Дело "Вредителей" в МОГЭСе

Наиболее полные воспоминания о том, как чекисты фабриковали дело "вредительстве" в МОГЭСе, оставил Ф.А. Рязанов , работавший, как уже упоминалось, с В.Д. Кирпичниковым и А.В. Винтером с 1914 года (здесь и ниже - ф. 9592 РГАЭ):

В конце 1930 г. постепенно один за другим был арестован ряд видных инженеров Мосэнерго, в том числе В.И. Яновицкий , В.Д. Кирпичников , Б.В. Крылов , Б.А. Барсуков и несколько ведущих работников электростанций. Сначала мы недоумевали, каким образом они могли оказаться вредителями. Но после ареста Барсукова, человека, которого я знал очень близко и в честности которого я был уверен и никак не мог поверить, что он вредил государству, я стал сомневаться в виновности и остальных.

Наконец в один день были вызваны в ГПУ я и [инженер МОГЭС] Петр Григорьевич Грудинский и арестованы. <...> При аресте мне было предъявлено несерьезное обвинение в том, что я, главный инженер 1-й МГЭС, довел запас нефти на станции до однодневного расхода. Мои объяснения и письменное заявление о том, что в течение более чем полмесяца я бил по этому поводу тревогу всюду, включая высшее начальство и Моссовет, который распределял нефть, не помогли. Через неделю меня впервые вызвали на допрос и предложили писать о диверсионной организации и вредительстве на станции. О нефти разговора и не было. Конечно, писать мне было нечего. Вначале я просидел на Лубянке два месяца в общей камере, где было десять человек. Условия были сравнительно сносные. Получал от жены бельевые и продовольственные передачи. <...> В течение этого времени меня часто вызывали на допрос, держали там по полчаса и больше, но время проходило однообразно. Допрос обычно проводился наиболее мирно настроенным следователем Ф.И. Протасовым . Он спрашивал:

"Ну как, Федор Алексеевич, будем писать?" Я обычно отвечал:

"Вы же знаете, Федор Иванович, что писать мне не о чем". На это он спокойно отвечал: "Писать нужно, нужно!". После этого отправлял меня обратно в камеру. Через два месяца такие мирные встречи со следователем кончились.

Меня перевели в одиночную камеру и лишили передач. Это было чувствительно. Без передач было довольно голодно. <...> Сильно страдал я из-за отсутствия бельевых передач. Приходилось раз в неделю в бане потихоньку стирать единственную сорочку и сушить ее в камере. По истечении нескольких дней вызвали на допрос. Характер допроса изменился. Сообщили, кто из арестованных могэсовцев написал обо мне, что я входил во вредительскую организацию. Через несколько дней показали частично писательства некоторых инженеров, в том числе и схему организации диверсионных ячеек, причем во главе диверсионной ячейки 1-й МГЭС значился я. Я ответил, что ни в какую вредительскую организацию не входил и это утверждение голословно. "Как же не входили, если ГПУ утверждает это, а ГПУ никогда не ошибается?". Меня это взорвало, и я ответил: "Что же ГПУ - папа Римский, который тоже никогда будто бы не может ошибаться?

- Я вот тоже могу утверждать, что Вы входили в такую организацию. Этого даже спокойный Федор Иванович вынести не мог. Он густо покраснел от гнева, поднялся и так стукнул кулаком по столу, что чернильница упала на пол. Весьма опрометчивое заявление сделал "доброму чекисту" Ф.А. Рязанов , могли бы за него озлобиться и расстрелять как махрового контрреволюционера.

А вот конец этой эпопеи, включая и встречу с коллегой по МГЭС и "Электропередаче": <...>

Потом устроили очную ставку с В.Д. Кирпичниковым . Он чувствовал себя при этом неважно, старался не смотреть мне в глаза, но "по-дружески" советовал мне писать. Так как это не заставило меня писать, то при допросах стали угрожать, что своим упорством я не только погублю себя, но и семью. Вслед за этим был инсценирован арест жены. Сначала приоткрыли дверь в комнату, где сидела жена, и следователь ее допрашивал. На другой день показали, как ее ведут по коридору с конвойным, якобы из тюрьмы на допрос. Все это, конечно, меня сильно удручало. Появились сомнения, правильно ли я поступаю. Ведь написали же всякие выдуманные "вредительства" многие инженеры, лишь я один не пишу.

Вероятно, думал я, им дадут какое-то наказание, а по отбытии его они будут жить, а вот этого нельзя [будет] сказать обо мне. Кроме того, появились мысли и о том, что действительно своим "упорством" погублю всю семью. В этот трудный момент я услышал разговор дежурного по тюрьме с Кирпичниковым . Оказывается, он сидел в камере против моей. Из разговора я понял, что ему предоставлены кое-какие льготы. Дежурный относился к нему предупредительно, даже по просьбе Кирпичникова открывал иногда на время дверь его камеры. Ох, как ненавидел и презирал я в то время Виктора Дмитриевича. Но вот однажды я решил выглянуть в коридор через небольшое отверстие размером сантиметров двадцать на двадцать, сделанное в стене для освещения камеры [из коридора]. Отверстие было на уровне немного выше моей головы, и я встал на койку. Как раз в этот момент подошел к такому же отверстию в своей камере Кирпичников. Он быстро знаком показал, что хочет мне что-то сказать. Действительно, через минуты две он поднес к отверстию серую бумагу, где было написано примерно следующее:

"Не сердитесь на меня, я желаю Вам только лучшего. Поверьте, что я очень долго держался и начал писательства лишь после того, как убедился, что [чекисты] пойдут на все, вплоть до физического уничтожения". Написано это было в два или три приема, так приходилось писать очень крупно, чтобы я мог прочитать. Когда он по выражению моего лица убедился, что я изменил к нему свое отношение, он путем письменных вопросов узнал, что я давно не получаю передач и предложил кое-чем подкормить меня. Написал, что при очередном выпуске в уборную он попросит выпустить его вне очереди как раз передо мной и оставит для меня сверток на бачке для воды над унитазом. Когда стали выпускать в уборную, я с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит в коридоре. Слышу, как только захлопнулась дверь в соседней камере, Кирпичников попросил дежурного срочно его выпустить, так как у него сильно схватило живот. За ним выпустили меня. На одном бачке я заметил небольшой серый сверток. Улучив момент, когда только что закрылся глазок в двери, я быстро встал на унитаз, достал сверток и спрятал у себя на груди. В этот вечер я с огромным удовольствием смаковал бутерброд с колбасой и две мармеладки. Через день-два подобная передача повторилась.

Вскоре после этих событий на меня при допросе был произведен сильный нажим сразу двумя следователями, потом подошел и третий. Мне показали еще одно писательство с разоблачением меня и требовали, чтобы я начал писать. При этом они сказали: "Неужели Вы думаете, что мы поверим Вам одному, когда против Вас написали семь человек?". Я был уже к этому времени сильно надломлен и решил, что пожалуй для меня лучше будет начать писать. Я сообщил об этом следователям, но добавил, что не знаю о чем писать. На это мне ответили: "Вам достаточно сообщали и показывали, о чем пишут другие". Я согласился писать. После первых фраз о том, что я потворствовал вредительству, мне дали письменные принадлежности, чтобы я писал дальше в камере. При последнем допросе вторым следователем был Григорьев, третьим - Семенов, оба очень жестокие. Вслед за этим мне были вновь разрешены передачи, устроили свидание с женой и скоро перевели в общую камеру. С Кирпичниковым мы стали переписываться сразу же, как только я получил бумагу и чернила. Письма писали на серой бумаге печатными буквами и запихивали их за стенку общих умывальников в уборной, где с правого верхнего края отскочила штукатурка и образовалась щель. Корреспонденция проходила благополучно, и два-три раза я получал письма от него и отправлял ему. Однажды я взял очередную корреспонденцию, но в камере убедился, что это было мое последнее письмо. На следующий день я положил его опять на место, но его все не брали. Дня через два после этого я решил, что Кирпичников покинул уже Лубянку и уничтожил свое письмо. Как узнал я позднее, оказалось, что после пересмотра дела МОГЭС и указания считать ранее установленные Военной коллегией Верховного суда СССР меры наказания "условными", В.Д. был направлен в Бобрики 13-8 , где вместе с другими ведущими инженерами МОГЭС работал в Особом конструкторском бюро - в основном по проектированию электростанций.

Петр Григорьевич Грудинский , который находился тоже там, недавно рассказал мне, что он много работал в ОКБ вместе с В.Д. и выполнял для него всю чертежную работу по мельнице-пушке и по туннельному котлу к проекту Турбокотла. В первое время по приезде в Бобрики они вместе ходили под конвоем на строительство электростанции в период начала фундаментных работ. В.Д. не понравились ранее запроектированные фундаменты, и он предложил новые, столь же надежные, но значительно упрощенные и более дешевые. Они и были приняты к исполнению. <...> Кроме племянника В.Д. в Бобриках навещали его сын Юрий Викторович и падчерица Люция Карловна Краузе . Л.К. сообщила мне, что <...> в конце 1930 г. [его жену] Люцию Ивановну продержали около десяти дней на Лубянке, причем В.Д. показывали, как ее водили на допрос с конвойным и как она на допросе плакала. Это был один из приемов заставить В.Д. писать про себя, как про вредителя. Рассказала она и о том, что вскоре после смерти [своей матери] Л.И., которую она переживала столь тяжело, что никто при ней не считал возможным упоминать об умершей, за ней приехал следователь и привез ее на Лубянку. Там предложили ей сообщить В.Д. о смерти Л.И. С ней сделался сильнейший припадок. Все очень перепугались, и ее отнесли в закрытую машину и в бессознательном состоянии внесли в квартиру, где она очнулась только через несколько часов.

В одиночке я провел два трудных месяца. В следующей, общей, камере прожил без всяких вызовов еще около двух месяцев. Это было время тревожных ожиданий. <...> Наконец вызывают меня с вещами. У подъезда стоял закрытый фургон - черный ворон , как тогда его называли. Привезли в Бутырскую тюрьму и направили в одну из общих камер. Камера была большая - не меньше чем на 40-60 чел., с двухэтажными нарами по обеим боковым стенам. На Лубянке камеры с койками были уютнее. Две ночи пришлось провести на полу, так как все места на нарах были заняты. <...>

Как-то меня вызвали из [уже другой, откуда заключенные обычно покидали тюрьму, круглой] камеры, прочитали решение Военной коллегии. Выяснилось, что я обвинен по трем пунктам статьи 58 - во вредительстве, диверсии и в чем-то еще. И приговорен к десяти годам заключения. Потребовали расписаться в том, что я извещен об этом. Через несколько дней после этого меня вызвали с вещами. Думал, что отправят куда-нибудь на Магнитку или дальше. Но никакого транспорта на этот раз не было, а предложили идти в проходную. Здесь мне выдали мой паспорт и сказали, что свой портфель могу получить завтра на Лубянке у одного следователя. Когда я спросил, куда я должен идти, мне ответили, что куда хочу. Тут же спросили, известно ли мне, что дело МОГЭС пересмотрено и приговор считается условный. Я ответил, что об этом ничего не знаю, и спросил, что значит - "условный?" Он объяснил так: если в течение десяти лет за мной не будет замечено ничего предосудительного, то все будет в порядке.

<...> [На Лубянке] работник, к которому меня направили, сказал, что вряд ли мне удобно вернуться на работу в МОГЭС, и предложил поехать на оборонный химический завод N80 имени Свердлова близ Горького . <...> Директор завода предложил мне занять должность главного энергетика. <...> В январе 1932 г. пришлось ехать на Горьковскую ГРЭС , где мне предложили быть главным инженером станции.

В 1958-м Ф.А. Рязанова "попросили зайти" на Лубянку: Там предъявили мне мои основные "писательства", в которых я сообщал о своих "вредительствах". Это касалось главным образом перевода 1-й МГЭС с нефти на уголь и сооружения нового распределительного устройства на 6600 вольт. Хотя проектирование этих устройств не относилось к функциям 1-й МГЭС, но я как главный инженер обвинялся в том, что не проявил достаточной настойчивости в ускорении перевода станции на уголь и не протестовал против "излишне роскошного" распредустройства, которое в связи с этим дорого стоило. После того, как я прочитал там свои "писательства", представитель Госбезопасности спросил, правильно ли то, что я писал. Я ответил, что совершенно неправильно. Станцию нерационально было переводить на уголь, а щит 6600 вольт построен рационально в соответствии с требованиями того времени. Далее он сказал:

"Значит, если бы станция была переведена на уголь, это и было бы вредительством?" Я ответил: "Совершенно правильно, это было бы вредительством".

Выходит, чекистам в 1931-м так и не удалось сфабриковать дело о явном вредительстве Ф.А. Рязанова: "довел запас нефтетоплива на станции до однодневного расхода". И тем более приписать ему руководство мифической "низовой террористической ячейкой". К дальнейшей "линии жизни" Ф.А. Рязанова мы еще вернемся в главе "Классонята", имея в виду, что сын Роберта Эдуардовича Иван тоже работал энергетиком, наверняка встречался с сослуживцем своего отца и, кроме того, в любой момент тоже мог быть обвинен во "вредительстве".

А здесь отметим, при всем уважении к В.Д. Кирпичникову, что гораздо более крупной, выигрышной фигурой для чекистов был бы именно Р.Э. Классон. И именно ему, как члену правления МОГЭС, могли бы быть предъявлены многие из обвинений, звучавших на процессе "московских энергетиков" 1930-31 годов . Например такое: МОГЭС находится в состоянии перманентного кризиса электроснабжения, отставая с мощностью станций от потребности в энергии, благодаря этому приходится отказывать в присоединении новым абонентам и допускать крупные нерациональные затраты на постройку мелких станций.

Или такое: задержка развития добычи торфа и подмосковного угля велась в значительной степени при помощи пропаганды явно невыгодных методов использования этих видов местного топлива, а именно метода сложной химической переработки, устройства дальнего искусственного газоснабжения и т.д. В торфяной промышленности было сильно задержано и внедрение весьма выгодного и целесообразного метода добычи - а именно фрезерного торфа. Действительно, Л.К. Рамзин показывал:

"По торфу, наряду с отвлечением внимания торфяников в сторону сложных способов химической обработки торфа, в сторону брикетирования, коксования и т.д., одновременно было сильно задержано и введение в жизнь весьма выгодного и целесообразного метода добычи торфа, именно - фрезерного торфа. <...> Можно сказать, что этот способ является вдвое более дешевым чем формовочный и другие. В отношении этого способа проводилась такая линия, что не отрицали самого способа как такового, но каждый год конкретное осуществление добычи торфа этим способом фактически проводилось чрезвычайно небольшое. И до сих пор количество добываемого торфа невелико. <...> Стоимость торфа в этот период выражалась весьма высокими цифрами. Она колебалась от 12 до 13 коп. за пуд на болоте и доходила до 16 коп. с доставкой потребителю. <...> Фрезерный способ добычи торфа решал, и очень радикально решал, первую часть проблемы, а именно удешевление самой себестоимости торфа на болоте. Вместе с этим для того, чтобы отвлечь внимание торфяных кругов от этой основной проблемы понижения себестоимости, был выдвинут чрезвычайно сложный способ переработки, а именно брикетирование, коксование и т.п. <...>

При таком положении торф оказывался одним из наиболее дорогих видов топлива. Таким образом, [вредительская] задержка шла и по плановой линии, путем искусственного преуменьшения планов, и по линии чисто экономической, т.е. поскольку торф являлся менее выгодным экономически, естественно, что по логике жизни это задерживало его внедрение, это давало сильные аргументы в сторону преуменьшения планов торфяной добычи".

Действительно, например, в ноябре 1925-го член правления Госторфа В.Д. Кирпичников запросил на финансирование работ Опытно- Научной Части уже расформированного Гидроторфа (переоборудование опытного завода по обезвоживанию, постройку второго такого завода, различные опыты по термической переработке торфа) 2,9 миллиона рублей в течение трех лет. В том же месяце был составлен и доклад по Гидроторфу, подводящий итоги прошедшей торфяной кампании и работы опытного завода по искусственному обезвоживанию торфа. В конце доклада опять выдвигались "денежные запросы":

"Завод может вырабатывать как торфяной порошок, сжигаемый на месте (районные электроцентрали) с таким же к.п.д. как нефть, так и брикеты, наиболее ценные для домового потребления и паровозов. Завод на 75000 тонн брикетов в год стоит около 3500000 руб. Себестоимость брикетов с 15% влажности (4000 килокалорий/кг) - около 10 коп./пуд. Рентабельность завода доказывается 20% прибыли на затраченный капитал".

Так вот чекисты вполне могли предъявить Р.Э. Классону, буде он жив в 1930-м, грозное политическое обвинение: руководство вредительско- шпионской организацией, одним из важных "головных звеньев" Промпартии , а может быть даже и членство в ее центральном комитете! По всем этим обстоятельствам мы и сделали смелое утверждение: наш персонаж умер весьма своевременно! И это нынешнее, смелое утверждение автора совпало, оказывается, с более чем полувековой давности предположением брата В.Д. Кирпичникова! Из письма Сергея Дмитриевича Кирпичникова И.В. Джугашвили-Сталину от ноября 1940-го:

"<...> Мой брат по ложному доносу был арестован, но по докладу С. Орджоникидзе обвинение было снято (не помилование); брат восстановил и достроил ТЭЦ на Березниковском [химическом] заводе , за что получил [от С. Орджоникидзе] орден Ленина, автомобиль и квартиру. Но старое, вынужденное Ягодой , признание вины - осталось, а все следователи уже давно расстреляны, и брата вновь арестовали три года тому назад. Где и как он сидит, родные не знают. <...> Что проделали Ягода и другие, всем известно, какими методами получали признание - уже не секрет. Моему брату шестьдесят лет. Это - один из числа первых десятков лучших и талантливейших наших инженеров, это человек, в честности которого не сомневается ни один человек, знавший его. Здесь просто недоразумение или ложный донос, который может стоить жизни человеку. Для меня бессмысленно обвинение брата, большевика, члена Стокгольмского съезда, человека, имя которого не запятнано ничем и который, конечно, был вреден для Ягоды своей полезной работой. Если бы остался в живых Классон - и он, несомненно, сидел бы там же, где брат".

Тезис С.Д. Кирпичникова "Где и как он сидит, родные не знают" исходил из того, что при режиме кровавого И.В. Джугашвили-Сталина о расстрелах "врагов народа" родственникам не сообщали, а издевательски оформляли их как "10 лет лагерей без права переписки" . Поскольку Р.Э. Классон не дожил до 1930-го и тем более до 1937-го, то "крупного инженера и даже не вредителя" с почестями похоронили на Новодевичьем кладбище. Как тогда было принято, похоронная процессия по пути останавливалась на Красной площади у мавзолея "вождя мирового пролетариата" В.И. Ульянова-Ленина.

Фото 046-2 Траурная процессия на похоронах Р.Э. Классона Процессия направилась на [Новодевичье] кладбище через Красную площадь, где около мавзолея В.И. Ленина была сделана краткая остановка. Перед мавзолеем были склонены знамена и стяги, оркестр исполнил Похоронный марш. Похоронная процессия растянулась более чем на версту

Ссылки: