Сообщение о болезни вождя - как гром среди ясного неба

Добравшись в своих воспоминаниях до этого момента, я подумал, что не мешало бы мне, не доверяясь, как я обычно это делаю, только своей памяти, заглянуть в те старые газеты: может быть, какие-то новые мысли придут в голову, а может быть, ярче и подробнее всплывут в памяти и все тогдашние мои ощущения. И вот - заглянул. Оказалось, что память меня не подвела. Сообщение в самом деле называлось правительственным. Полный текст его заглавия выглядел так:

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ СООБЩЕНИЕ

о болезни Председателя Совета Министров Союза ССР

и Секретаря Центрального Комитета КПСС

товарища Иосифа Виссарионовича Сталина А внизу, под текстом "Сообщения", стояли две подписи:

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ

КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ

СОВЕТСКОГО СОЮЗА

СОВЕТ МИНИСТРОВ

СОЮЗА ССР Но не одна под другой, как здесь у меня, а - на одной линии (так сказать, на равных), одна слева, другая - справа. И прочитав их, я, помню, подумал, что, кажется, впервые в жизни не знаю, кто у нас сейчас главнее: ЦК КПСС или Совет Министров. (Эта "проклятая неизвестность" длилась недолго: до тех пор, пока Хрущев, которому предписано было "сосредоточиться на работе в ЦК КПСС", не скинул с поста Предсовмина Маленкова , посадив на это место пустую фишку: Булганина .) Сообщение о болезни Сталина, обрушившееся на нас как гром среди ясного неба, вызвало у меня ужас. Сразу мелькнула мысль: это конец! Это относилось, конечно, не только к Сталину. Но прежде всего - именно к нему. Прочитав сообщение, я был уверен, что Сталин, конечно, умрет. Если уже не умер. В сообщении, правда, говорилось, что "тяжелая болезнь товарища Сталина повлечет за собой более или менее длительное неучастие его в руководящей деятельности". По идее, это должно было внушить нам некоторую надежду: может быть, еще выздоровеет. И в первый момент я ухватился за этот поданный мне - всем нам! - знак надежды, как утопающий хватается за соломинку. Но тут же отбросил эту спасительную мысль. Нет, какое там! Наверняка ОНИ морочат нам голову. Сталин, конечно, уже мертв. А нас готовят, чтобы известие о смерти "отца родного" не так сильно ударило по мозгам внезапно осиротевшего народонаселения. Хотят смягчить удар. Тут надо сказать, что эта мысль пришла мне тогда в голову не потому, что сообщение показалось мне фальшивым, не вполне достоверным. Об этом я в первый момент даже и не подумал. (Эти мысли пришли потом.) Просто я ИМ не верил. Давно уже привык не верить ни единому ИХ слову. Все, что говорят ОНИ, привык понимать "с точностью до наоборот". Помню, например, как раскрыл свежую газету с речью Сталина на XIX съезде, и прочел: "Твердым, уверенным шагом вождь идет к трибуне". (Эта фраза была повторена всеми газетами, в которых была напечатана речь вождя.) И сразу мелькнула мысль: "Э-э, дело плохо! Старик-то, видать, уже едва держится на ногах, еле-еле небось доковылял до трибуны". (В дневнике К. Симонова об этом сказано так: "Сталин встает из-за стола президиума, обходит этот стол и бодрой, чуть-чуть переваливающейся походкой не сходит, а почти сбегает к кафедре". Прочитав - четверть века спустя - эту запись, я с некоторым удивлением подумал: значит, они не врали! Значит, он и в самом деле шел тогда к трибуне "твердым, уверенным шагом!") Итак, прочитав в "Правительственном сообщении", что за жизнь товарища Сталина сейчас борются лучшие врачи страны, я сразу твердо решил, что Сталина, конечно, уже нет в живых, а это все - болтовня, обычное ИХ вранье. Какие там лучшие врачи борются за его жизнь, если все лучшие врачи страны сейчас - в тюрьме! Тут, правда, надо сказать, что на этот раз эту их ложь я целиком и полностью оправдывал. И даже был им за нее благодарен. Перечитывая сейчас это давнее "Правительственное сообщение", я очень ясно вспомнил, о чем думал и что чувствовал тогда, читая его впервые. Особенно - вот этот абзац: Для лечения товарища Сталина привлечены лучшие медицинские силы: профессор- терапевт П.Е. Лукомский ; действительные члены Академии медицинских наук СССР: профессор-невропатолог Н.В. Коновалов , профессор-терапевт А.Л. Мясников , профессор-терапевт Е.М. Тареев ; профессор-невропатолог Р.А. Ткачев ; профессор-невропатолог И.С. Глазунов ; доцент-терапевт В.И. Иванов-Незнамов . Лечение товарища Сталина ведется под руководством Министра здравоохранения СССР т. А.Ф. Третьякова и Начальника Лечебно-Санитарного Управления Кремля т. И.И. Куперина . Лечение товарища Сталина проводится под постоянным наблюдением Центрального Комитета КПСС и Советского Правительства. Перечитывая сейчас этот абзац, я ясно вижу, каким перепугом было продиктовано каждое его слово. Какая была необходимость так подробно перечислять фамилии, ученые степени и должности врачей? Упоминать, что руководит лечением лично министр здравоохранения и начальник Медсанупра Кремля, да еще подчеркивать, что лечение ведется под наблюдением Центрального Комитета партии и Советского Правительства? (В чем заключалось это "постоянное наблюдение", мы теперь уже хорошо знаем.) Совершенно очевидно, что когда они сочиняли все это, ими двигал страх. Они смертельно боялись, что в накаленной обстановке тех дней сообщение о внезапной болезни вождя, который еще совсем недавно твердым, уверенным шагом шел к трибуне, может вызвать какие-то эксцессы, массовые беспорядки, еврейские погромы. (А ИМ только этого тогда не хватало.) Вот они и хотели, если у кого- нибудь вдруг возникнет мысль, что тут что-то не так, отвести подозрения от себя. И тут этот подробный перечень врачей был очень важен. Надо было продемонстрировать, что помимо сидящих в тюрьме врачей-убийц у нас есть и другие, честные врачи. Посадив тех, товарищ Сталин не остался без медицинской помощи. Все в порядке! - не просто говорило, а орало, криком кричало это сообщение. - Вождь умер (умирает!) собственной смертью. Никто не приблизил искусственно его смерть: просто годы, старость, природа берет свое. Тем же страхом, тем же инстинктивным стремлением отвести от себя все подозрения было продиктовано и другое, казалось бы, совсем уж бессмысленное вранье, содержащееся в самых первых строках этого "Правительственного сообщения": В ночь на 2-е марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг. Давно уже ни для кого не секрет, что Сталин умер не в московской своей квартире, а на так называемой "ближней даче", в Кунцеве . Зачем им понадобилось еще и это вранье? Смысла в нем было немного. Но ИМ, наверно, казалось, что какой-то смысл в этом был. А в основе - все тот же страх: как бы кто не подумал, что дело нечисто. Но это все - сегодняшние мои мысли. А тогда я думал совсем о другом. Все тогдашние мои ощущения (я еще попытаюсь вспомнить и восстановить их во всех подробностях) были заслонены одной мыслью: вот сейчас на евреев-врачей (а значит, и на меня!) навесят еще и ЭТУ смерть. И уж тогда?

Страшно было даже представить себе, что будет тогда. И тут мой мозг сразу, автоматически отметил, что все фамилии врачей в этом их списке - коренные, русские: не волнуйтесь, мол, жизнь товарища Сталина в надежных руках. Этот список, сплошь состоящий из русских фамилий, плюс фраза о том, что за ходом лечения вождя неусыпно наблюдают Центральный Комитет КПСС и Советское правительство, слегка успокоили меня, довольно ясно дав понять, что - нет, ЭТУ смерть навешивать на врачей-убийц они не собираются. Вот почему я так легко и радостно проглотил эту их ложь. Вот почему был им за нее даже благодарен. Тем не менее ужас, охвативший меня при известии, что Сталин умирает (может быть, даже уже мертв), не покидал меня все эти долгие дни. Кстати, о долгих днях. Сколько их было? Заглянув в тогдашние газеты, я с изумлением обнаружил, что не так уж много: два или три. Правительственное сообщение о болезни Сталина появилось в газетах в среду, 4 марта. Тогда же был напечатан и первый медицинский бюллетень. В четверг, 5-го, на первой полосе "Правда" поместила второй "Бюллетень о состоянии здоровья И.В. Сталина на 2 часа 5-го марта 1953 года". (Тот самый, где упоминалось дыхание Чейн-Стокса.) А на следующий день, 6-го, газеты вышли уже с траурными рамками и с обращением ЦК, Совмина и Президиума Верховного Совета СССР "Ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза", которое "с чувством великой скорби" известило нас, что "перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа - Иосифа Виссарионовича Сталина". Подготовка, стало быть, продолжалась всего-навсего два дня. А тогда мне казалось, что дней этих - бесконечная вереница и длятся они целую вечность. Потому что каждый час, каждая минута этих бесконечно длящихся дней давила меня этим непрекращающимся ужасом, этой не уходящей, сверлящей мыслью: ЧТО БУДЕТ? ЧТО ТЕПЕРЬ СО ВСЕМИ НАМИ БУДЕТ? В нашем подъезде - над нами, этажом выше - жила мамина приятельница Раиса Александровна . Приятельницей маминой она стала не сразу: сперва была просто соседкой. Но поскольку из всех наших соседей по подъезду она была единственной "интеллигенткой", они с мамой и стали приятельствовать, а потом даже и подружились. До войны у Раисы Александровны был муж: добродушный, лысоватый Осип Исаакович . От довоенных моих воспоминаний о нем в моей памяти осталось только смешное слово Масюточка - так называл он жену. Это неизменное ласковое обращение к длинной, сухопарой, некрасивой Раисе Александровне с ее ведьмовскими угольно-черными глазами веселило не только меня, но и моих родителей: потому, наверно, оно мне так хорошо и запомнилось. Вернувшись из эвакуации домой, мы узнали, что Осип Исаакович свою "Масюточку" бросил ради какой-то другой, более молодой и красивой женщины. Это обстоятельство еще более сблизило Раису Александровну с моей мамой: теперь она чуть ли не каждый вечер приходила к нам, чтобы излить душу какими-нибудь новыми откровениями о подлости и коварстве своего "мерзавца". "Мерзавец", однако, ее не забывал. Навещал. Видимо, считал своим долгом слегка о ней заботиться. А навещая свою бывшую "Масюточку", всякий раз заглядывал и к нам. И неизменно заводил длинные политические разговоры: особенно охотно почему-то со мной. По моему тогдашнему юношескому максимализму, он казался мне человеком недалеким, а политические его взгляды - предельно отсталыми и даже пошлыми. Рузвельта, например, он называл прекраснодушным болваном, а Трумена - великим президентом. Главным виновником международной напряженности и нашего разрыва с недавними союзниками он считал не Черчилля , который своей знаменитой Фултонской речью положил начало холодной войне, а - Сталина. Сталинскую внешнюю политику он именовал не иначе, как "красным империализмом". Все это мне казалось пошлостью даже не потому, что меня эти его воззрения отвращали своей реакционностью. Мне тогда казалось, что у него по всем этим вопросам нет никакого своего мнения: просто он повторяет то, что услышал по своему трофейному немецкому приемнику от разных "вражеских голосов". И вот этот Осип Исаакович появился у нас в один из тех - уж не помню сейчас, предтраурных или уже траурных - дней. Он не испытывал ни малейшей скорби, скорее был даже весел, довольно потирал ручки. А когда я поделился с ним своими страхами, сказал:

- Запишите на бумажке то, что я вам сейчас скажу, а бумажку сложите вчетверо и положите под ножку стола. Через месяц выпустят врачей, а через полгода мы помиримся с Югославией. Когда ровно месяц спустя первое его предсказание исполнилось, я, конечно, вспомнил об этом нашем разговоре. Но о том, чтобы на этом основании пересмотреть прежнее свое отношение к его "пошлым" политическим взглядам, даже не подумал. Пересмотрел (и насчет Рузвельта, и насчет Трумена) существенно позже. А в тот момент, когда это - вскоре сбывшееся - предсказание было сделано, просто не придал ему никакого значения: пропустил мимо ушей. Думаю, что если бы даже я отнесся к этому предсказанию с большим вниманием, успокоения оно мне все равно бы не принесло. Все мои тогдашние чувства, весь мой страх перед надвигающейся на нас неизвестностью выразились в тогда же родившихся стихах моего друга Эмки :

Его хоронят громко и поспешно

Ораторы, на гроб кося глаза,

Как будто может он из тьмы кромешной

Вернуться, вся забрать и наказать.

Холодный траур, стиль речей - высокий.

Он всех давил и не имел друзей-

Я сам не знаю, злым иль добрым роком

Так много лет он был для наших дней.

И лишь народ, к нему не посторонний,

Что вместе с ним все время трудно жил,

Народ в нем революцию хоронит,

Хоть, может, он того не заслужил.

Моя страна! Неужто бестолково

Ушла, пропала вся твоя борьба?

В тяжелом, мутном взгляде Маленкова

Неужто нынче вся твоя судьба? Особенно точно выражало то, что я тогда чувствовал, последнее четверостишие. Отвратная бабья морда Маленкова (соратники звали его "Маланья") внушала мне какой-то гадливый ужас. А ведь именно он был "дофином", который сядет в освободившееся сталинское кресло: в этом ни у кого не было ни малейших сомнений. 7 марта в "Правде" появилась фотография: "Руководители партии и правительства у гроба И.В. Сталина". Ближе всех к гробу - Маленков. За ним - Берия, потом - Ворошилов, Булганин, Каганович, Молотов. А Хрущев и Микоян где- то там на задворках, во втором ряду. В перечне "соратников", стоящих у гроба, порядок, правда, был другой: Хрущев шел перед Булганиным, Кагановичем и Микояном. Но на первом месте - все равно Маленков. А за ним - Берия. А 10 марта в "Правде" появилась фотография, на которой красовались трое: Сталин, Мао-Цзедун и Маленков. Подпись гласила: "Снимок сделан 14 февраля 1950 года во время подписания Советско-Китайского договора о дружбе, союзе и взаимной помощи". Сталин - не в мундире генералиссимуса, а в традиционном своем френче 30-х годов, "сталинке" - слева. Мао-Цзедун - в центре. А справа - Маленков, вполоборота, заложив руку за борт кителя. Тут уж было ясно, что эта фотография вскорости станет чем-то вроде знаменитого фото "Ленин и Сталин в Горках", а Маленков, уже занявший к тому времени оба сталинских поста, вскорости будет объявлен еще и любимым учеником Сталина, самым верным продолжателем его дела и - чем черт не шутит - может быть, даже и новым корифеем науки наук, классиком марксизма-ленинизма. Мне показалось, что на этой фотографии Маленков выглядит даже как-то внушительнее Сталина. Примерно так же, как в последние годы изображали у нас Сталина с Лениным: Сталин что-то такое там важно вещал, а суетливый Ленин ("петушком, петушком") бегал вокруг него и почтительно, слегка даже заискивая, выслушивал его мудрые советы. Маленков - сам не знаю, почему - внушал мне какое-то физическое отвращение. Но истоки моего страха гнездились глубже. Природу этого страха я не смогу объяснить лучше, чем это сделал Эмка в том же своем стихотворении.

Прочел я его, наверно, уже в 54-м, когда мы с Эмкой встретились случайно на Тверском бульваре, намертво вцепились друг в друга и подружились - на всю жизнь. Стихи (не бог весть какие, далеко не из лучших Эмкиных стихов того времени) поразили меня совпадением выраженных в нем смутных мыслей и противоречивых чувств с тем, что думал и чувствовал в те траурные дни и я. Совпадало все, кроме, пожалуй, одной строки: "Его хоронят громко и поспешно" - Поспешность тех похорон я не ощутил. Но прочитав эту строчку, задним числом почувствовал абсолютную ее точность. Ну а "холодный траур" - это было прямо в яблочко. Володя Лакшин , с которым я одно время приятельствовал, был близок с Твардовским . И Александр Трифонович рассказал ему. Когда Сталин умер, всех, как тогда говорили, ведущих писателей собрали в Колонном зале, за сценой. Первым секретарем правления Союза писателей был тогда Алексей Сурков . Он то появлялся в этой комнате, то исчезал - уезжал в ЦК за руководящими указаниями. И вот, вернувшись в очередной раз, объявил:

- Внимание, товарищи! Я только что оттуда! - он показал пальцем в потолок. Все, разумеется, сразу поняли, откуда - оттуда. И поняли, что на сей раз он наконец имеет сообщить нечто важное. Так оно и было. В мгновенно наступившей тишине Сурков объявил:

- Сказали: плакать, но не слишком. Рассказал это Александр Трифонович Володе (а Володя - мне) что-нибудь в середине 60-х. В те траурные дни об этой "установке" (плакать, но не слишком) я, понятное дело, - ничего не знал. Но это как-то ощущалось. Было растворено в воздухе. Вопреки всему, что мне приходилось слышать и читать о тех траурных днях, вопреки даже известным трагическим событиям на Трубной ("Тысячи раздавленных сограждан траурный составили венок", как выразился по этому поводу один мерзавец-рифмоплет), меня в те дни более всего поражала холодность сограждан, их равнодушие, их нечувствительность к долженствующей быть всенародной - мало сказать всенародной, вселенской - скорби. Вот вышел из булочной парень, оторвал от батона горбушку, жует. А вот какая-то парочка: он что-то ей оживленно рассказывает, она - улыбается, кажется, даже смеется! Все это, помню, меня поражало и даже как будто шокировало: случилось ТАКОЕ, а им это по фигу. Хотя, наверное, больше, чем само равнодушие этих моих сограждан, меня поражало то, что они не боятся это свое равнодушие так открыто демонстрировать. Да, пожалуй, и эти мои чувства были не чем иным, как все той же сублимацией страха. Был, впрочем, один эпизод, который покоробил меня, кажется, независимо от этого подсознательного страха. 4-го или 5-го марта было у нас в Союзе писателей комсомольское собрание. Вообще-то это громко сказано - собрание: было нас там, престарелых комсомольцев, всего-навсего человек двенадцать. Я был там, наверное, самым молодым. Хотя мне тоже уже стукнуло к тому времени 26 лет, и я вполне мог считаться автоматически выбывшим из комсомола - по возрасту. Но восстановление моего членства в этой организации было для меня таким праздником, что расставаться со своим комсомольством я не спешил (по закону имел право числиться комсомольцем до 28 лет). Эти наши комсомольские собрания бывали, как правило, просто этакими междусобойчиками: быстро покончив с "повесткой дня", засиживались допоздна, травили анекдоты, сплетничали. В этот раз нам было, конечно, не до анекдотов и не до сплетен. Все мы были пришиблены известием о болезни вождя. Но ни рыданий, ни всхлипываний, ни сморканий в платок тоже не было. Просто сидели пригорюнившись. И вдруг один из нас, только недавно зачисленный в штат в журнале "Октябрь" и еще не успевший - а может быть, и не захотевший покинуть нашу уютную организацию и встать там на комсомольский учет - брякнул:

- Да, кстати, ребята! Нет ли у кого-нибудь из вас стихов о Сталине? Мы готовим номер. И вот этот холодный профессиональный цинизм меня, помню, действительно покоробил. Сталин еще жив, мы еще живем надеждой - а вдруг все-таки случится чудо, и он не умрет! - а они там, в своем паршивом журнале, уже загодя, холодно, спокойно готовят траурный номер.

"Я сам не знаю, злым иль добрым роком?" Эта строка Эмкиного стихотворения, казалось бы, должна была вызвать у меня еще большее несогласие, еще более резкий протест; Ведь я же знал, ни на секунду не сомневался, что злым - конечно же, злым роком ОН был и для страны, и для нас всех, ее жителей. Но сейчас, когда он умирал (а может быть, уже и умер) и пришла пора подводить итоги всей его жизни, я с чистым сердцем мог бы сказать, что тоже "сам не знаю", злым иль добрым роком был он для нас, для моей страны, для ее истории. "Народ в нем революцию хоронит"- Ну а уж это Эмка точно не выдумал. Во всяком случае, этой своей строкой он выразил то, что тогда чувствовали многие. Быть может, это чувство, это настроение, эта мысль, не сформулированная, но безусловно владевшая тогда многими, была связана с одной странной приметой тех траурных дней. Из всех репродукторов тогда почему-то гремел "Интернационал". Не официальное, отталкивавшее казенной фальшью и стихотворной убогостью "Нас вырастил Сталин на верность народу" (что, казалось бы, более соответствовало моменту), а полузабытое, все еще волновавшее: "Вставай, проклятьем заклейменный."- Эту странность отметил и зафиксировал другой мой сверстник:

Торжественно всплывали к небесам

Над городом огромные портреты.

Всемирный гимн, с тридцатых лет не петый,

Восторгом скорби души сотрясал. Это - Герман Плисецкий . (В моей компании его звали "Плиса". Тоже, между прочим, "в краю отцов не из последних удальцов".) Сегодняшние читатели, может быть, даже и не поймут, о чем это я: какая разница, новый, сталинский гимн или старый, отмененный? Не все ли равно? Одна лабуда! Но для нас эта разница была огромна.

Тому вовек рассудком не понять

Страну мою,

******как строилась, страдала,

Кого ни разу не смогли пронять

До слез

******слова "Интернационала". Это тоже мой (почти) сверстник: Женя Винокуров . Он был старше меня на два года. Герман Плисецкий - на четыре меня моложе. Женя - хоть и недолго - успел повоевать. Мой год призывался в 45-м, когда война кончалась, и десятиклассников уже не брали. Ну а Плиса в войну и вовсе был пацаном, мальчишкой. Так что эта разница в два, три, четыре года тогда была очень даже существенна: это был рубеж, отделяющий одно поколение от другого. Но в той власти, какую имел над нашими душами "Интернационал" , мы были едины. Тут мы были детьми одного поколения, одной духовной генерации. Я думаю, что именно под воздействием этих звуков, гремевших в те мартовские дни из всех репродукторов, и родились у Эмки так поразившие меня совпадением с моими собственными чувствами строки:

Народ в нем революцию хоронит,

Хоть, может, он того не заслужил. В том, что не, заслужил, у меня как раз не было, не могло быть ни малейших сомнений.

Это ведь не кто иной, как он, прикончил революцию, придушил ее, вытравил даже самую память обо всем, что принесла она с собой: снес обелиск Свободы на Советской площади напротив Моссовета и поставил вместо него Юрия Долгорукого, надел на армию погоны, а советских мальчишек и девчонок нарядил в гимназическую форму, вернув раздельное обучение. И тем не менее я, как это ни дико, тоже хоронил в нем революцию. Да, конечно, если бы ОН оказался у власти еще при жизни Ленина, Ленин сидел бы в тюрьме и даже, наверное, был бы расстрелян вместе с Каменевым, Зиновьевым, Бухариным и Рыковым. Но ведь Иуда , предавший Христа, был одним из апостолов. Вот так же и роль Сталина в русской революции - не вычеркнешь из истории, какой бы она, эта роль, ни была. Каков бы он ни был и что бы ни сделал потом с завоеваниями этой самой революции, он был ее кровным сыном. И не мог же он так просто взять и разорвать эту кровную связь со своим марксистским, революционным прошлым. Вот совсем недавно - буквально только что! - вышел в свет 13-й том собрания его сочинений. И там - на самых первых его страницах - ответ Сталина Еврейскому телеграфному агентству США об антисемитизме

ОБ АНТИСЕМИТИЗМЕ Отвечаю на Ваш вопрос. Национальный и расовый шовинизм есть пережиток человеконенавистнических нравов, свойственных периоду каннибализма. Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма. Антисемитизм выгоден эксплуататорам, как громоотвод, выводящий капитализм из- под удара трудящихся. Антисемитизм опасен для трудящихся, как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути и приводящая их в джунгли. Поэтому коммунисты как последовательные интернационалисты не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма. В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм как явление, глубоко враждебное советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью.

И. Сталин Не могу сказать, чтобы этот сталинский текст, когда я его прочел, так уж мне понравился. Вся стилистика его была какая-то странная: "каннибализм", "в джунгли". Какие джунгли? При чем тут джунгли! Но разве в этом тут было дело? Да, конечно, под этим ответом американскому телеграфному агентству стояла дата: 12 января 1931г. И тут же было сказано, что впервые он (этот ответ) был опубликован в "Правде" 30 ноября 1936-го. А на дворе у нас тогда был 1952-й. Но только уж очень тупому человеку могло быть не ясно, что этот ответ Еврейскому телеграфному агентству в 13-й сталинский том попал не случайно. Что включен он был туда, конечно, с разрешения (а скорее всего даже и по личному указанию) самого автора. И всем пикейным жилетам это обстоятельство показалось тогда радостным знамением. Вы только подумайте! В стране бешеный разгул государственного антисемитизма. А тут сам вождь прямо говорит, что антисемитизм - величайшее зло, что в СССР он строжайше преследуется законом! Не есть ли это - прямое указание прекратить наконец весь этот шабаш разгулявшихся черносотенцев? Сейчас - задним числом - я тоже склонен считать, что публикация этого "Ответа" в сталинском томе, вышедшем в 1952 году, конечно, не была случайной. Это была еще одна - и весьма важная - деталь дьявольского сталинского плана . По этому плану, как я уже говорил, после того как по всей стране прокатилась бы волна еврейских погромов, в дело должен был вмешаться сам вождь. И тут развернулась бы новая мощная кампания, новая волна посадок - на этот раз уже сажали бы погромщиков. Кое-кого, может быть, в образцово-показательном порядке даже и расстреляли бы. (Процитировав к случаю фразу из этого давнего сталинского "Ответа": "Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью".) Это был его стиль, его почерк, его любимый прием. Так было в разгул коллективизации, когда появилась его знаменитая статья "Головокружение от успехов" . Так было и в разгар антикосмополитской кампании, когда он вдруг заявил, что раскрывать псевдонимы - это гнусность, недостойная коммунистов-интернационалистов. Так, наверное, было бы и на этот раз, если бы был реализован задуманный и сочиненный им сценарий. Все это я отчасти сознавал уже тогда. Далеко не в полной мере, конечно, и во всяком случае, не в таких прямых формулировках. Однако догадывался, что эта вдруг - так кстати - появившаяся в 13-м томе его сочинений резкая отповедь антисемитам - не что иное, как обычное сталинское лицемерие, всегдашнее сталинское иезуитство. Но сейчас, когда он лежал в гробу, а у гроба стояли "соратники" - вся эта нечисть: Маленков со своей бабьей харей погромщика, Берия в этом своем жутком, холодно поблескивающем пенсне, - меня одолевали совсем другие мысли, совсем иные - кошмарные - предчувствия. Что ни говори, а Сталин - как-никак - был революционер, марксист. Что бы он там ни творил, но он был последним хранителем и защитником революционных, марксистских традиций. Вот, например, он отстранил и понизил Жукова , отправил его, главного героя войны, принимавшего Парад Победы, на какую-то мелкую должность командующего то ли Одесским, то ли Уральским военным округом. И правильно сделал. Потому что Жуков - это возврат к традициям царской армии, к фельдфебельской муштре. Во время войны все это, может быть, и было необходимо, но сейчас нам надо снова вернуться к революционным традициям, к революционному укладу нашей родной рабоче-крестьянской Красной Армии. См. Жуков в театре Ну а уж насчет так называемого " Ленинградского дела ", тут уж у меня не было никаких сомнений, что в этом случае Сталин учуял своим марксистско-ленинским чутьем и вовремя пресек националистический, фашистский заговор. Тогда ходили слухи, что осужденные и расстрелянные по этому делу ( Кузнецов , Попков , поддерживавший их или даже примыкавший к ним Вознесенский ) собирались объявить Ленинград столицей (сперва - столицей РСФСР), а потом потихоньку реставрировать и все символы (не только символы, но и ценности) Российской империи, с которой у меня ассоциировалась кличка "тюрьма народов", Кишиневский погром и " дело Бейлиса ". Вот этот контрреволюционный фашистский заговор, - говорили тогда, - Сталин и пресек тем самым "Ленинградским делом". Да, конечно, думал я, Сталин сам давным-давно предал марксизм и задушил революцию. Но он все-таки ПОВЯЗАН своим революционным, марксистским прошлым. А "Маланью", Никиту, Лаврентия - всех этих, стоящих сейчас у его гроба, - их ведь уже ничто не связывает ни с революцией, ни с марксизмом. Что помешает им ступить на тропу уже самого откровенного фашизма? Кстати, эта моя тогдашняя мысль насчет того, что Сталин был повязан своим прошлым, была не так уж и глупа.

См. Как Даниялов спас народ Дегестана от депортации Да, конечно, его прошлое его связывало. Отчасти этим объяснялось и его иезуитство: ему приходилось быть иезуитом, потому что нельзя было совсем уж не считаться с мнением зарубежных коммунистов-марксистов. Впрочем, все эти мои тогдашние мысли интересны лишь постольку, поскольку довольно правдиво показывают, какая каша царила тогда у меня в голове. К счастью, недолго.

Ссылки: