 |
Эренбург и парижский антифашистский конгресс, 1935 г
[Эренбург]: Доклады были канцелярские - не чувствовалось в них за редкими исключениями, что их писали писатели. Всеволоду Иванову предложили прочесть доклад о том, сколько у нас писатели зарабатывают, чем вызвали неприятное изумление конгресса и принизили авторитет этого хорошего писателя. Было много и чудовищного - Андре Жид , Мальро и др. не раз говорили: "Мы защищаем советскую культуру, а потом ваши товарищи выходят и наглядно опровергают то, что мы говорим"
Дело очень серьезно: поскольку мы заинтересованы в симпатиях французской интеллигенции, мы не должны оттолкнуть от себя Жида , Мальро , Геено . Я никого лично не обвиняю, да и глупо обвинять людей, которые сами хорошо не понимали, перед кем они должны говорить, как говорить, о чем. Я только думаю, что, взвалив на меня огромную часть дела созыва конгресса, можно было бы проявить доверие ко мне и хотя бы мимоходом спросить моего совета о составе нашей делегации и о характере наших выступлений с точки зрения наибольшей эффективности этого у Запада.
Этого никто не сделал. Не подумайте, что речь идет о самолюбии, просто обидно за наше общее дело. (Эренбург - Бухарину о Парижском конгрессе в защиту культуры . Большая цензура. Стр. 382-384.)
Эти жалобы время от времени перемежаются более или менее оптимистическими утверждениями, что конгресс, в общем, удался. Конечно, все могло получиться гораздо лучше, но и так тоже вышло неплохо. Но этот сдержанный оптимизм тут же заглушают новые стоны, новые жалобы. А кончается письмо вполне ясно выраженным желанием выйти из этой сомнительной и малопродуктивной игры: Во время конгресса моя роль была успокаивать французов и сглаживать наши "гаффы" - роль достаточно неблагодарная. Как и раньше, со мной не советовались: мне объявляли. Все это в порядке вещей, так как я - беспартийный, никакого поста не занимаю, просто писатель Эренбург. Но сейчас я ставлю вопрос о дальнейшем. Меня выбрали в секретариат организации вместе с Кольцовым. Значит, мне придется опять-таки уговаривать французов мириться с нашими своеобразностями (что хорошо) и несообразностями (что хуже).
На первом же заседании секретариата наши делегаты выступили с предложениями, о которых я не знал. В Москве, может быть, это и привычно, а главное, там все люди свои и сходит все с рук. Здесь это невозможно. Вы знаете, как я попал во всю эту перепалку, помогите мне высвободиться. Я не считаю, что моя работа в таких условиях может быть продуктивной. Это просто меня изведет, а пользы даст весьма мало. Во всяком случае, Вы должны помочь мне освободиться от этой "работы", которая при таких условиях не может дать никаких положительных результатов, а меня может доконать. Я жду Вашего скорого и подробного ответа на это письмо: о моей роли в секретариате Международной организации писателей. (Там же. Стр. 384.) Я уже упоминал, что Бухарин счел нужным переслать эренбурговское письмо Сталину. При этом я заметил, сам автор письма на такой поворот дела вряд ли рассчитывал. Теперь, внимательно перечитав этот последний, заключительный абзац (особенно вот эту фразу: "Вы знаете, как я попал во всю эту перепалку, помогите мне высвободиться"), я подумал: а что, если он именно на это как раз и рассчитывал? И именно к "Хозяину", а не к "Бухарчику" обращал этот свой вопрос о том, стоит ли ему оставаться в секретариате Международной писательской организации? Может быть, втайне даже надеялся, что вождь скажет: "Нет-нет, пусть не уходит. Учтем его пожелания и в дальнейшем будем более внимательно прислушиваться к его мнению". Ну, а если вождь решит иначе, - ладно, мол, пусть занимается своим писательством и не лезет в политику, не годится он для этого дела! - что ж, может быть, это будет даже и к лучшему.
Может быть, и в самом деле пора уже ему перестать быть "двоеженцем", навсегда вернуться к главной, любимой своей жене - литературе. Все это, конечно, только предположения, догадки. Но мысль об "отставке" ему в голову, безусловно, приходила. Об этом свидетельствует еще один его шаг - Шаг не шаг, но, во всяком случае, - некое движение в этом направлении. Движению этому предшествовал еще один эпизод. Еще одна, новая его обида.
Еще одним организатором Парижского конгресса был Михаил Кольцов . На нем как раз лежала именно организационная, то есть практическая сторона дела. За месяц-полтора до начала конгресса, в мае 1935 года он послал Щербакову инструкцию по подготовке и отправке на конгресс советской делегации. Инструкция эта была обозначена пометкой: "Только лично" - и такой предупреждающей фразой: "Внимание: важна каждая деталь". Хоть тут и впрямь важна каждая деталь, я приведу из этой подробной, обстоятельной инструкции только несколько пунктов:
1) ДОКЛАДЫ И ВЫСТУПЛЕНИЯ. Ориентировочный размер для докладов - 10-12 страниц на машинке. Для выступлений - 6-8 страниц. Перевод тщательно отредактировать, особенно французский (воспользоваться помощью литредакторов из "Журналь де Моску"). Размножить (ротатор, хорошая бумага)"
4) ЭКИПИРОВКА. Для экономии валюты сшить всем едущим в Москве по 1 летнему пальто, серому костюму за счет Союза. Не шить всем из одной материи!!
5) ПРОЕЗД Разбиться на две-три группы, с маршрутами:
а) морем из Ленинграда или Гельсингфорса на Дюнкирхен или Амстердам,
б) через Польшу - Германию (кратчайший путь),
в) через Вену - Базель. Прибытие групп в Париж - не в один день (желательные даты я сообщу).
7) ДЕНЬГИ. Каждому из делегатов выдать при отъезде по сто рублей, предупредив, что это аванс в счет суточных. Остальные деньги взять чеком на Париж.
8) СВЯЗЬ,
а) Диппочта (следить за сроками ее отправки),
б) шифр - через "Правду", Мехлиса.
г) Телефон - вызывать меня из Москвы, по номеру в часы, какие укажу. Условные обозначения в разговоре: Горький - Анатолий, Барбюс - Андрей, Эренбург - Валентина.
(Борис Фрезинский. Великая иллюзия, Париж, 1935. Материалы к истории Международного конгресса писателей в защиту культуры. Минувшее. Исторический альманах. 24. М. СПб. 1998. Стр. 188-189.)
Все учел предусмотрительный Кольцов. Пароли, шифры, явки, адреса, деньги. Предупредил даже, чтобы костюмы шили не из одной материи, а делегаты прибыли в Париж разными маршрутами, из разных мест и не в один день. И тем не менее? Представьте, какими глазами глядели писатели Запада на этот высадившийся в Париже десант, на эту зондеркоманду в одинаковых летних пальто и серых костюмах, с одинаковыми речами и докладами, размноженными на ротаторе на хорошей бумаге. В особенности когда эти речи и доклады, пропитанные, как позже скажет Набоков, "тюремным запахом советских библиотек", они стали зачитывать с трибуны по бумажке, где даже не самый худший из них, Всеволод Иванов, вынужден был бубнить заранее заготовленную чушь о том, какие высокие у них, советских писателей, гонорары. Немудрено, что появление на трибуне в последний день конгресса сперва Бабеля, а потом Пастернака было встречено овацией. Овация началась еще до того, как они начали говорить.
А уж когда заговорили - Исаак Эммануилович речи не написал, а непринужденно, с юмором рассказал на хорошем французском языке о любви советских людей к литературе. С Борисом Леонидовичем было труднее. Он сказал мне, что страдает бессонницей, врач установил психостению. Он написал проект речи - главным образом о своей болезни. С трудом его уговорили сказать несколько слов о поэзии. Наспех мы перевели на французский язык одно из его стихотворений. Зал восторженно аплодировал.
(Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь. Том второй. М. 1990. Стр. 58-59.)
Что касается Бабеля, так оно все, наверно, и было. Не так даже было и важно, о чем он там говорил. Важно было, что говорил не по бумажке, импровизировал. И говорил на хорошем французском языке. К тому же был он на редкость обаятелен и остроумен. Да что говорить! На фоне других советских речей и докладов это был луч света в темном царстве.
См. Эренбург и парижский антифашистский конгресс, 1935 г
Как Пастернака и Бабеля "приглашали" на Парижский антифашистский конгресс
Пастернак на парижском антифашистском конгрессе и Эренбург
Ссылки: