 |
Б. Сарнов: "правила игры" в "Литературной газете" и других учреждениях
Когда в начале 60-х я работал в "Литературной газете" , с этой статистикой мне приходилось сталкиваться чуть ли не ежедневно.
- Ну, Бенедикт Михайлович,- нарочито скучающим тоном, бывало, говорил мне верстающий очередной номер наш ответственный секретарь Олег Прудков .- Ну сколько можно об одном и том же? Опять у вас на полосе одни евреи!
- Какие евреи? Где? вскидывался я.
- Ну вот, поглядите: Гринберг? А рядом - Исбах? Да еще у Булата в плане стихи Шефнера.
- Шефнер не еврей,- огрызался я.
- Ну хорошо! Ну, допустим, не еврей,- улыбался Олег. И в этой его иронической усмешке я ясно читал, что такое допущение дается ему с большим трудом.- Но не можем же мы рядом со стихами Шефнера напечатать его метрику. Самое интересное, что в каждом таком разговоре я чувствовал себя так, словно и в самом деле допустил какую-то промашку, какой-то серьезный профессиональный прокол. Так оно, в сущности, и было. И при других обстоятельствах я такую промашку ни за что бы не допустил: правила этой гнусной игры были мною уже достаточно хорошо усвоены. Но дело в том, что все мысли мои, когда я предлагал на полосу очередной материал своего отдела, были заняты совсем другой статистикой. Гораздо важнее - и гораздо труднее - мне было соблюсти необходимый баланс между моими авторами и так называемыми "автоматчиками", как недавно окрестил Хрущев наиболее верных и преданных ему работников литературного цеха. Понятно, что при этом мне было уже не до того, другого баланса - между евреями и неевреями, который тоже необходимо было строго соблюдать. Эти две "процентные нормы" не совпадали. Была у нас тогда на этот счет даже такая шутка. Мы говорили, что советская литература делится на евреев и русских. Евреи - это: Твардовский, Паустовский, Панова, Некрасов. А русские - Эльсберг, Бровман, Дымшиц, Чаковский. Шутка эта возникла после того, как на страницах нашей газеты появилось какое-то либеральное (тогда говорили - прогрессивное) "Письмо в редакцию", подписанное семью фамилиями, среди которых были как раз вот эти самые: Твардовский, Паустовский, Панова, Некрасов. Через несколько дней появился ответ, подписанный самыми известными в то время черносотенцами. И тут же эта переписка получила в нашем интеллигентском фольклоре соответствующее название: "Письмо Семи" и - "Ответ Антисеми" . Вот так и оказались Твардовский с Паустовским и Панова с Некрасовым - "евреями".
Да, шутка. Но сознание, что водораздел между "своими" и "чужими" проходит именно вот тут, полностью заслонило от меня и прежде не очень-то мне свойственное деление людей на евреев и неевреев. Был тогда такой - довольно преуспевающий, хорошо вписанный в официальную табель о рангах - писатель: Виль Липатов . Он довольно активно набивался мне - если не в друзья, так в приятели. Но я относился к нему довольно холодно. И вот однажды - в Малеевке - слегка подвыпивший (это было, впрочем, постоянное его состояние), он подсел в столовой к моему столику и сказал:
- Вот ты, Бен, меня не любишь. А у меня - мама еврейка.
- Знаешь, Виль,- ответил я.- У Чаковского не только мама, но и папа был евреем, а я его еще больше не люблю. Мудрено ли, что при соблюдении необходимого баланса между своими и чужими я постоянно забывал, что верой и правдой служащие режиму Эльсберг, Бровман, Дымшиц, какой-нибудь там Эльяшевич,- что для начальства моего они тоже евреи, и по отношению к ним тоже должна соблюдаться известная процентная норма. В связи со всеми этими сложностями я допустил однажды совсем уже немыслимую промашку, о которой, пожалуй, стоит здесь рассказать.
В какой-то момент наш отдел оказался без шефа. Непосредственного нашего начальника Лазаря Лазарева , который номинально был замом шефа ( Бондарева ), но на котором держалась вся работа отдела, в конце концов, как мы тогда выражались, "схарчили". А Бондарев - тогда, кстати, очень - прогрессивный,- который и раньше в деловом смысле был пустым местом (говоря по-современному, он был нашей крышей) - ушел на вольные хлеба: писать романы. Отдел, таким образом, был обезглавлен, и приди к нам на роль нового шефа какой-нибудь чужак, на всей нашей деятельности можно было бы поставить крест. (Так оно в конце концов и случилось.) Главный редактор (главным тогда у нас был Валерий Алексеевич Косолапов ) этого решительно не хотел: он считал наш отдел сложившимся сильным коллективом и стремился во что бы то ни стало его сохранить. Одержимый этими благими намерениями, он дал нам карт-бланш. Вызвав к себе двух-трех активистов, среди которых был и я, он предложил нам, чтобы мы сами подобрали себе начальника, выставив при этом лишь три условия. Во-первых, новый наш шеф должен быть мужчиной (с женщинами, сказал он, всегда какая- нибудь морока: то они рожают, то у них дети болеют, то еще что-нибудь). Во- вторых, разумеется, членом партии. Ну а в третьих,- сказал он в заключение,- конечно, чтобы с пятым пунктом было все в порядке. Последнее условие, разумеется, нас не ошеломило: мы и сами знали, что с пятым пунктом у нас и без того перебор. Итак, мы стали лихорадочно искать человека, который удовлетворял бы всем этим трем требованиям. Плюс еще, конечно, четвертому (а для нас - первому): чтобы он был нам своим, "социально близким". Поначалу нам казалось, что найти такого человека будет нетрудно. Но вскоре выяснилось, что задачка эта - не из простых: то первый пункт пробуксовывал, то второй, то третий (он же - пятый). Но в конце концов я его все-таки нашел. Это был мой старый приятель Володя Шевелев . Он, как мне казалось, подходил нам по всем параметрам. Тем не менее, прежде чем открыть ему наши карты, я на всякий случай уточнил:
- Ты член партии?
- Да,- растерянно сказал он.- А что? Я объяснил ему, в чем дело, и пригласил для "серьезного разговора". Серьезный разговор состоялся втроем или вчетвером, и в ходе его выяснилось, что парень для нас - просто находка. Молодой, энергичный. Умница. По образованию - филолог. С немалым опытом редакционной работы. А главное - абсолютный наш единомышленник. "Серьезный разговор" близился к финалу, пора было ставить последние точки над i. И тут вдруг Володя сказал:
- Да, между прочим? Ребята, а вы знаете, что я еврей? Это было для нас - как гром среди ясного неба. Владимир Владимирович Шевелев? Вполне славянская внешность. И вот - на тебе!
- Вот жиды! Как воши обсели,- мрачно процитировал кто-то из нас Бабеля . Мы посмеялись. Но невеселый это был смех. Особенно тошно было мне. Но вот что самое интересное и ради чего я все это рассказываю! Тошно мне было совсем не потому, что противно (или стыдно) было играть роль, которую с такой легкостью и даже видимым удовольствием брал на себя наш ответственный секретарь Олег Прудков . Не стыдно было мне, а - досадно, что прекрасная наша затея, которая, казалось, была уже так близка к осуществлению, вдруг с треском провалилась. А ежедневные мои стычки с Олегом все продолжались. И ведя с ним эти наши постоянные разговоры на еврейскую тему, я по-прежнему не испытывал ни малейшей неловкости, ни тени сознания, что, приняв как должное эти правила игры, участвую, между нами говоря, в довольно гнусной процедуре. Лишь однажды, помню, я взбрыкнул.
- Ну, Бенедикт Михайлович,- с обычной своей гнусненькой улыбочкой начал Олег.- Ну что же это? На одной полосе у вас Каверин и Алексин . А тут еще Булат сует по своему отделу стихи Светлова ! Ну куда это годится?
- Олег Николаевич!- вспыхнул я.- Мы ведь не собираемся рядом со статьей Каверина или Алексина печатать их метрики. Это только нам с вами известно, что настоящая фамилия Каверина - Зильбер , а Алексина - Гоберман . Что же касается Светлова, то он, я думаю, и сам давно уже не помнит свою девичью фамилию. Я думал, вы озабочены тем, чтобы газета наша не слишком пестрела еврейскими фамилиями. А дело-то, выходит, не только в фамилиях! Вы, оказывается, расист! Олег Николаевич с той же своей улыбочкой быстренько превратил все это в шутку. И на какое-то время поутих.
А однажды мне самому пришлось выслушать довольно резкую отповедь на эту тему, выступив в той же роли, в какой постоянно выступал передо мною Олег Николаевич Прудков. Отделом поэзии в нашей газете тогда заведовал Булат . До него - короткое время - Валя Берестов . А до Вали стихами какое-то время занимался я. Это давно уже перестало быть моей обязанностью: я заказывал, редактировал и предлагал на полосу только статьи. Но по старой памяти, а также и потому, что Булат часто отсутствовал, ко мне шли со своими стихами и поэты. И некоторые - из числа тех, которые, как любил выражаться наш шеф Юра Бондарев, мне "легли на душу",- я нередко доводил до печати. (Так бывало со стихами Слуцкого, Винокурова, ну и, конечно, Коржавина, стихи которого изо всех сил проталкивали на полосу мы все, всем нашим отделом.) И вот однажды явилась ко мне со своими стихами немолодая (немолодая по тогдашним моим меркам, на самом деле ей было, я думаю, едва ли больше сорока), близорукая, сутулая, какая-то, я бы даже сказал, прибитая женщина. Лицо ее было мне знакомо, и, поговорив с ней немного, я догадался откуда: она работала библиотекарем в нашей цэдээловской библиотеке, куда я уже тогда частенько захаживал. Звали ее Лиля Наппельбаум . Стихи ее были неяркие, но подлинные, живые. И конечно, их надо было бы напечатать. Как говорится, при прочих равных условиях они даже выделялись бы на том унылом фоне, какой составляла основная масса стихов, появлявшихся на страницах тогдашней (впрочем, и не только тогдашней) "Литгазеты" . Но откуда было их взять - эти равные условия? Во-первых, стихи Лили были нетрадиционны: то ли белый стих, то ли верлибр. Пришлось бы долго и безуспешно доказывать начальству, что такие стихи тоже имеют право на существование. Добро бы еще у автора было какое-никакое литературное имя. Этим тоже козырнуть тут было невозможно. Да ко всему еще эта несомненно еврейская фамилия! В общем, дело было безнадежное, и я отложил стихи Лили Наппельбаум в самый долгий ящик, до лучших времен: при случае покажу их как-нибудь Булату, и если ему они понравятся, может быть, вдвоем, общими усилиями, мы и протолкнем два-три стихотворения на полосу. Время от времени, перебирая бумаги, лежащие в этом моем "долгом ящике" и наталкиваясь на стихи Лили Наппельбаум, я чувствовал легкий укол совести: вот, мол, сколько времени они уже у меня тут маринуются, а я даже и пальцем не шевельнул, чтобы попробовать их напечатать. Но тем обычно дело и кончалось. И вот однажды заглянул ко мне Сережа Наровчатов . Едва поздоровавшись, уселся напротив моего стола и сурово спросил:
- Что там у вас происходит со стихами Лили Наппельбаум?
- Да ничего не происходит,- смущенно ответил я. Но тут, наверное, мне придется опять слегка отступить от основной линии повествования, чтобы сказать несколько слов о Наровчатове . Но в тот день, о котором я рассказываю, ко мне в "Литгазету" приходил не князь, а тот самый Сережа Наровчатов, которого за несколько месяцев до этого визита притащил к нам Эмка Мандель и чуть ли не силой заставил прочесть только что им написанное замечательное стихотворение "Пес, девчонка и поэт", о котором тогда даже и подумать нельзя было, что его удастся напечатать. И вот он сидит передо мной, никакой не "князь" и даже не Сергей Сергеевич, а просто Сережа, не имеющий надо мной никакой власти. И сурово, требовательно спрашивает:
- Ну, что там у вас со стихами Лили Наппельбаум? Долго еще вы собираетесь их мариновать? И я смущен и растерян куда больше, чем если бы ко мне с этим вопросом обратилось самое высокое мое начальство. Я мнусь, оправдываюсь. И среди разных других сомнительных оправданий произношу такую фразу:
- Понимаете, Сережа, уж очень у нее фамилия нехорошая.
- Фамилия у нее,- отвечает Сережа,- как раз очень хорошая. И он рассказывает мне об отце Лили - замечательном фотографе-художнике Моисее Соломоновиче Наппельбауме . Вспоминает знаменитые его работы - портреты Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, Мейерхольда. Сообщает даже такой поразительный факт: портрет Блока работы Наппельбаума был - можете себе представить - выставлен среди икон на иконостасе храма, настоятелем которого был основатель "Живой церкви" митрополит Александр Введенский . В начале 20-х в доме Наппельбаумов был знаменитый на весь Петроград литературный салон , хозяйками которого были старшие сестры Лили - Ида и Фредерика . Весь цвет тогдашнего литературного Петербурга бывал на этих "понедельниках у Наппельбаумов", как их тогда называли: Сологуб, Кузмин, Ахматова, Ходасевич. Там впервые прочел свои баллады молодой, никому еще не известный Николай Тихонов, читал ранние свои стихи приезжавший в Питер из Москвы Борис Пастернак. Старик Наппельбаум даже издал то ли журнал, то ли альманах - под названием "Город". Предполагалось, что это будет постоянный периодический орган наппельбаумовского салона. Но вышел только один- единственный номер. Там были стихи молодого Тихонова , мало кому известного Константина Вагинова , трагедия Льва Лунца "Бертран де Борн". Да-да, того самого Льва Лунца, который написал манифест "Серапионов" и которого злобно поминал Жданов в том знаменитом своем докладе. Сейчас этот альманах - величайшая библиографическая редкость. Но у него, у Сережи, в его библиотеке, он есть. Помимо этого альманаха старик издал две книжечки стихов своих старших дочерей - Иды и Фредерики. Обе они были любимыми ученицами Гумилева . Несколько строк из стихотворения Иды, посвященного памяти погибшего учителя, Сережа тогда мне прочел. Воспроизвожу их так, как они мне запомнились:
Ты правил сурово, надменно и прямо,
Твой вздох - это буря, твой голос - гроза.
Пусть запахом меда пропахнет та яма,
В которой зарыты косые глаза.
- Да, старшие Лилины сестры были талантливы,- сказал Сережа.- Но и младшая - Лиля - тоже не новичок в поэзии: стихи пишет всю жизнь. И стихи хорошие, ведь правда же? Вот ведь вы же сами сказали, что индивидуальные, ни на кого не похожие? Смущенно слушал я этот долгий Сережин монолог (лучше сказать - выговор). Несколько раз пытался прервать его, объяснить, что назвав фамилию "Наппельбаум" нехорошей, я имел в виду всего лишь нынешнюю обстановку, отношение моего начальства к еврейским фамилиям, все эти гнусные "правила игры", по которым мы живем и с которыми, увы, вынуждены считаться. Но Сережа в том же жестком и безапелляционном тоне дал мне понять, что ни сам не собирается считаться с этими правилами, ни мне не советует. И тут - кажется, впервые за все время моей работы в газете,- мне стало стыдно. Стыд этот был мимолетный: он быстро улетучился, растворился. Я, помнится, даже вспоминал потом этот наш разговор с некоторой обидой на Наровчатова: хорошо, мол, ему из себя целку строить. Он ведь ни за что не отвечает - пришел, ушел! А я день за днем варюсь в этом котле, дышу его ядовитыми испарениями, вот и принюхался к этому смрадному вареву. Самое интересное, что в том моем разговоре с Сережей Наровчатовым мне даже в голову не пришло сослаться на мое собственное положение, которое, в отличие от Сережиного, было немногим лучше, чем положение Лили Наппельбаум. Меня, правда, в моей родной газете печатали легко и свободно: никакой дискриминации, никакого ущемления моих прав и возможностей, связанных с моей еврейской национальностью, я не ощущал. И было это, я думаю, не только потому, что я был "в штате" (хотя это тоже имело значение, и немалое). Я не испытывал в этом смысле особых трудностей скорее всего потому, что натуральная моя фамилия была не кричаще еврейской. Скорее, даже нейтральной. Будь я Финкельштейном или Рабиновичем, вопрос о псевдониме наверняка бы встал. Пришлось же моему другу Лазарю Шинделю , начавшему свою работу в газете гораздо раньше, чем я, стать Лазаревым . И это несмотря на то, что, в отличие от меня, он был участником (даже инвалидом) войны и членом партии. (Эти его анкетные данные тоже ведь нельзя было всякий раз приводить на газетной полосе, печатая очередную его статью.) Да, с выходом на газетную полосу у меня никаких проблем не было. То есть, что я говорю: были, конечно! Но эти проблемы всегда были связаны с содержанием (а иногда и с формой) моих сочинений, а никак не с моей - не вполне русской - фамилией. Из этого, однако, вовсе не следует, что никаких проблем, связанных с моей принадлежностью к гонимому народу, у меня не было вообще.
Ссылки: