужасно за ее добродушный нрав; она никогда злостно и грубо не отзывалась об учащихся, а мы ее всегда называли "Матка Бозка Ченстоховска", она же нас всегда крестила и просила не сравнивать ее с Богородицей. Как хорошо ни кормили нас, но молодежь от 12-15 лет всегда имела хороший аппетит. Когда кто-нибудь замечал, что "Матка Бозка Ченстоховска" выходила в кладовую за какой-нибудь провизией, то сейчас собиралась кучка проголодавшихся учеников, во главе с Бобровниковым, подходили к ней, и Бобровников начинал ее расхваливать, говорил, что она попадет в рай за свою доброту к сироткам-детям, родители которых очень далеко, и что ее доброта всем известна, что все молятся о продлении ее жизни надолго. Когда же она, умиленная этими словами, расцветала радостной улыбкой и благодарила Бобровникова за то, что он хорошо ее понимает, и она это ценит, компания проголодавшихся не дремала, пользовалась случаем и, если видела кадушку с маслом и черный хлеб, то одни запускали руки в масло и наполняли им тут же стоящие кувшины, другие хватали круглые, большие хлебы под мышку, а третьи тащили яблоки, сушеные сливы, наполняли карманы всем этим добром и, крикнув Бобровникову: "годи! гайда!", выбегали из кладовой с удивительной быстротой, а бедная г-жа Смоленская испускала крик ужаса и неистово вопила: "Северин, Северин! ратуй! грабят разбойники!" Мы же все спокойно усаживались в один из карцеров, и дележ производился удивительно справедливо. Мальцы поощрялись великовозрастными на такие подвиги, которые говорили им, что они будущие казаки и славные бойцы. А Смоленский в это время бежал к директору и сообщал, что "проклятые лайдаки" ограбили кладовую. Пристюк говорил: "я их допеку, я их разнесу, будут они у меня визжать под розгами!.." Но иногда позабывал выполнить обещанное.

Спальни для меньших классов находились наверху; во втором этаже были комнаты для приготовления уроков, большой зал с прекрасным паркетным полом и столовая; в нижнем этаже помещались спальни взрослых - 5-го, 6- го и 7-го классов. В 5½ часов все дети были разбужены и в 6 ч. собирались в зал для молитвы. Молитвы читались наизусть, а псалмы по книжкам. Читать молитвы требовалось медленно, с толком, с расстановкой, что нами редко соблюдалось; обыкновенно чтецами выбирались лучшие ученики, читавшие очень быстро, и через ¼ часа молитвы были закончены. Отворялись двери в столовую; по правилам, сначала должны были туда входить меньшие классы, но взрослые этого не соблюдали и врывались всегда одни из первых. Каждый класс имел свой особый стол; дети многолюдных меньших классов всегда сидели очень тесно друг к другу. Возле каждого стоял стакан чаю средней крепости, разведенный сахарным песком, тут же впереди стоял стакан молока и каждый ученик получал половину пятикопеечной булки. Каждый стол младших классов имел своего старшего, который носил золотые погоны; когда он был голоден и хотелось ему поесть, он смело кричал: "Рубец, Богданов, Толчонов, Корницкий... оставляю вас в наказание без чая!" Когда ему возражали: "я ничего не сделал, я ни в чем не виноват!", то он говорил: "вы ничего не сделали, но вы толсты и здоровы, а я хочу есть!" И чай и булки уничтожались учениками 5-го, 6-го и 7-го классов, бывшими распорядителями за столами у мальцов. Жаловаться на них никто не смел, так как за это получалась смазь по лицу или удар по затылку. После чая все отправлялись по классам - подготовлять окончательно уроки к этому дню. В половине девятого звонили, чтобы ученики одевались. Одевание состояло в том, что поверх курток надевали шинели, подбитые уксусом (иначе говорится: ветром), выходили во двор, выстраивались попарно. Являлись надзиратели, пальто у которых тоже было легкое, и поэтому они вели учеников очень быстро, что нам нравилось. Мы входили в гимназию румяные, с блестящими глазами, раздевались в передней и расходились по классам, которые не имели особенно презентабельного вида и были всегда прохладны; скамьи в них были большие, черные, плохо выкрашенные; на них были вырезаны ножами различные изречения бедовых учеников и прозвища учащихся.

Каждый гимназист, с первых же годов, имел свое характерное прозвище, которое соответствовало всегда его внешнему виду, например: "Кабан" - Рубец, "Мамай" - Корницкий; Марковичи назывались: один - "Красная девица", другой - "Кабриолетка", и все в таком роде. Вырезались на классных столах также какие-нибудь непристойные и неприличные слова и выражения. Прочитавши что-нибудь подобное, Пристюк говорил: "пойдем, я тебе нарисую на теле то, что ты заслужил за свое безобразное поведение! разве так дворянин выражается? это доказывает, что ты имеешь знакомство с мужиками и дурными людьми".

В 9 часов ровно, по звонку, приходили учителя. Учителей того времени можно было разделить на две категории: к первой относились те учителя, которые обращались с учениками грубо, дерзко, драли учеников за уши и за волосы до крови; они задавали уроки "отселе и доселе" и требовали, чтобы ученики знали урок наизусть, слово в слово, а если ученик рассказывал своими словами, то учитель бил его по щекам, таскал за волосы и говорил: "разве ты умнее министерского учебника? ты ведь дурак и должен придерживаться того, что написано в книге". Поэтому долбня была ужасная, все заучивалось слово в слово, говорилось без запинки, без знаков препинания, нельзя было пропустить [ни] одного слова, так как тогда получалась бессмыслица. Некоторые молодые учителя, видя такое отношение старых к учебному делу, подражали им и безжалостно били и истязали учеников; они с удовольствием перенимали у старых учителей битье по пальцам и рукам линейками и квадратами. У иных детей долго не заживали раны и синяки на руках, пальцах и физиономиях. И ученики всеми силами старались отплатить своим мучителям за это битье; они портили им платье: например, шубы смазывали салом или дегтем, калоши ненавистных учителей прибивали к полу гвоздями, потом самым нежным голосом просили позволения помочь им надеть калоши; получив позволение, подводили учителя к калошам, надевали их на ноги, а калоши, прибитые к полу, не давали возможности двигаться, и учитель при первом же движении вперед падал и больно ушибался (калоши же от дырок пропадали). Поднявшись, учитель схватывал половую щетку и начинал избивать ею направо и налево, правых и виноватых. Во время ужасных гололедиц дети с притворным уважением предлагали таким учителям, например, Макинскому, опереться им на плечи, чтобы проводить их по льду; учитель, подкупленный их вежливостью, опирался смело о подставленное плечо, но тут-то и происходило самое интересное: ученик как будто спотыкается, в это время дает "под ножку" учителю, тот падает, разбивает колени и не приходит в гимназию недели три. Было два учителя - большие выпиваки, которые приходили в класс всегда навеселе, Один - учитель географии Корнаковский, прекрасно знавший свой предмет, прекрасно чертивший карты на доске, с красивыми очертаниями гор и берегов и всегда немые; эти прекрасно нарисованные карты очень хорошо укладывались в памяти учеников, которые сами отлично чертили всевозможные карты. Другой - учитель рисования Беляев, учившийся в петербургской Академии художеств, так же прекрасно преподавал свой предмет. Вследствие того, что он был беден, без средств, профессора в Академии не обращали на него должного внимания и не давали ему ходу; он стал пить, пил запоем, без просыпа. По этой причине оба учителя были очень нервны, и малейший шум выводил их из себя. Корнаковский, если слышал шопот или перелистывание страниц, кричал: "опять стучишь, опять шумишь!", и ударял линейкой по головам, но ученики успевали отстраняться. Беляев, когда не был пьян, чертил в классе на доске фигуры греческих богов из мифологии: Юнону, Венеру, Юпитера, Меркурия, играющего на флейте, и т.д., что выходило очень красиво. Он любил поощрять способных детей и поддерживал у них желание учиться и делать рисунки с натуры; ему многим обязан впоследствии известный художник Забелло , который прекрасно лепил, делал вещи из мрамора и был прекрасный пейзажист.

Третий учитель - Токарский, старый математик; он каждого ученика делал своим крепостным, дающим ему известный доход. Он говорил всем ученикам: "ты плохо учишься и должен брать уроки у меня!" За каждый урок он получал по два рубля; требовал также, чтобы все ученики, приезжая с каникул после Рождества и Светлого праздника, привозили ему из дому мзду за оказываемую им помощь в математике; он брал все: ветчину, колбасы, куличи, пасхи, брал головами сахар, фунтами чай, банки варенья, и чем больше получал от ученика, тем выше баллы ставил на экзаменах. Родители, чтобы дети лучше учились, дарили ему портсигары, сигары, табак и даже кто-то подарил несколько дюжин игральных карт. Излишнюю провизию Токарский продавал нашему же эконому Смоленскому, с тем условием, чтобы во время завтрака получать себе от него ветчину или что-либо подобное для удовлетворения желудка.

Вторую категорию учителей составляли три прекрасных, гуманных, хорошо знающих свои предметы, учителя: воспитанник Петербургского педагогического института - Иноземцев , Девьен и прекрасно преподававший математику и впоследствии известный всему Петербургу, преподаватель высшей математики у гражданских инженеров, в Институте путей сообщения и в артиллерийской Михайловской академии, Петр Емельянович Рощин , наичестнейший, наидобрейший и благороднейший человек, как его всегда называл Бобровников - "второй Христос". Эти трое имели большое влияние на всех учителей и на всех учащихся в это время в Киевской 1-ой гимназии. см. Иноземцев , Девьен , Рощин Петр Емельянович , Корнаковский  

Далее см. Первая киевская гимназия при Бибикове , 
Больница при Первой киевской гимназии , 
Преподаватели пкг,  
КПГ посетил Государь Император Александр II 1857  
Пожар кпг в 1857 г  
Обыденная жизнь воспитанников первой киевской гимназии1  
О преподавании в гимназиях в настоящее время *** 1

Ссылки: