В Киеве под большевиками

Живописные воспоминания о проживании в Киеве под большевиками (в том числе про "квартирные уплотнения") В.П. Некрасов оставил в повести "Саперлипопет" , будучи уже взрослым, поэтому деталей "уплотнений" он все-таки знать не мог. А вот как этот типично "советский сюжет" и другие, подобные описывала его тетка. В 1923-м А.А. Мотовилова сподобилась съездить в Лозанну, продраться через "железный занавес" ей помог В.П. Ногин . Тем не менее, в Лозанне за нее пришлось поручаться ее давней знакомой M-lle Broye, гарантией были деньги в банке.

Итак, С.Н. Мотовилова об обстановке в Киеве в августе этого года (домком "уплотнил" их с шести комнат до четырех):

Милая Вера. Это письмо маме, но я надеюсь, что оно уже не застанет маму в Швейцарии. Мы ее ждем с 1 августа с страшным нетерпением, и Вика говорит, что он не думал, что будет так скучать без бабушки. Два месяца мы только радовались, что мама отдыхает, но теперь, когда предполагается, что каждый день она должна приехать, это нас уже тревожит. Я не понимаю, что за история с визами. Боюсь, что эта канитель будет и с германской визой. Боюсь так же, как мама проедет с вещами. Недавно приехал один знакомый из Берлина, и ему ничего не дали провезти.

"Вот и с нашей квартирой, что уж говорить. Мы сами виноваты, зачем впустили чужих? M-lle Broye в нашем же доме в Лозанне, когда к ней пришли реквизировать, вышвырнула их со всеми вещами. Я часто вспоминаю, как Н.А. Ульянов радовался в Москве организации домкомов. Насладились мы ими! Недавно председатель домкома нашего выдавал дочь замуж. Домоуправление преподнесло ему корзину цветов величины такой, что она не лезла в подъезд. Недаром у нас идет пьеска: "Именины преддомкома".

Но к нам в квартиру, я говорила с шестью юристами, вселение было беззаконное, однако домком пустил в ход свои знакомства, преподносили, вероятно кому следовало, корзины цветов, и прокуратура ответила В.П. Ногину , что вселение законное, с нашего согласия, и что сейчас мы занимаем еще слишком большую площадь!

Но, конечно, виноваты сами. Что же я мечусь, но ведь квартира - Зинина , и за два месяца она не смогла пойти к юристу своего профсоюза. Я сижу с Викой в деревне, т.е. в Ворзеле, что я могу сделать!? Самое худшее, что нашего реквизитора уже выгнали со службы из ГПУ. Значит, все они четверо без всяких средств.

Он шлындрает по квартире босой, в распущенной рубахе без пояса, вид полотера. В квартире воняет махоркой и пеленками. Пока они едят остатки пайкового пшена, но когда съедят свое пшено, надо же им будет как-нибудь жить. Пока исчезают наши дрова, но мама знает, что иногда "съедаются и шубы". Алибек тоже, увы, дома и горланит во все горло свои песни.

Вика уже хочет ехать с дачи, ибо все разъезжаются, но я не хочу, воздух там чудесный, обед берем готовый - хороший, молоко великолепное.

А здесь, в Киеве - духота и, значит, мое занятие - бегать на базар и готовить целый день обед и ужин на кухне, где грязь и чекисты варят весь день! Удовольствие, которое маме предстоит всю зиму.

В цитировавшемся выше письме отмечались сложности с провозом вещей через советскую границу. Позже С.Н. Мотовилова вспоминала последствия второй поездки Алины Антоновны:

"Да, сегодня, [24 ноября] день Викиных именин. В 1928-м году мама хотела как раз к этому дню, когда ехала из Швейцарии, приехать к нам в Киев (но приехала только 25-го). Ее задержали тогда на границе, безобразно забрали все что могли, до теплых панталон включительно. А была осень, и маме был уже тогда семьдесят один год! Ну, теперь, вероятно, у нас таких безобразий уже нет. А тогда ведь нам пришлось подавать заявление во ВЦИК, так как еще какой-то штраф (в 2 тысячи!) наложили. ВЦИК этот штраф снял, конечно". А в другом письме С.Н. Мотовилова упомянула забавный эпизод про "братьев наших меньших", живших в их, уже коммунальной квартире:

"У нас раньше был котик, мы его назвали в честь Луначарского - Анатолием, звали Толькой. Родился Толька в 1923 году, когда мама у тебя гостила. Его мама, черная кошка, вырастила своих троих котят у нас на даче, потом принесла каждому поочередно по мышонку и ушла. Толька был очень миролюбив, у нас в двадцатых годах водились крысы. Приходит как-то Вика на кухню и видит: крыса пьет молоко из Толькиного блюдечка, Толька стоит рядом и глядит на нее. Вика побежал за фотоаппаратом, но крыса уже ушла". То, что кота назвали в честь А.В. Луначарского, говорит о большом значении последнего в жизни Мотовиловых-Некрасовых. Но тут для нас интересно и другое - у Виктора уже был свой фотоаппарат, и он старался не проходить мимо разных интересных сюжетов.

В повести "Саперлипопет" В.П. Некрасов вступал, после сюжета "об уплотнении", на весьма зыбкую дорогу предположений: почему же они не попали в шестеренки репрессивной машины большевиков. И при этом как будто забывал, что его брат Николай погиб как раз в этих шестеренках. Кроме того, стоит отметить, что многие люди попадали в сталинские застенки благодаря доносам не только соседей, но и знакомых, сослуживцев и так далее. Причем если последние не доносили по факту "антисоветской агитации", то могли и сами загреметь. Тем не менее, за В.П. Некрасовым остается право сделать следующий вывод:

Сам по себе напрашивающийся вопрос - почему семейство "бывших", даже дворян, к тому же переписывающихся со Швейцарией - мамина сестра испокон веков там жила, почему это семейство не репрессировали? Ни в первые годы революции, ни в последующие тридцать седьмые. Почему? Ответ может быть только один - благодаря соседям. Тем самым, чекистским. Мать их всех лечила.

"И делала это всегда с охотой, потому что была хорошим врачом и любила и умела лечить людей. А люди часто болеют. И любят, чтоб их лечили. Без поликлиники, дома, особенно это любят. И банки тут же ставят, на собственной кровати. И бабушку все любили, Алину Антоновну . Ее просто нельзя было не любить. И чекисты - не знаю, чем они занимались в служебное время - не были исключением, тоже любили. Трудно как-то поверить, что в жестокий наш век любовь могла спасти людей, но другого объяснения я не нахожу".

У тетки было иное восприятие чекистов, чем у племянника:

"В той квартире, где мы жили долгую жизнь, у нас забирали комнаты, одну за другой (у нас было шесть комнат), две оказались под чекистами. Что это за публика была, мы хорошо узнали. Наша столовая стала проходной. Помню, мы с гостями сидели вокруг стола на Новый год, а сбоку сидел чекист и ждал своего друга, который избивал жену, запершись в своей комнате. Так вот, одна чекистка очень обижалась, что мы постоянно говорили по-французски, и жаловалась другой соседке: "И по-французски то они говорить не умеют. Совсем не умеют произносить в нос"".

В.П. Некрасов так любовно описывал Зинаиду Николаевну в советское время (мимолетно пиная тетку):

Врачом мать была хорошим. Больные ее обожали. Через десятки лет какие- то старушки и старички бросались на улице ей в объятия. "О! Солнышко вы наше, как вы, что вы? Смотрите, и не изменились совсем". Мать скептически улыбалась: "Господи, неужели я и тогда такой обезьяной была?" Лобзали ее на улице и бывшие, повзрослевшие уже дети - придя к больному, мать, само собой разумеется, выслушивала и ставила градусники всему семейству.

Из очерка Некрасова В.П. "Мама"

"Любили мать не только больные, любили все. Любили мои товарищи - школьные, институтские, послевоенные, любили соседи, сослуживцы, даже жившие в нашей уплотненной квартире КГБисты (думаю, именно поэтому не было у нас никаких неприятностей по этой части). Любили за веселость, за умение видеть в жизни в основном светлое (тетка, напротив, только темное - Господи, до чего же были они разные!), за доброту, приветливость, щедрость.

Дотошная С.Н. Мотовилова поясняла: "Зина вовсе не туберкулезник, как Вы думаете. Она долго работала как хирург у одного из лучших хирургов мира месье Roux в Лозанне. Работала у Мечникова в Париже. В то время врачи не были узкими специалистами, как теперь. Вернувшись в Киев, она стала гинекологом, а во время войны 1914 г. - хирургом. И во времена советской власти несколько раз меняла специальность, ездила "переквалифицироваться" на какие-то курсы в Ленинград. Туберкулез - это была уже ее последняя специальность".

Пока прервемся на цитировании очерка "Мама", до повествования о военных годах. И продолжим повествование о временах довоенных, дав "встык" воспоминания соседки, Мары Бару , эмигрировавшей в зрелом возрасте Израиль :

Мы жили до войны в доме N24 по улице Горького в Киеве. В этом же доме в квартире N 17 жила семья Виктора Некрасова . Их квартира находилась как раз под нашей. Но в квартире они (как и мы) жили не одни. Там было шесть комнат и соответственно шесть соседей. Некрасовы жили в самой большой комнате, метров 40, на пятом этаже, с выходом окон и балкона на улицу, на прекрасный каштановый бульвар. В этой комнате жили мать Виктора - Зинаида Николаевна , тетя - Софья Николаевна Мотовилова и бабушка Алевтина Мотовилова (отчества я, к сожалению, не помню). Комната была заставлена различной мебелью, были какие-то закуточки, очевидно, попытка как-то отделить друг друга и создать хотя бы подобие самостоятельного жилья, много было книг и, особенно, всяких журналов и газет. <...> Зинаида Николаевна иногда заходила к нам, чаще всего это бывало перед Пасхой. Почему-то в своей квартире она не могла печь куличи.

"Я не могу сказать, что Некрасовых очень любили (шел такой слушок, что отец Виктора ушел за границу с белой армией), но от них исходила такая истинная интеллигентность, что все относились к ним с несомненным уважением. Для меня до сих пор при словах "русский интеллигент" возникает образ этой семьи.

Зинаида Николаевна обладала, кроме того, еще необыкновенным обаянием. Она бывала в нашей семье еще и тогда, когда кто-нибудь из взрослых заболевал. Особенно часто помню ее приходы уже в другую квартиру (после переезда правительства из Харькова в Киев началось "уплотнение", и мы переехали в квартиру N 21, которая была на одном этаже с Некрасовыми). Зинаиду Николаевну в шутку называли нашим домашним врачом. Она подолгу задерживалась у нас, пила чай, беседовала с моими родителями, особенно с отцом. После ее ухода на душе у всех было светло и радостно.

В доме N 24 был лифт. Весь в зеркалах и с маленькой, тоже темного бархата скамеечкой. Но в последние годы перед войной он часто не работал. Зеркала и скамеечка куда-то исчезли. Приходилось на шестой- пятый этаж подниматься пешком. Мама часто рассказывала, что ей помогал подниматься Виктор Некрасов - он брал ее тяжелую корзину и нес до самой двери нашей квартиры. Взбегал на лестницу он легко и быстро, через несколько ступенек. Так же относился к бабушке Мотовиловой и мой брат. Я хорошо помню, как Виктор был одет - светло-голубая трикотажная футболка и парусиновые брюки. Иногда такая же парусиновая курточка с карманами, коротенькая, на поясе. Высокий, худой, спортивный, со спадающей на лоб прядью прямых волос (из письма писателю Виктору Конецкому в 1988-м, после публикации его очерка "Париж без праздника").