 |
Пастернак, смерть Сталина, самоубийство Фадеева и XX съезд
В коротком стихотворении Пастернака выплеснулась неожиданная и в некотором отношении даже загадочная его реакция на события 1956 года:
Культ личности забрызган грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Еще по-прежнему в ходу.
И каждый день приносит тупо,
Так что и вправду невтерпеж,
Фотографические группы
Одних свиноподобных рож.
И культ здоровья и мещанства
Еще по-прежнему в чести,
Так что стреляются из пьянства,
Не в силах этого снести. Последняя строка намекает, - собственно, даже не намекает, а прямо указывает, - на самоубийство Фадеева , случившееся 16 мая 1956 года.
(Стихотворение было написано под непосредственным впечатлением от этого события, поразившего тогда многих.) Но в марте того же года прогремел XX съезд партии , и еще не утихло громкое эхо от потрясшего страну и мир закрытого (и тут же ставшего открытым) доклада Хрущева , разоблачившего кровавые преступления Сталина. И процитированное стихотворение Пастернака было, конечно, его реакцией и на это событие тоже. Пожалуй даже, на него в большей степени, чем на выстрел Фадеева.
То, что "свиноподобные рожи" новых властителей страны его не чаровали, понять можно. Как можно понять и то, что отнюдь не отмененный докладом Хрущева "культ зла и культ однообразья", а также повседневно утверждающийся "культ здоровья и мещанства" вызвал у него рвотный рефлекс и даже отчаяние.
И все-таки - реакция странная. В особенности эта первая строка, в которой слышится явное неприятие того положения вещей, при котором культ Сталина оказался "забрызган грязью". В ней слышится даже что-то вроде сожаления по поводу того, что Сталин был низвергнут со своего пьедестала. Что-то даже вроде ностальгии по поводу канувшей в прошлое величественной сталинской эпохи.
Каково в последние годы жизни Сталина было отношение Пастернака к "Благодетелю", мы вроде уже знаем. Вряд ли откровения хрущевского доклада добавили к тому, что он знал и думал о Сталине, что-нибудь новое. Б.Л. читает характеристику Макбета. Я рассказываю ему, как однажды в разговоре о процессах 1936 - 1938 годов В.Э. Мейерхольд сказал: "Читайте и перечитывайте "Макбета"!.." Б.Л. охает, замолкает, потом говорит: - Нет, не будем об этом. Это слишком страшно! Помолчав.
- Вот видите, какой живой этот великан Шекспир. Он нам внушает ассоциации, от которых страшно!
(А. Гладков. Встречи с Пастернаком. М. 2002. Стр. 96-97.)
Эти ассоциации возникали тогда не у одного Мейерхольда Разве не о том же - с достаточной степенью внятности - сказала Ахматова :
Двадцать четвертую драму Шекспира
Пишет время бесстрастной рукой.
Сами участники грозного пира,
Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира
Будем читать над свинцовой рекой;
Лучше сегодня голубку Джульетту
С пеньем и факелом в гроб провожать,
Лучше заглядывать в окна к Макбету,
Вместе с наемным убийцей дрожать,
- Только не эту, не эту, не эту,
Эту уже мы не в силах читать! Стихотворение называется "Лондонцам" и говорит оно как будто - так, во всяком случае, уверяют комментаторы, - о британцах, переживающих налеты и бомбардировки гитлеровской авиации. Но это - для маскировки.
Подлинный адрес стихотворения сомнений не вызывает. Не лондонцы, а именно мы - "участники грозного пира", переживающие не написанную Шекспиром двадцать четвертую драму, которая стократ страшнее всех двадцати трех его трагедий и которую "уже мы не в силах читать". Степень ясности этого ахматовского иносказания не менее очевидна, чем степень прозрачности другого ее намека;
В Кремле не надо жить.
Преображенец прав,
Здесь зверства древнего еще кипят микробы:
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,
И Самозванца спесь - взамен народных прав. Это стихотворение удалось напечатать в "Избранном" 1943 года. (Маскировка удалась.) А о публикации этого стихотворения она решилась заговорить только в 1956-м. Но даже и тогда сразу же от этой попытки отказалась: Анне Андреевне очень хотелось дать "Стансы". Мне, разумеется, тоже. Сначала голос хоть и трагический, но величавый и спокойный, а потом вдруг, при переходе во второе четверостишие, удар неистовой силы. Вру, не "при переходе", а без всякого перехода, как удар хлыстом: "В Кремле не надо жить". А в последних двух строках - полный и точный портрет Сталина.
- Как вы думаете, все догадаются, что это его портрет, или вы одна догадались? - спросила Анна Андреевна.
- Думаю, все.
- Тогда не дадим, - решила Анна Андреевна.
- Охаивать Сталина позволительно только Хрущеву. (Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том второй. М. 1997. Стр. 207.)
Тем не менее она была рада, что настало время, когда Сталина уже позволено было охаивать - хотя бы только и одному Хрущеву. А вот Пастернак почему-то не был этому рад. Что же это? Может быть, минутное раздражение? Или впечатление от самоубийства Фадеева заслонило от него все другие тогдашние его впечатления? Тут надо сказать, что, пожалуй, не меньше, чем первая строка этого стихотворения, поражает последняя его строка, в которой слышится прямое сочувствие тем, кто "стреляются от пьянства, не в силах этого снести". Хотя застрелился Фадеев, как мы знаем, отнюдь не "от пьянства", а совсем по другим причинам. И наше сочувствие застрелившемуся было бы куда сильнее, если бы он застрелился тогда, когда ему по должности приходилось подписывать согласие на аресты бывших друзей, а не тогда, когда они вдруг стали возвращаться "с того света". (Ходили слухи, что один из вернувшихся, бывший его дружок и соратник по РАППу - критик Иван Макарьев плюнул ему в лицо при встрече).
Конечно, это странное стихотворение Пастернака отражает и вполне конкретное, "сиюминутное" состояние души поэта, под воздействием которого оно родилось. Но - не только это. В истоках этой его загадочной душевной реакции лежали и другие, гораздо более глубокие и прочные основания.
Ссылки: