 |
Габричевский Александр Георгиевич
Из воспоминаний Михаила Ардова
Мы идем по каменистой коктебельской дороге. Александр Георгиевич Габричевский говорит мне:
- Есть только один способ узнать совершенно точно, кто именно из твоих друзей и знакомых стукач. Только этот способ не всегда удобен и даже не всегда доступен...
- Какой же это способ? - спрашиваю я.
- А вот какой. Когда тебя уже посадили и следователь ведет допрос, он непременно расспрашивает тебя о всех твоих знакомых. Так вот когда ты назовешь имя стукача, он его как бы не слышит... Он не хочет, чтобы это имя попало в протокол... Поэтому, пропустив его мимо ушей, он тебе говорит: "Так... Ну а еще кто у вас бывал?" Все те люди, которые у него не вызовут ни малейшего интереса, - стукачи.
А.Г. Габричевский и Н.А. Северцова бывали на Ордынке не очень часто, тем не менее мои родители и они, что называется, дружили домами. Первым, кто был принят в коктебельском доме Габричевских, был мой старший брат Алексей Баталов . Наталья Алексеевна говорила:
- Я нашла его на волейбольной площадке. Произошло это году в пятидесятом, в доме Габричевских предстояло торжество по случаю дня рождения Ольги Северцовой , племянницы Н.А. Было решено устроить шарады, а участников для этой театрализованной игры почти не было. Наталья Алексеевна отправилась на поиски. Она подошла к волейбольной площадке и стала наблюдать. И тут один юноша неудачно ударил по мячу, а после этого изобразил припадок отчаянья - схватился за лоб, воздел руки к небу и т. д. Когда окончилась игра, Наталья Алексеевна подошла к молодому человеку и пригласила его в гости. Это был будущий актер Алексей Баталов, тогда студент школы при Художественном театре... Из Коктебеля наш Алексей вернулся в совершеннейшем восторге от дома Габричевских. В его речи то и дело мелькало "дядя Саша" и "тетя Наташа"... Затем его дружба с Габричевскими еще более укрепилась, друг его юности Олег Стукалов (сын Н. Ф. Погодина) женился на Ольге Северцовой.
Мое собственное, особенное сближение с Габричевскими произошло в 1962 году. В августе мы с Алексеем отдыхали в Коктебеле и только тут я стал завсегдатаем их гостеприимного дома. А затем, когда Алексей уехал, а я еще оставался в Крыму, Наталья Алексеевна предложила мне поселиться у них. С тех самых дней и вплоть до кончины Александра Георгиевича, а потом и Натальи Алексеевны меня связывала с ними обоими самая тесная дружба. Наталья Алексеевна была совершенно необыкновенным человеком. Самым существенным ее качеством был - талант. Талант во всем, что бы она ни делала - писала ли картинки, составляла ли композиции из корней, стряпала ли, накрывала ли на стол, обставляла ли комнаты или устраивала театрализованные игры. Она, ее необычайная одаренность, - вот что было душою дома, который привлекал столь многих, и не был похож ни на один другой дом в мире...
Александр Георгиевич был человеком сильного и ясного ума, и это в сочетании с редкостной эрудицией. Он знал классические и многие современные языки, античную и новую философию, литературу, искусство, не чужд был и наукам естественным... В формировании моей личности дружба с ним имела первостепенное значение. В 1964 году он стал моим крестным отцом, хотя, честно говоря, для этой роли он не вполне подходил.
Христианство было частью его необычайно обширных знаний, а вовсе не "единым на потребу", как тому надлежит быть. Вот мы идем с Габричевским по Тепсеню, по холму, который возвышается в Коктебеле над заливом и поселком. Я ему говорю:
- Терпеть не могу Белинского . Какие глупости и гадости он адресовал Гоголю!.. А что он писал о Пушкине в самые последние годы жизни поэта?.. Баратынский в своей эпиграмме называет его "намеднишним Зоилом". Достоевский пишет: "Он мне ругал Христа по матери..." Совершенно смрадная фигура... Александр Георгиевич смотрит на меня и говорит:
- Мой дедушка Станкевич мне рассказывал...
Я замер в удивлении. Разговор этот происходит в одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году...
- Так вот он рассказывал, - продолжает мой спутник, - в сороковых годах прошлого века они с братом Николаем и еще некоторые их приятели вернулись в Россию из германских университетов, где изучали философию. А Белинский в то время был участником их совместных попоек... И вот когда под утро расходились по домам, он останавливал в подворотне кого-нибудь из них и расспрашивал о немецкой философии. Сам Белинский никаких иностранных языков не знал, и ему приходилось довольствоваться сведениями, которые он получал от собутыльников... А потом в своих статьях он спорил с немецкими философами...
Дед Габричевского - Александр Владимирович Станкевич жил очень долго и являл собою тип старого русского барина. Летом он жил в имении, а зимою- в собственном доме в Большом Чернышевском переулке, в непосредственной близости от Консерватории. Особняк этот и по сию пору стоит, а в шестидесятых годах на калитке еще красовалась старинная надпись - "Свободенъ отъ постоя." А. В. Станкевич в сопровождении камердинера Ивана всякий день совершал прогулку по Чернышевскому переулку. Но стоило ему увидеть хотя бы один автомобиль, как немедленно возвращался домой. Цивилизации он не терпел. Весьма занятна история о том, как в его дом провели электричество. Все понимали, что старик этого никак не одобрит, а потому работы были сделаны летом, пока он был в имении.
И вот уже осенью, по возвращении в московский дом, надо было ему сообщить об этой важной перемене. С этой целью к нему был послан самый любимый внук - Юра. Мальчик вошел к деду, который лежал на кровати, а в изголовьи у него стоял столик с лампой.
- Дедушка, - сказал Юра, - у нас теперь электрическое освещение. Смотри! Мальчик нажал кнопку и под стеклянным абажуром вспыхнула лампочка.
- Так, - сказал дед, - а как ее погасить?
- Очень просто. Так же, как и зажечь... Надо опять нажать эту кнопку... Вот так... Как только свет погас, старый барин изо всей силы ударил рукою по лампе, та грохнулась на пол и разбилась. Он до смерти своей так и не признал электричества. Габричевский живо вспоминал такую сцену. Коридор в доме на Чернышевском залит электрическим светом... Дед идет из столовой в свой кабинет, а впереди шествует камердинер Иван, который на вытянутой руке несет бронзовый шандал с шестью горящими свечами... Если кто-нибудь из его малолетних внуков шалил или вел себя не подобающим образом, А. В. Станкевич говорил с характерной интонацией:
- Дурак, дурак, бойся Бога!
Мы совершаем очередную прогулку по Тепсеню. Габричевский говорит:
- Как-то раз следователь спросил меня:
"Что бы вы сделали, если бы ваш отец поджег детский дом?"
- Ну, и что же вы ему сказали? - спрашиваю я.
- Я ему сказал: "Это - вопрос схоластический, я на него отвечать отказываюсь..."
Его отец - Георгий Норбертович Габричевский - был известный ученый, врач. В Москве теперь есть научный институт и улица его имени. Он довольно рано умер, его вдова ездила в Париж к Родену и заказала надгробный памятник. С этим монументом тоже связана целая история.
Наталья Алексеевна рассказывала мне, что в самый тот день, когда большевики переименовали Большой Чернышевский переулок в улицу Станкевича (в честь Николая Владимировича), родственников сего последнего выгнали из наследственного дома. Там поместилось какое-то учреждение. Памятник работы Родена по причине революции и разрухи так и не был установлен на кладбище, а стоял в одной из комнат особняка. Новые владельцы выбросили эту скульптуру из окна. По счастью, мраморный монумент упал в сад, на мягкую землю и не разбился. И тут Александр Георгиевич стал ходить по тогдашним музеям, умоляя бесплатно взять работу Родена. В конце концов, хлопоты его увенчались успехом, и скульптуру забрали. Теперь это - один из немногих подлинных "Роденов" в России.
С некоторого времени наши прогулки с Габричевским стали ежедневными. Ему предписано было врачами ходить пешком, и я взял на себя труд сопровождать его - и в Коктебеле, и в Москве. Во время этих неспешных путешествий я жадно впитывал его мысли, суждения, самый строй его речи.
Мы идем на Тверскую, в аптеку. Габричевский указывает мне на здание новой гостиницы и говорит: - Посмотри, уменьшающиеся пропорции... Сразу видно, что архитектор - ученик Жолтовского. (С Иваном Владиславовичем Жолтовским он был в свое время дружен, и это имя во время наших прогулок возникало частенько.) Вот Габричевский смотрит на здание Арсенала, высящееся за Кремлевской стеною. - Узкий фриз и окна в глубоких нишах. Жолтовский говорил, что это - классический способ создать впечатление, будто стена очень массивная... В другой раз он обращает мое внимание на фальшивые балкончики с порталами, они обрамляют окна на старом здании университета. - Жолтовский видеть этого не мог. Он говорил: "Как это можно украшать архитектуру - архитектурой?"
И еще о Жолтовском. Александр Георгиевич вспоминал, что Иван Владиславович относился к своим коллегам - советским архитекторам с необычайным презрением. Он говорил: - Я по крайней мере знаю что, где, как и у кого украсть... А они, невежды, даже и этого не могут...
Габричевский свидетельствовал, что Жолтовский, пользуясь своим влиянием, отстоял здание Манежа , которое уже было предназначено большевиками на снос...
- Я помню, - говорит мне Александр Георгиевич,- я вышел из дома в январе двадцать четвертого года... Стояла длинная очередь к гробу Ленина, люди жгли костры и грелись... А вот тут на Манеже висел загадочный лозунг: "Могила Ленина - колыбель человечества"... Это я не понимаю, что такое...
- Это не так уж трудно расшифровать,- отвечаю я.
- Ты так думаешь?
- Я надеюсь, вы не станете мне возражать,- говорю я, - если я скажу, что партия большевиков - сатанинская пародия на Церковь, съезды - это соборы, парады, демонстрации и митинги - ритуальные действа, чучело Ленина пародирует святые мощи и так далее...
- Это справедливо, - отзывается Александр Георгиевич.
- Так вот, - продолжаю я, - лозунг "Могила Ленина - колыбель человечества" - это такая же точно сатанинская пародия на слова молитвы, обращенной ко Христу - "Гроб Твой - источник нашего воскресения."
- Александр Георгиевич, - говорю я во время очередной прогулки. - А вы знаете, как теперь называется еда? Продукты питания...
- Да? - говорит он.
- А что это означает?..
- Ну, по смыслу самих слов, очевидно, что кто-то чем-то питается, потом происходит пищеварение, а затем выходит - "продукт питания"...
И, главное, это наименование абсолютно соответствует качеству теперешнего продовольствия...
- Это интересно, - отзывается Габричевский... Про Ахматову Габричевский говорил:
- Я ее боюсь. И она о нем то же самое:
- Я его боюсь. Как-то я привез Ахматову к Габричевским. Туда забрел случайный гость и стал расхваливать выставку картин Рериха . Ахматова и Габричевский молчали. Когда этот человек ушел, Анна Андреевна сказала:
- Александр Георгиевич, неужели вам нравится Рерих? По-моему, это - немецкий модерн. - Финский, - поправил Александр Георгиевич. (Естественно, под словом "модерн" оба подразумевали определенный стиль начала века.)
Летом шестьдесят шестого года я писал в Коктебеле свои воспоминания об Ахматовой. Когда это было готово вчерне, я показал мемуары Габричевскому. Он отозвался весьма благосклонно и при том добавил, имея в виду Анну Андреевну:
- Это очень хорошо, что она была такая умная. В шестьдесят пятом году, зимой, я впервые прочел "Четвертую прозу" Мандельштама , пленился ей и собственноручно переписал на машинке. (Как можно было догадаться, одной из причин появления этого шедевра было судебное дело, иск переводчика Горнфельда , который обвинял Мандельштама в плагиате.) В Коктебеле я показал свой экземпляр "Четвертой прозы" Габричевскому. Она привела его в восторг. При этом я услышал такое:
- Я был свидетелем на суде Мандельштама и Горнфельда . В перерыве между заседаниями Осип Эмильевич повел меня, как свидетеля со своей стороны, в ближайшее кафе... Пока мы с ним сидели за столиком, он говорил мне почти все то, что здесь написано... Но - поразительное дело - тогда это не произвело на меня ни малейшего впечатления... Я спросил его:
- А кто там, в этом деле был прав?
- Горнфельд, конечно, - отвечал Габричевский,- Мандельштам у него все списал... - Тогда почему же вы выступали со стороны Мандельштама? -
Ну.., - тут Александр Георгиевич замялся,- Мандельштам все-таки поэт, а Горнфельд вообще неизвестно что такое? Мы гуляем по Тепсеню. Я говорю:
- Я люблю стихи с отроческих лет. И вот для самого себя сформулировал, каким образом можно отличить хорошие стихи от плохих. Ну, разумеется, речь идет только о таких образцах, где полноценная рифма, абсолютное владение размером и т. д. В настоящих стихах всегда наличествует напряжение, струна, тетива... Если этого нет, то никакие формальные выкрутасы не помогут... Есть важное свидетельство об этом, которое оставил Мандельштам, его восьмистишие:
Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вдох.
И так хорошо мне и тяжко,
Когда приближается миг -
И вдруг дуговая растяжка
Звучит в бормотаньях моих. Александр Георгиевич выслушал все и сказал:
- Это же самое и почти такими словами мне говорил Фальк. Он этого добивался в живописи. С Робертом Рафаиловичем Фальком Габричевский был дружен и его картины ценил очень высоко. Помню так же его отзыв об Александре Тышлере , который на моей памяти один раз появился в Коктебеле:
- Пожалуй, сейчас это - лучший художник,- сказал А. Г., а потом добавил, - на этой территории... Габричевский поделился со мной таким существенным наблюдением. Старая, классическая живопись всегда притягивает зрителя к себе, манит тебя внутрь рамы... А искусство XX века, модерн - наоборот - выпирает, вылезает из рамы, наступает на зрителя.
Будучи человеком воспитанным и учтивым, об искусстве Габричевский высказывался весьма откровенно. Тут истина была для него дороже самых близких отношений. Старый приятель его Н.Ч. как-то преподнес ему свой роман, а потом спросил о впечатлении. Александр Георгиевич стал говорить нелицеприятно... В конце концов, автор не выдержал и вскричал:
- Ну, что ты от меня хочешь?.. Я же - не Хемингуэй! Я на всю жизнь запомнил наш с ним разговор о Михаиле Булгакове . Было это в 1966 году, только что вышел номер журнала "Москва" с первой частью "Мастера и Маргариты". Поначалу я был от романа в восторге. Александр Георгиевич охладил мой пыл, сказав:
- Он плохо пишет.
- А кто же пишет лучше? - вскричал я.
- Гоголь, - отвечал Габричевский. При том к самому Булгакову он относился с большой симпатией. Габричевский вспоминал, как в мастерской у Макса Волошина Леонид Леонов читал какой-то свой роман. А Булгаков при этом сидел на антресолях и дремал. Но как только чтение прерывалось, Михаил Афанасьевич демонстративно перевешивался через перила и бурно аплодировал Леонову.
Ссылки: