ЭВАКУАЦИЯ БЕЛОГВАРДЕЙЦЕВ ИЗ РОССИИ

В отличие от нормальных войн между враждующими государствами гражданская внутренняя война не может допускать никаких компромиссов при ее окончании, и не может быть и речи о сдаче врагу разбитой армии на милость победителя. Побежденная сторона обязательно будет стерта с лица родной земли, а все активные участники борьбы будут или сразу расстреляны, или заключены по тюрьмам и концлагерям до конца их недолговечной там жизни. Даже во время первоначальных побед и крупнейших успехов по ходу войны, даже на маловероятный случай перемены военного счастья всегда необходимо предусматривать все наихудшее, и следует неприступно укреплять последнюю пядь родной земли и всецело быть готовыми к морской и сухопутной эвакуации армии и мирного населения, непримиримого в отношении к врагу - победителю. Такой основной закон всякой гражданской внутренней войны, всегда должен быть ясен и понятен вождям воюющих сторон, но, к сожалению, то, что легко может понять даже гимназист, упускается из вида военачальниками, опьяненными временными успехами, в эффективных локальных победах местного значения. Это коснулось и двух наших главнокомандующих вооруженными силами Юга России, из коих генерал Деникин ничего не подготовил для эвакуации из Новороссийска войск Кубанского фронта, прижатых к морю, допустив величайшую в мире "новороссийскую трагедию". А генерал барон Врангель - отлично организовал Крымскую эвакуацию, заранее все предусмотрев, и подготовив морской тоннаж судов, вывез за море всю Белую армию и гражданское население.

В первую мировую войну генерал Деникин, человек в высшей степени честный, благородный и скромный в личной жизни, дважды георгиевский кавалер, заслужил славу выдающегося военачальника. И эта слава пронеслась по всей России, после того как прославленная "железная" 4-я стрелковая дивизия генерала Деникина приняла на себя исключительно сильный удар германской легендарной "стальной" 20- й Брауншвейгской дивизии с черепами и костями на шлемах, и вдребезги разбила атаковавшего противника. Радостное известие принял народ, что "русское железо сломило немецкую сталь".

В Белой армии, первопоходник генерал Деникин, на которого пала вся тяжесть главного командования после смерти генерала Корнилова , вывел армию на Московскую дорогу и блестящие победы при взятии Орла и Воронежа, создали ему славу, затуманившую мысль о возможности неудач. К сожалению, часто отличным офицерам Великой войны трудно было разбираться в психологических и политических вопросах, выдвинутых гражданской войной, что вело к плохим результатам.

Я не буду останавливаться на всем давно известных событиях - как генерал Деникин откатился от Орла до Новороссийска, даже не предусмотрев собрать там суда на случай морской эвакуации, и не будут повторять описания, о том, как, заподозрив кубанскую самостийность, в антибольшевистском национальном движении казачества, генерал Деникин дошел до разгрома Кубанской Рады , включая даже повешение члена Рады Кулабукова .

Я расскажу свои личные воспоминания и переживания, связанные с Новороссийской эвакуацией. В предыдущей главе настоящего труда я подробно описал пережитые мною последствия оскорблений, нанесенных генералом Деникиным казакам, и с переходом от слов к делу, последствия его разгрома Кубанской Рады. Казачество с давних пор было верным оплотом России, и во всех случаях внутренних политических волнений для восстановления порядка первыми всегда посылались казаки, как наиболее верное и надежное войско. Личную охрану Государя нес Собственный Конвой Его Величества, как форму носивший черкеску, в составе двух Кубанских сотен и двух Терских. Во время революции 1905 года Московский гарнизон оказался ненадежным, кроме 1-го Донского казачьего и 1-го гусарского Сумского полков, сразу же примкнувших к прибывшему из Петербурга на усмирение Москвы лейб-гвардии Семеновскому полку. В Японскую войну , всю русскую конницу составляли только казаки, за исключением одного Приморского драгунского полка, стоявшего в селе Раздольное, близ Владивостока . И в первом Кубанском ледяном походе , и в возможности создать Вооруженные Силы Юга России казачество сыграло доминирующую роль.

Я нарочно чуть задержался на заслугах казачества перед Россией, чтобы читателю был лучше понятен тот оправданный и естественный взрыв негодования казаков против Главного командования Добровольческой армии, который охватил, в частности, и Воронежский фронт - в Кубанском корпусе генерала Шкуро , где я был в рядах 1-й Кавказской казачьей дивизии.

Я не знаю, что побудило генерала Деникина в русском национальном подъеме казаков против Советского Интернационала увидеть самостийность и причислить их к числу врагов единой и неделимой России. Находясь в казачьей среде до разгрома Кубанской Рады, я даже ни разу не слышал разговоров на эту тему. Когда в Орле и в Воронеже были большие надежды на спасение России, но и противник не дремал и накапливал силы, как мог генерал Деникин решиться на такой шаг, явно идя на разрыв с казачеством именно тогда, когда нужны были единение и сплоченность всех антибольшевистских сил.

Не знаю, как мог не понимать генерал Деникин, того, что должно быть понятно ученику приготовительного класса гимназии?

Всякое отступление под давлением превосходных сил противника дело нелегкое и требует организованности и жертвенно сдерживающего врага арьергарда, чтобы отступление не превратилось в паническое бегство. Мне пришлось пережить безалаберный отход из Воронежа в условиях кошмарной обстановки, когда казаки открыто стали разбегаться по домам.

Многочисленность и дисциплина кавалерии Буденного угрожали нам везде и всюду, и нам всегда приходилось быть начеку, чтобы вовремя парировать удар или выйти из кольца окружения. В таких безалаберных условиях войны я докатился до Ростова - на - Дону.

Ужас отступления заключался еще и в том, что сыпной и возвратный тиф буквально косил Белую армию, и что переполненные до отказа госпиталя при отходе войск почти всегда попадали в руки красных, которые решали, что противники им совершенно не нужны, кормить и лечить их - нет никакого смыла, а прикончить всех их штыком или пулей, - самое простое и легкое дело.

В Белой Армии никак и никогда при начавшемся отступлении не был поднят и разрешен вопрос об оказавшихся бездомными женах и семьях героев фронта, и не было организовано для них в тылу ни лагерей, ни колоний, ни хотя бы денежных выплат для возможности им скромно жить. Эти женщины вынуждены были находиться в обозах полков своих мужей, так как другого выхода из положения не было и при беззаботности высшего начальства и быть не могло. Не составляла исключения и моя жена - Зинаида Викторовна .

С отходом на Кубань она оказалась абсолютно бездомной и принужденно привязанной к полку. Здесь она подвергалась всем ужасам маневренной гражданской войны с постоянными прорывами из кольца окружения многочисленного противника. Здесь, чудом, не задетая пулями огня противника и чудом, уцелевшая под занесенной над ее головой обнаженной шашкой красноармейца, в последний момент снятого с коня пулей нашего офицера, Зинаида Викторовна осталась близ меня вплоть до моего заболевания сыпным тифом, жестоко и беспощадно косившим фронт.

Казалось, что она была лишней обузой в полку, и ее страхи и муки были совершенно напрасными, но оказалось, как раз наоборот: без ее помощи и защиты я давно был бы убит или растерзан большевиками. Ведь фактически никакого организованного тыла, проявлявшего заботу о выбывших из строя воинах у нас не было, и только частная инициатива моей супруги спасла меня от неминуемо надвигавшейся смерти.

Мое заболевание тифом наш полковой врач обнаружил в Ростове-на- Дону, куда докатилась Белая Армия, отступавшая от Орла и Воронежа. На мое счастье, в Ростовских госпиталях для меня не нашлось места, так как вскоре все госпиталя подверглись красному террору, два госпиталя сгорело со всеми лежавшими там больными. Я остался в своем полковом околотке, отступавшем дальше вместе с полком. И меня на тряской санитарной двуколке и днем и ночью, в дождь и мороз отвозили все дальше и дальше.

Это тряское безрессорное путешествие в полусознательном тифозном состоянии днем и ночью и во всякую погоду было бы абсолютно невыносимым, не будь возле меня Зинаиды Викторовны с ее заботами обо мне из ее последних сил. Но и это едва терпимое путешествие было до поры до времени.

Большая трагедия разыгралась при отходе на Кубань в станице Кущевке , когда наступившая распутица и абсолютное бездорожье совершенно остановили всякое колесное движение. Не находя никакого иного выхода из положения, наш полковой околоток оставил всех своих тифозных, раненых и больных, в том числе и меня, в частной казачьей хате на полную милость входящего победителя, а сам отступил вместе с полком в конном строю.

Узнав о случившемся, Зинаида Викторовна разыскала меня, но сама помочь мне, конечно, ничем не могла. Она была в полном отчаянии, но отчаяние придает силы и побуждает к решительным действиям. Увидев проходящую воинскую часть казаков, она бросилась со слезами к их офицерам с просьбой помочь меня вывезти, и они, поругав мой полк за брошенного офицера, где-то все же раздобыли ей лошадь с повозкой, но, имея боевую задачу, сами большего сделать, не могли ничего.

Положив меня на повозку без посторонней помощи и сопровождения, она выехала из станицы в неизвестном направлении. Но вскоре наши колеса увязли в грязи, и лошадь безнадежно и окончательно встала. Тогда моя жена сумела выпрячь коня, подсадить меня верхом и на поводу довести коня до станции железной дороги. Здесь нам, наконец, посчастливилось, и мы застали на вокзале готовый к отходу последний санитарный транспорт, до отказу переполненный тифозно больными, но все же, нам удалось втиснуться в поезд и улечься на полу вагона.

Так закончилось мое первое спасение моей женой, неразлучно бывшей со мной на фронте, а не будь ее, мой конец был бы совершенно ясен.

Наконец поезд тронулся. Куда? Не все ли равно? Начальство само лучше знает: лишь бы не из огня да в полымя. Главное, мы спасены и вывезены из Кущевки, ставшей мышеловкой! Радость сознания своего счастливого спасения покрывала все недочеты невеселого путешествия, и, находясь в тифозном полусознании, я не мог вникать в трагедию реальной обстановки с потерей всего имущества. Сразу же по выезде из Кущевки умерло несколько человек больных, их без похорон оставили под откосом полотна железной дороги и нам, первоначально лежавшим на полу вагона, освободились места на скамейках, что значительно улучшило наше положение.

Наконец наш санитарный транспорт подошел к месту своего назначения - к городу Ейску , лежащему на Кубанском берегу Азовского моря против Крыма, ставшего последним оплотом Белой Армии. Выбор места для разгрузки транспорта был бы логичным, не будь уже поздно.

За время поездки моя жена успела слегка познакомиться с медицинским персоналом поезда и из разговоров она случайно узнала о распоряжении начальника эшелона - старшего врача летучки о чрезвычайной спешности разгрузки.

"Нам нужно, - сказал он, - как можно скорее разгрузить больных в местный лазарет и немедленно порожняком отбыть из Ейска, так как красные подходят к городу и вот-вот войдут сюда, а нам необходимо успеть уехать, чтобы не попасться в их руки".

Взволнованная таким известием Зинаида Викторовна решила никак не допустить моей выгрузки в Ейске, и когда очередь дошла до меня, она вынула револьвер и сказала: "Моего мужа выгружать я не дам, и если вы будете брать его силой, я буду стрелять в каждого близко подошедшего к нему, а потом в мужа и сама в себя".

Угроза подействовала. Всем стало ясно, что дело не в пустых словах и нужно уступить требованию во избежание неминуемого кровопролития.

В итоге поезд быстро был разгружен и, как вскоре выяснилось, больные пали жертвой ворвавшихся большевиков, а в опустевшем транспорте кроме персонала единственными пассажирами остались только мы вдвоем с женой.

Нашу судьбу решил как раз именно тот исторический револьвер, который я сам лично взял из рук красноармейца в своей первой же конной атаке по белому принципу - арсеналы и интендантство впереди.

Это было второе спасение меня моей женой. Обратное путешествие в пустом поезде прошло благополучно и без приключений, кроме одного незначительного случая, о котором можно было бы и не упоминать.

Пользуясь нашим одиночеством в вагоне, то есть отсутствием свидетелей, один из санитаров обратился к нам со словами: "Мне очень понравился Ваш полушубок, подарите его мне, а если не подарите, я все равно возьму его силой". Когда же ему молча показали револьвер, он, кисло улыбнувшись, сказал: "Ведь я же пошутил, я пошутил" и мгновенно и бесследно навсегда исчез с горизонта.

Настало, наконец, время выгружаться и мне, и мы оба с женой из поезда попали в Английский военный госпиталь в Екатеринодаре , в то время находившемся далеко от фронта. Здесь мы попали в нормальную больничную обстановку, где все было чисто и опрятно, где были уход и лечение и где боролись за жизнь каждого больного во время его тифозного кризиса. В Английском госпитале все было хорошо, но плохо было на фронте, отходившем под давлением превосходящих сил противника, начавших угрожать Екатеринодару. Эта угроза привела к эвакуации госпиталя вместе с нами из Екатеринодара в Новороссийск .

Жестокая обстановка, сложившаяся в Новороссийске из-за недостатка кораблей для эвакуации мирного населения и белых войск, прижатых красными к морю, вошла в историю гражданской войны под названием "новороссийская трагедия" и многократно и подробно описана в русской военно-исторической литературе.

Поэтому я не буду повторять общих описаний, а коснусь лишь своих личных воспоминаний из своей Новороссийской эпопеи. В Новороссийске мы с женой находились в товарной теплушке санитарного поезда Екатеринодарского Английского военного госпиталя, стоявшего на запасном пути против вокзала. В моей болезни это был перерыв между выздоровлением после сыпного тифа и началом предстоящего возвратного. Я уже мог как-то передвигаться и видеть, что творится в предшествии новороссийской трагедии.

Однажды я набрел возле вокзала на склад английского военного белья, причем белье в громадном количестве было сложено от пола до потолка. На мою просьбу, обращенную к сестре милосердия, выдать мне и моим сожителям по теплушке хоть по одной смене белья, она ответила, что полковника, заведующего складом здесь сейчас нет, а без него она ничего выдать не может. Впоследствии оказалось, что этот пресловутый полковник, предвидя катастрофу, бросил все, и своевременно уехал из Новороссийска. После моих убедительных доказательств в самой вежливой форме разговора с женщиной, но все- же с намеком на наличие в кармане оружия, она согласилась, и выдала нам просимое белье, и мы расстались в самых лучших отношениях. Я не знаю судьбу этого склада, успели ли его поджечь до прихода красных или он стал богатым подарком большевикам, но, во всяком случае, белье не было выдано эвакуировавшимся воинам Белой Армии, очень в нем нуждавшимся.

Однажды с вокзала донеслись до нас бравурные звуки военного оркестра, возбудившие наш общий интерес, в чем же было дело? И я выполз из вагона-теплушки, чтобы удовлетворить свое любопытство.

Оказалось, что с фронта прибыл Главнокомандующий Вооруженными Силами Юга России генерал Деникин , и его встречало все местное военное начальство с почетным караулом и со всеми воинскими почестями. Все это было эффектно обставлено, и генерал Деникин сказал красивое слово с призывным обращением к войскам и офицерству о продолжении непримиримой борьбы с врагом, поработившим Россию. Но это слово он, очевидно, не относил сам к себе.

Немного времени спустя от Новороссийска отошел английский военный корабль, на котором находились Главнокомандующий генерал Деникин, его жена и его любимый начальник штаба генерал Романовский, и дым корабля вскоре скрылся за морским горизонтом.

Заехав в Крым, чтобы сдать свою должность генералу Врангелю , генерал Деникин направился в Лондон, где стал английским лордом за его заслуги перед Англией, всегда привыкший извлекать пользу за счет пролитой русской крови.

Свою преданность нашим "дорогим союзникам" он доказал еще и тем, что не брал от немцев нужных ему артиллерийских снарядов, считая что с ними он мира не заключал, но брал те же немецкие снаряды из рук донских казаков, по выражению генерала Краснова "омытыми в тихом Дону".

Бросив погибающую, прижатую к морю без подготовки к эвакуации армию на полный произвол судьбы, генерал Деникин совершил поступок недостойный офицера, но так он поступил ради собственной безопасности и ради спасения своей жены. Все это произвело на меня такое сильное и неизгладимое впечатление, что я морально считаю себя вправе довести до сведения ученых историков ту правду, которую я видел своими собственными глазами.

Для морской эвакуации из Новороссийска Английского военного госпиталя в качестве госпитального судна под русским флагом, под флагом Красного Креста и под желтым флагом тифозного карантина был предоставлен пароход добровольного флота "Владимир" . Но возможности попасть на него часто не доходили до имевших на то право - в первую голову тяжело больных Английского госпиталя, в числе коих был и я, а брались с боем совершенно здоровыми посторонними людьми за любую цену внеочередного пропуска. Даже совершенно здоровые люди за большие деньги добывали медицинские удостоверения о болезни. Одним словом, мест на пароходе для всех больных оказалось недостаточно, и мой госпиталь остался за бортом.

Узнав из случайного разговора доктора с сестрой милосердия, что только медицинский персонал попадет на "Владимира", а больные будут брошены, моя жена стала добиваться нашей персональной погрузки на пароход, но во всех инстанциях, ведающих эвакуацией больных, был всегда один шаблонный ответ, что мест на пароходе "Владимир" уже нет. В отчаянии она все же добралась до самого главного доктора, возглавлявшего эвакуацию, и он согласился, что тифозно-больной офицер имеет все права на место на тифозно-санитарном пароходе, и выдал ей просимые пропуска. Будь я один больной тифом, некому было бы за меня похлопотать.

Это был третий случай спасения меня моей женой.

Каждый легко может понять, как после борьбы за место мне было досадно видеть своими глазами на палубе одного из русских пароходов роскошную тройку рысаков с блестящей коляской и запасом фуража, занимавшими много места там, где многим людям не хватило места для спасения жизни.

Проникновение здоровых людей на пароход "Владимир" под самыми разнообразными предлогами, лишь бы спастись от катастрофы, привели к такому случаю.

Я лежал в самом нижнем трюме парохода, на третьем ярусе деревянных нар, специально приспособленных для больных. Как-то раз по естественным надобностям, не будучи в состоянии спуститься с такой высоты, мне потребовалась обычная в госпиталях услуга санитара, и я, видя его в трюме в белом халате, обратился к нему: "Санитар, утку". На это последовал его ответ: "Я не санитар, а полковник", и отказ в услуге. Это было сказано громко, все слышали, и в трюме поднялось такое общее негодование больных, что полковнику все же пришлось удовлетворить мою просьбу.

В том, что здоровый полковник, спасая свою жизнь, сумел наняться на санитарную должность на пароходе нет ничего плохого, но что он, добровольно взяв на себя долг и обязанность ухода за больными, почувствовав почву под ногами, от этого долга отказался, есть несмываемый позор для самолюбивого офицера. Ведь нет ничего унизительного, если офицер окажет помощь раненому или больному солдату, а в данном случае, если бы полковник хотел нести свою службу инкогнито, он мог бы закрыть халатом санитара свой офицерский китель и не выдавать себя громогласным отказом от долга и чести. Эта незамысловатая служба продолжалась всего лишь 6 или 7 часов плавания от Новороссийска до Ялты, и потерпеть службу на такой короткий срок не так уже было и трудно.

Такого рода эпизоды могут повторяться в тысячах вариантов, и каждый из них всегда будет различным, личным и неповторимым, а потому их нельзя подводить ни под одно общее правило и ни под один общий итог. Однако описание многих аналогичных личных эпизодов, красочно вырванных из самой жизни, в сумме могут служить детальным дополнением к сухой официальной истории, внося в нее теплоту и сердечность, отражая людское горе и радость, или являясь искренним выкриком истерзанной человеческой души.

Итак, на пароходе "Владимир" под звуки артиллерийской канонады приближающегося фронта мы без удобств и комфорта счастливо и благополучно отбыли из Новороссийска. С приездом в Ялту , медицинская комиссия осмотрела всех больных, прибывших из Новороссийска, сняла всех выздоравливающих, а тяжело больных, в том числе и меня, с добавлением новых больных из Ялты, на том же "Владимире" отправила за границу на греческий остров Лемнос .

На пароходе у меня начался возвратный тиф, и его кризис прошел с опасностью для жизни, так как здесь не было того ухода, как при кризисе моего сыпного тифа в Английском госпитале.

С отъездом на Лемнос мои личные наблюдения эвакуации закончились, и началась эмиграция, о чем я напишу дальше.

22 марта 1920 года в Крыму на должность Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России вступил генерал Врангель , о чем он дал ободряющий войска приказ с глубоким сознанием своей ответственности перед Родиной. Насколько он понимал действительную обстановку, видно из его слов, сказанных в кругу высших начальников:

"Я не вправе обещать победу. В настоящих условиях мы на победу рассчитывать не можем. Я могу лишь обещать: не складывать знамени перед врагом, и если суждено - погибнуть"

Еще полгода белые одерживали блестящие победы над красными, но когда в октябре Польша вышла из войны с Советами, и красные обрушили громадные освободившиеся силы против русских героев, защищавших последнюю пядь родной земли, сопротивление стало невозможным.

Умный, энергичный, заботливый, и всеми любимый инженер и генерал-лейтенант барон П.Н. Врангель , заранее предвидя эвакуацию, предусмотрел все ее технические требования, подготовил перевозочные средства, морской плавучий тоннаж и проявил административную распорядительность, чтобы никто не был бы захвачен врасплох, как снег на голову.

Заботами генерала Врангеля своевременно был собран и подготовлен к погрузке весь наш Черноморский флот, включая буксиры, и под личным его наблюдением и руководством эвакуация Крыма произошла в полном порядке. На суда не бросалась обезумевшая толпа, пробивающая локтями путь к пароходам, а грузились войска, сохранившие свой воинский вид и порядок.

Но при полном успехе эвакуации, невольно напрашивается вопрос: Почему же противник своей дальнобойной артиллерией с гор не пытался топить наши корабли, чтобы нарушить порядок погрузки войск и вызвать недостаток морских перевозочных средств?

Ответ только один: красных сдерживал наш жертвенный арьергард, без которого всякое отступление войск превращается в паническое бегство.

Об арьергарде Крымской эвакуации как-то никто ничего не знает, о нем совсем умалчивается в военно-исторической литературе, и герои, заплатившие жизнью за благополучный отход войск, остались совершенно забытыми. И я тоже ничего не знал бы об этом, не будь в числе войск арьергарда эскадрона моего Сумского гусарского полка вместе с эскадронами других кавалерийских полков.

Находясь в то время в тифу на острове Лемнос, я не мог участвовать в крымском арьергарде, но конечно, для современного ученого историка должно быть безразлично, дам ли свои воспоминания я, или другой мой однополчанин, участник пережитых событий, за верность описания которых я ручаюсь.

Перехожу к сокращенному описанию гибели Стрелкового кавалерийского полка, в состав которого входил Сумской гусарский эскадрон, со слов корнета Секалова , единственного оставшегося в живых после боя, сумского офицера. Он был ранен в плечо и во время сдачи, был на перевязке в том же чистом поле, но чуть в сторонке. Он успел снять погоны, а гусары не выдали его, что он офицер, и он попал в красный госпиталь, где сестры милосердия в списке раненых записали его как красноармейца. По выздоровлению он эмигрировал за границу.

Корнет Секалов сообщает:

В 8 часов утра 30 октября, Стрелковый кавалерийский полк снялся с позиции и двинулся на станцию Джанкой, спустя 8 часов после отхода от Сивашей последней воинской части, и на 14 часов позднее отхода на юг войск с Перекопского направления. Другими словами, остался один спешенный кавалерийский полк против рвущихся в Крым советских войск.

Двигались под угрозой появления красной конницы, с твердым намерением пробиться на соединение со своими частями, отходящими вглубь Крыма. Порядок и дисциплина в полку были образцовыми и дух бодрый. Во главе колонны шел командир полка полковник Аппель . Часа в три дня с разных сторон появились разъезды красной конницы и вскоре за ними эскадрон большевиков, который шел параллельно полку. Огня не открывала ни та, ни другая сторона. Командир полка, видя, что вести бой в степи с конницей красных будет тяжело, решил занять впереди лежащую деревню, чтобы оттуда отражать противника. Когда полк подошел шагов на 500-700, оттуда по полку был открыт сильный ружейный огонь. Полк залег и стал отвечать. Слышна отчетливая команда штабс-ротмистра графа Борха:

"Эскадрон пли!" Противник открыл сильнейший ружейный и пулеметный огонь, пристрелялся скоро и точно. Кипит как в котле. Вскоре появились раненые, их уводят в "тыл". А тыл ровен как стол и обстреливается так же, как и фронт. Среди раненых уже командир эскадрона штабс- ротмистр граф Борх и корнет Секалов. Противник буквально заливает полк свинцовым дождем, а в полку нет никаких укрытий: ни ямочки, ни канавки, ни пригорка, ни ложбинки, ни кустика, все простреливается насквозь.

Поле боя имеет тяжелый, гнетущий вид: везде валяются убитые, раненые, все лошади перебиты, большинство пулеметов бездействует Слышны четкие залпы, это эскадрон под командой штабс-ротмистра Головина еще отстреливается. Однако вскоре началась неразбериха... Началось с того, что кавалерия противника в конном строю атаковала наш спешенный эскадрон Клястицких гусар, и вставшая на ноги толпа Клястицких - бывших пленных красноармейцев подняла руки для сдачи. Их пулемет еще робко стрелял с тачанки по атакующей кавалерии, а Клястицкие офицеры собрались позади пулемета. С этого начался общий хаос. Все сдаются. Противник прекратил стрельбу.

Эскадроны Сумских гусар и Рижских драгун еще некоторое время продолжали оказывать сопротивление после сдачи прочих 4-х эскадронов полка, но очередь дошла и до них, и всякое их сопротивление стало бессмысленным.

В результате описанного боя, потери в офицерском составе Сумского гусарского эскадрона были потрясающими: командир эскадрона штабс-ротмистр граф Борх погиб в бою, поручик Новак сам успел застрелиться. Взятые в плен офицеры: штабс-ротмистр Головин, корнет Мамонтов и корнет Кларк тут же на месте были расстреляны. Раненый и единственный оставшийся в живых корнет Секалов чудом спасся, о чем было сказано выше.

Фамилии и судьба рядовых гусар остались неизвестными, но и среди них, безусловно, была масса жертв войны.

Аналогичная судьба постигла и прочие эскадроны Стрелкового Кавалерийского полка, вместе с его командиром полковником Аппелем тоже погибшим в бою.

Жертвы арьергарда обеспечили прекрасно организованную заграничную эвакуацию Белой Армии и посему наш долг сохранять о них вечную память. Далее См. Тамбовское восстание 1918 г

Грабежи при Белой армии

Ссылки: