 |
"В ГЛУХОМ ЧАДУ ПОЖАРА" (Ахматова А.А.)
Строка (даже не строка, - отрывок, обрубок строки), которым я озаглавил этот сюжет, взята мною из одного из самых известных и, можно сказать, программных стихотворений Анны Ахматовой:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час.
Но в мире нет людей бесслёзней,
Надменнее и проще нас.
Стихотворение это была написано в июле 1922 года - в том самом июле, когда Ленин писал Сталину о необходимости арестовать и "безжалостно" выслать за границу - "без объяснения мотивов" - несколько сот "подобных господ".
Ахматова, естественно, об этом не знала. А надменное и даже презрительное отношение к тем, "кто бросил землю", сложилось у нее задолго до того, как оно выплеснулось в этом ее стихотворении.
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее, -
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид.
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Под этим стихотворением стоит дата: осень 1917. Но скорее всего написано оно было чуть позже, в начале 1918-го. Во всяком случае, - первые две строфы.
Есть все основания предполагать, что две начальные строки первого четверостишия ("Когда в тоске самоубийства народ гостей немецких ждал") были откликом на слухи о "тайных" пунктах готовящегося к подписанию Брестского мира, согласно которым Петроград будет сдан немцам. Стало быть, написано оно было либо сразу после большевистского переворота, либо в преддверии его.
Так что она не кривила душой, когда написала в том, первом своем письме Сталину:
Я живу в ССР с начала Революции, я никогда не хотела покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем.
В письме так и написано: не "в СССР", а "в ССР", и эта ошибка (описка) тоже свидетельствует о ее искренности, о душевном волнении, с каким писалось это письмо.
Судя и по этой фразе, и по процитированным выше стихам, она была уверена, что не оказалась в эмиграции, осталась в России по своей воле. Что это - не случайность, а результат ее свободного выбора.
В 1918-м это, наверно, так и было. Но в 1922-м легко могло обернуться иначе. Вполне могла она оказаться в числе "всех авторов "Дома литераторов" и других "литераторов в Питере", на которых Ленин рекомендовал Сталину обратить сугубое внимание, составляя списки тех, от кого он предлагал быстро и надолго "очистить Россию".
Ходасевич , например, уехал из Советской России по собственной воле. Это был его сознательный выбор. (Хотя, уезжая, он еще не знал, что уезжает навсегда.) Но потом выяснилось, что он был в списках тех нескольких сот, кого уже решено было выдворить. Так что, если бы не его "свободный выбор", все равно оказался бы в эмиграции.
Вполне могло это случиться и с Ахматовой.
Стихотворение, в котором она величественным жестом (равнодушно и спокойно) "замкнула слух" в ответ на уговоры покинуть Родину, легко может быть прочитано как сугубо личное, даже интимное. И отказ уехать с тем, кто ее зовет в эмиграцию, - жест чисто женский, говорящий скорее об ее отношениях с тем, кому стихотворение адресовано, нежели о ее гражданской позиции.
Тут и в самом деле нелегко отделить одно от другого. И конечно же, "женское" в этом ее выборе тоже играло немалую роль.
Даже Цветаева , "гражданские" чувства которой были накалены до последнего предела, тоже ведь "выбрала" отъезд за границу, потому что там ждала ее встреча с мужем, которого еще недавно она считала погибшим. И писала, что если окажется, что он жив, будет следовать за ним всюду, "как собака". И в самом деле покорно, "как собака", последовала за ним сперва в эмиграцию, а потом - обратно, в СССР, где ее ждала гибель.
Не так ли сделала свой "свободный выбор" и Ахматова? Не потому ли предпочла остаться в России, что связь ее с расстрелянным первым мужем, отцом ее единственного сына, оказалась прочнее, чем с возлюбленным, к которому был обращен этот ее гордый отказ?
Тот образ ранней Ахматовой, который сложился в сознании сперва ее современников, а затем по разным причинам укрепился и прочно вошел и в сознание потомков, - образ поэтессы, живущей в замкнутом мире камерных, сугубо интимных, любовных переживаний, - подсказывает именно такой ответ на этот вопрос. Но на самом деле образ этот - ложен. В это прочно утвердившееся, расхожее представление о молодой Ахматовой не укладываются иные даже самые ранние ее стихи:
Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти господа моля.
Но все мне памятна до боли
Тверская скудная земля.
Журавль у ветхого колодца,
Над ним, как кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.
И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных, загорелых баб.
В этом стихотворении тринадцатого года, оглядываясь на него из будущего (ЕЕ будущего), уже можно провидеть ту Ахматову, которая десятилетия спустя скажет:
Я была тогда с моим народом, -
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Еще яснее проглядывает эта будущая Ахматова в написанном в пятнадцатом году ее стихотворении "Молитва":
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханье, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга
И таинственный песенный дар.
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
Ахматова попусту словами не бросалась. А тем более словами, обращенными к Господу. Но даже если и не принимать во внимание, к КОМУ обращена эта молитва, даже если забыть, что произнесена (написана) она человеком религиозным, верующим, - поэты знают, что слово, сказанное в стихах, имеет обыкновение сбываться и ОПАСНО сбываться. Как же решилась она выговорить ТАКОЕ:
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар.
Сильна, видать, была ее боль за Россию. А ведь на дворе был еще только пятнадцатый год, и страстное ее желание, "чтобы туча над темной Россией стала облаком в славе лучей", могло тогда означать только одно: чаяние победоносного выхода России из войны с Германией.
Но стихи, - как и люди, - имеют свою судьбу. И этому стихотворению Ахматовой суждено было вскоре обрести совсем другой смысл, стать в полном значении этого слова пророческим.
31 декабря 1917 года О. Мандельштам опубликовал в газете "Воля народа" стихотворение "Кассандре":
Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре - торжественное бденье -
Воспоминанье мучит нас!
И в декабре семнадцатого года
Всё потеряли мы любя:
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя!
На площади с броневиками
Я вижу человека: он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство, закон!
Касатка, милая Кассандра,
Ты стонешь, ты горишь - зачем
Сияло солнце Александра
Сто лет назад, сияло всем?
Ахматова писала, что стихотворение это посвящено ей. Стало быть, Кассандра - это она.
Какие же ее пророчества мог иметь он при этом в виду?
Вот как отвечает на этот вопрос историк. Не историк литературы, заметьте, а историк, занятый изучением тогдашней общественной и политической атмосферы:
Я убежден в том, что если Мандельштам называет Ахматову Кассандрой в декабре 1917 года, то он имеет в виду не общий дух ахматовской поэзии, а конкретные произведения и события. Первый, как нам представляется, ключ к отождествлению "кассандрина слоя" в ахматовской поэзии мы находим в газете "Право народа" (орган кооперативных союзов и объединений), редактировавшейся Е.Кусковой и А.Чаяновым ; 26 ноября (9 декабря по новому стилю) 1917 года газета помещает на первой полосе широко известное ахматовское стихотворение "Молитва", впервые опубликованное еще в 1915 году в сборнике "Война в русской поэзии".
В 1915 году "Молитва" соотносилась с тяжелым военным опытом России.
В 1917 году "Молитва" попадает в совершенно новый контекст. Она публикуется как часть некоего целостного публицистического сообщения. Рядом с ней публикуются материалы, посвященные весьма актуальному тогда вопросу о созыве Учредительного собрания (в котором, как известно, большевики получили лишь небольшое количество мандатов) и чаемой передачи власти этому первому свободно избранному российскому парламенту.
Совершенно очевидно, что перепубликация "Молитвы" в этом контексте меняет - пусть окказионально - референты последних трех строк стихотворения;
"томительные дни, туча над темной Россией, облако в славе лучей" приобретают, во-первых, актуальный характер, связанный с политическими событиями тех дней, а, во-вторых, могут рассматриваться, возможно и самой Ахматовой, как реализация некоторого прошлого пророчества, впервые сделанного в первой публикации "Молитвы". Если это так, то с некоторой внутренне-авторской точки зрения правильнее было бы говорить, по крайней мере применительно к "Молитве", а также к некоторым другим стихотворениям этого периода (о чем речь будет идти ниже), о модели самоощущения библейской пророчицы, наряду с моделью Кассандры.
Но вернемся к 26 ноября 1917 года по старому стилю. Почему мы сочли возможным увидеть в ахматовском чаянии будущего преображения судьбы России (облако в славе лучей) актуальный политический намек?
Дело в том, что на 28 ноября было назначено открытие Всероссийского Учредительного Собрания, и дни, предшествующие этой дате, и сам этот день были ознаменованы многими зловещими событиями, которым было суждено сыграть роковую роль в российской истории.
(Д. Сегал. "Сумерки свободы". О некоторых темах русской ежедневной печати 1917-1918 гг. Минувшее 3. М. 1991. Стр. 153-155)
Особенно важны тут слова о зловещих событиях, на фоне которых старое стихотворение Ахматовой обрело новый смысл. И тут не мешает напомнить, чем отличались от всяких иных пророчеств пророчества Кассандры, именем которой наградил Ахматову Мандельштам. А отличались они двумя главными свойствами. Первое состояло в том, что ее прорицаниям никто не верил, а второе - тем, что в ее пророческом экстазе ей неизменно открывались страшные видения грядущего.
Уподобление Ахматовой Кассандре было оправданно прежде всего потому, что в будущее она глядела без иллюзий. Делая свой выбор, она ясно сознавала, ЧТО ее там, в этом будущем, ждет.
Стихотворение, начинающееся строкой "Не с теми я, кто бросил землю", может быть понято (и многими оно именно так и было понято) как выражение крайнего ее презрения к тем, кто, говоря библейским слогом, продал свое первородство за чечевичную похлебку:
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
Это можно понять и так: ваш, мол, тамошний хлеб, быть может, и слаще нашего, - в особенности, если вспомнить, что нам тут приходится обходиться совсем без хлеба, - но я вам не завидую, потому что этот ваш хлеб хоть и сладок, да - горек, потому что - чужой.
Кое-кто из тех, к кому она прямо обращалась с этой своей инвективой, именно так ее и понял и даже склонен был потом - после всего пережитого в эмиграции - признать ее правоту:
ИЗ ПИСЬМА АРТУРА ЛУРЬЕ АННЕ АХМАТОВОЙ
25 марта 1963 г.
Моя дорогая Аннушка, недавно я где-то прочел о том, что когда Д'Аннунцио и Дузэ встретились после 20 лет разлуки, то оба они встали друг перед другом на колени и заплакали. А что я могу тебе сказать? Моя "слава" тоже 20 лет лежит в канаве, т.е. с тех пор как я приехал в эту страну. Вначале были моменты блестящего, большого успеха, но здешние музыканты приняли все меры, чтобы я не мог утвердиться. Написал я громадную оперу "Арап Петра Великого" и посвятил ее памяти алтарей и очагов. Это - памятник русской культуре, русскому народу и русской истории. Вот уже 2 года как я безуспешно стараюсь провести ее на сцену. Здесь никому ничего не нужно, и путь для иностранцев закрыт. Все это ты предвидела уже 40 лет назад: "Полынью пахнет хлеб чужой". Живу в полной пустоте, как тень.
(Михаил Кралин. Артур и Анна.Томск. 2000 г. Стр. 12)
Но раздавались оттуда - из эмиграции - и другие голоса:
Их было четверо - умеренные социалисты. А.В.Пешехонов , видный публицист, народник, редактор известного дореволюционного толстого журнала "Русское богатство" , сам себя называвший "младшим соратником В.Г. Короленко". Е.Д. Кускова , столь же известная публицистка, социалистка. В молодости начала с марксистской ортодоксии, кончила беспартийной умеренностью. Ее муж, экономист С.Н. Прокопович .
И М.А. Осоргин (Ильин) - писатель-беллетрист и публицист, в молодости ходивший в эсерах , а потом, как и Кускова, ставший одиночкой. Все были типичные представители "ордена русской интеллигенции".
В эмиграции, когда из-под их ног ушла почва родины, они по-разному политически затосковали. Подчеркнуто это выразил А.В. Пешехонов в яркой брошюре "Почему я не эмигрировал?". Почему же? Да потому, что бежать - пусть от ужасов большевизма (чего А.В. нисколько в своей брошюре не отрицал и не умалял) Пешехонов считал - "противным чести" и, как подлинный народник, считал, что должен разделить судьбу своего народа. Короче, Пешехонов прозой писал то, что стихами писала Ахматова: "Но вечно жалок мне изгнанник / Как заключенный, как больной / Темна твоя дорога, странник / Полынью пахнет хлеб чужой". Посему Ахматова и не эмигрировала, хотела "быть с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был". Скажу в скобках, я такого "физиологического народолюбия" с ущемлением моей личной свободы никогда не разделял и не разделяю. Если твой народ подпал под власть "разбойничьей шайки", почему же и тебе под нее надо лезть? Под эту "разбойничью шайку".
Я стал эмигрантом без моего волеизъявления. Выслала Украинская директория под немецко-украинским конвоем. Но когда переехал границу всей этой всероссийской мерзости, называющейся "революцией", я вздохнул с истинным чувством облегчения. Слава тебе, Боже!..
"Передо мной, естественно, как перед всяким "изгнанником" (по Ахматовой) вставал выбор меж двумя ценностями - родина иль свобода? Не задумываясь, я взял свободу, ибо родина без свободы уж не родина, а свобода без родины, хоть и очень тяжела, может быть, даже страшна, но все-таки - моя свобода. Так что "надменные строки" Ахматовой о каком-то "изгнаннике" меня всегда необыкновенно отталкивали.
(Роман Гуль. Я унес Россию. Том 1. М. 2001. Стр. 232-234)
Примерно так же, наверно, думали и чувствовали (во всяком случае, могли думать и чувствовать) и Бунин, и Ходасевич, и сделавший свой выбор десять лет спустя, уже в начале 30-х, Замятин. Да мало ли еще кто!.. И с Романом Гулем , пожалуй, можно было бы согласиться, если бы то, что выразила Ахматова в том знаменитом своем стихотворении, он не отождествил с "народнической" позицией Пешехонова, Кусковой, Прокоповича, Осоргина.
Ахматова не только не причисляла - и ни при какой погоде не могла причислить себя "к младшим соратникам В.Г. Короленко". Она даже и к представителям "ордена русской интеллигенции" вряд ли могла - да и вряд ли захотела бы - себя причислить. К тем, кто причислял себя к этому "ордену", характеризующемуся по известному определению Г.П. Федотова "идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей", в их кругу издавна относились с откровенной насмешкой. Бывало, еще в 1909-м или 1910 году Николай Степанович Гумилев говорил ей: "Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы". ("Пасти народы" - это иронический перифраз пушкинского возгласа: "Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы?..")
Нет, не потому не стала она, говоря словами Р. Гуля, "бежать от ужасов большевизма", что считала это "противным чести", а по той единственной причине, что она была - и хотела остаться - поэтом.
Много лет спустя, уже на закате своей долгой жизни, она вновь - мысленно - обратилась к тому, к кому были обращены те, давние ее стихи:
Прав, что не взял меня с собой
И не назвал своей подругой.
Я стала песней и судьбой,
Ночной бессонницей и вьюгой.
Меня бы не узнали вы
На пригородном полустанке
В той молодящейся, увы,
И деловитой парижанке.
(1962 г. Комарово)
Представить себе ее этой молодящейся и деловитой парижанкой мы, конечно, не в силах. Да и сама она вряд ли могла всерьез вообразить, что могла бы стать ею. (Не стала же такой Цветаева!) И если бы даже она и не отвергла предложенную ей тогда альтернативу, конечно, все равно осталась бы поэтом, то есть продолжала бы писать стихи. Но стала ли бы она при таком повороте событий тем, чем стала здесь, на родине, - "песней и судьбой, ночной бессонницей и вьюгой".
Делая свой выбор, она, может быть, и не до конца провидела свою грядущую судьбу, но уже достаточно ясно представляла себе, что значит быть поэтом в России. См. Быть поэтом в России
Ссылки: