Марголис Лия Михоэлевна (1904-1982)

В семье Марголисов ( Михаила Наумовича и Софьи Соломоновны ) было шестеро детей, старшие четыре дочери: Ева (называемая Вуля, очевидно от Евуля), 1901 года рождения, затем Лия , моя будущая мать (называемая Люся, Люсенька, см. фото) 1904 г.р., затем Рахиль (называемая Рая, Раюшка, а на работе Раиса Михайловна), 1906 г.р., Ноэма (Нима, Нимушка, а на работе Нина Михайловна), 1908 г.р., - потом два сына: Нахман-Идел (Наум, Натя , Натюшка, на работе и в жизни Наум Михайлович), 1910 г.р. и Соломон (Зяма, Зюка) , 1912 г.р. По воспоминаниям Сенкевича Юры

Как рассказывали, где-то после революции, когда в начале двадцатых годов семья переехала из Двинска (Даугавпилса) в Сызрань, родители, а также старшая дочь Ева почему-то были оторваны от семьи (то ли болели, то ли арестовывались, то ли еще что-то - мне об этом не рассказывали), и мать (Люсенка) на какое-то время стала старшей в семье, фактической главой семьи.

Естественно, что в Двинске в семье все разговаривали по-еврейски (на идише), но учились в русских школах [старшие дети сначала в Двинске, потом в Кузнецке , младшие - в Кузнецке и Сызрани ] (только Натя пару лет учился в хедере), и в Сызрани все [окружающие] говорили, естественно, по-русски. Поэтому постепенно все в семье стали разговаривать по-русски и к тому времени, когда родился я, еврейского языка никто из сестер (наверное, и братьев) уже не помнил, во всяком случае, по-еврейски никто, даже между собой, даже с родителями, никогда не говорили. (К сожалению, никого из детей следующего, моего, поколения еврейскому языку и еврейской культуре не учили, незнание их теперь воспринимается, по крайней мере, мною, как ущербность.) И только моя мать до конца своих дней помнила не только идиш (хотя ни с кем на нем не разговаривала - не с кем было), но в какой-то мере и иврит, хотя знала его только по молитвам, которые читал дед, и которому она никогда не училась. Читать ни на идише, ни на иврите она не умела, хотя буквы вроде бы знала. По- видимому, у нее были какие-то особые лингвистические способности: изучая английский только в ВУЗе, она знала его очень прилично, впоследствии помогала мне и многим моим одноклассникам в его изучении; она никогда не учила немецкого, но, из-за его сходства с идишем, могла немного читать и переводить в случае надобности немецкие тексты.

О жизни матери (и всей семьи) в Сызрани я ничего не знаю, знаю лишь, что мальчишки Натя и Зяма дружили с младшими мальчишками Сенкевичами Колей и Шурой (старшие дети Сенкевичей, родившиеся в Белоруссии, как и родители, носили фамилию Синкевич, а младшие, Коля и Шура, родившиеся в России, уже назывались Сенкевичами).

Далее см. Марголис Лия Михоелевна с 1923 г

Дальше я знаю только, что где-то в районе 1929 года, она вместе со своим гражданским мужем Борисом Синкевичем , моим будущим отцом, уже оказалась в Москве [в Москве Лия Михайловна оказалась раньше - ДШ ], жила на Покровке и училась на почвоведа в Институте Землеустройства и в Сельскохозяйственной Академии у академика Василия Робертовича Вильямса (по-видимому, собиралась ехать во вновь организовывавшуюся на Дальнем Востоке Еврейскую Автономную Область), несколько раз была на практике, в том числе, в Казахстане, откуда привезла массу впечатлений и заболевание малярией, которое передала и мне. С отцом она, как тогда это было принято, не расписывалась, и расписалась только в пятидесятых годах, за пару лет до смерти отца. Не знаю, окончила она или нет институт, но диплома я не видел, и по специальности она не работала. Я думаю, что не окончила в связи с моим рождением и состоянием здоровья; после моего рождения она училась и окончила Высшие Библиотечные Курсы, но до войны, по-моему, так и не работала по специальности. По возвращении из эвакуации, несколько лет во время и после войны работала школьным библиотекарем в 656-й школе, где не только выдавала книги, но и приводила в порядок и формировала библиотечный фонд.

Мать была очень терпима, и поэтому мои приятели любили приходить в наш дом для всяких домашних игр, в основном, когда мать была на работе, но часто оставались у нас, и когда она приходила домой. В комнате часто после этого был полный бардак, но мать обычно не ругалась.

Кроме того, она помогала в учебе ребятам младших классов (класса до седьмого-восьмого), моим одноклассникам, соседским и другим ребятам - моего круга-. Причем помогала почти по всем предметам: по русскому и английскому (и даже немецкому!) языкам, по гуманитарным предметам, по арифметике и алгебре - она всем все объясняла, диктовала и проверяла диктанты, помогала решать математические задачи, которые сама щелкала, как орехи. И только по геометрии (особенно по стереометрии) и тригонометрии помочь никогда не могла: у нее абсолютно отсутствовало пространственное представление, она даже простейшие карты и схемы не понимала, объяснить ей по схеме, как пройти куда-то, было совершенно невозможно (хотя объяснить это же словами не составляло труда). Впрочем, мне она учиться не помогала, не было надобности, только проверяла зазубренные хронологические даты, английские слова и выученные наизусть стихи и отрывки. Кстати, интересно, что стихи "не по программе" я запоминал очень легко, с одного - двух прочтений, а стихи "по программе" я зазубривал долго и мучительно, с ненавистью и отвращением (так же, как и хронологические даты, английские слова и прочее, что надо было заучивать наизусть).

Хотя мать в политику не лезла, но, конечно, тяжело переживала - антикосмополитическую (а фактически, антисемитскую) кампанию сороковых годов, но больше за отца (по крайней мере, мне так казалось), который эту кампанию очень переживал, стал пить и получил первый инфаркт. Как и прочие взрослые, меня она все время одергивала за неуместные вопросы и высказывания. Во время августовской сессии ВАСХНИЛ мать сочувствовала лысенковцам, так как среди них были ее учителя по Академии и какие-то ее приятели; в существе проблем она, по-видимому, ничего не понимала.

Мать обладала запоминающейся -красивой- внешностью, скорее - армянского, чем еврейского типа; часто на улице армяне принимали ее за свою и, заговаривая с нею по-армянски, обижались и даже возмущались, что она делает вид, что не понимает.

А как-то на улице ее остановил старик-еврей и спросил -Вы Люсенька? Оказалось, что он знал ее четырехлетней девочкой в Двинске; он узнал ее и утверждал, что она совершенно не изменилась.

Мать, вообще, была очень общительной, постоянно -просто так- знакомилась с какими-то женщинами, иногда приводила к себе ночевать, и потом многие годы получала от них поздравительные открытки. Удивительно, но ее доверчивостью, по моему, никто никогда не воспользовался -во зло-.

Она была очень -неспортивной-, каким воспитывала и меня (вернее не воспитывала спортивным). Но когда я занялся спортивным туризмом, мать, хотя, конечно, и очень волновалась (честно говоря, было от чего), но никогда не запрещала мне этого; наоборот, основные сборы в походы происходили у нас. У нас же обычно происходили и послепоходные "пьянки". Мать все это доброжелательно терпела.

Ее очень любили все родственники отца из Сызрани, Инзы; разъехавшись во все концы СССР, они продолжали поддерживать с ней связь в переписке; до самой ее смерти я знал о жизни всех родственников во всех концах страны, причем это больше касалось родственников отца, Синкевичей, Балакиных , Киселевых . К сожалению, со смертью матери большинство этих связей практически оборвалось.

Работала библиотекарем она, кажется, до самой смерти отца в 1956-м году, после которой она психически заболела; она лечилась и полностью вылечилась. Мою женитьбу она приняла без каких-либо возражений и вопросов и Таньку встретила хорошо. Ксанку [старшая дочь ЮБС ] фактически воспитывала в детстве больше она, чем Танька (Танька много болела); Ксанка жила у бабушки на Покровке, тогда как мы с Танькой приходили туда после работы, а ночевать уезжали на Угловой (позднее на Щелковскую); лето Ксанка проводила на даче вместе с бабушкой; словом, она была -бабушкиной внучкой- и приобрела (не знаю уж, генетически или по воспитанию) многие привлекательные черты ее характера. К Аленке [младшая дочь ЮБС и моя жена - ДШ] все это относится в меньшей степени, хотя, конечно, до десяти лет ее воспитывала тоже преимущественно бабушка.

После нашего с Танькой развода мать опять заболела и полностью уже не выздоравливала, пару раз попадая в психиатрические лечебницы, особенно после моего отъезда с Ленинградского (после нашего с Танькой воссоединения). Жила она после моего отъезда одна, но когда она заболевала, к ней приезжала Рая или, реже, Нима; позднее Рая (а после отъезда Галки в Америку и Нима) совсем переехали на Ленинградский, отдав свою жилплощадь на Спартаковской Ксанке. Так они и жили втроем до самой смерти бабушки. Я приезжал к ним пару раз в неделю после работы. Когда она заболевала, но находилась дома, иногда при необходимости туда приезжала Танька, помогая ухаживать за ней. Но большую часть времени бабушка была здоровой и, сознавая свое болезненное состояние, очень мучилась этим сознанием, мечтая о смерти.

Десятого ноября 1982 года умер Брежнев. Узнав об этом (она в это время была умственно здоровой, но лежала, почти не вставая), мать сказала -Счастливый! Мне бы так!-, ей стало хуже, и меньше чем через месяц в ночь на восьмое декабря (ровно в десятую годовщину нашего с Танькой развода) она умерла.

Урну с ее прахом захоронили в нише колумбария Донского крематория, вместе с урной отца.

Ссылки: