 |
Михаил Ардов: Бродский, Найман и Ахматова
Мы с Юлией Марковной Живовой стоим у высокого забора. Это даже не забор, а эдакая железобетонная решетка, за которой бродят по грязному снегу три десятка неопрятно одетых людей. Это - прогулочный дворик московской психиатрической больницы имени Кащенко . Мы кричим: - Иосиф!.. Иосиф!.. Один из гуляющих подбегает к забору. Это - Бродский .
- Скажите Ардову, - отчаянно выкрикивает он. - Скажите Ардову, пусть сделает так, чтобы меня немедленно выпустили отсюда!.. Я не могу! Я больше не могу!.. (В эту больницу будущего Нобелевского лауреата упрятали для того, чтобы уберечь от готовящейся расправы. Увы! - он этого не выдержал, вышел на волю, отправился в Ленинград. Дальнейшее - известно.)
Летом 1962 года моя мать побывала у Ахматовой в Комарове и, вернувшись оттуда, рассказывала о двух молодых поэтах, которых Анна Андреевна приблизила к себе. Это были Иосиф Бродский и Анатолий Найман . Помнится, она говорила, что Бродский читал свои стихи в Комарове не очень охотно, а Найман весьма охотно - и свои и Бродского. К тому же лету относится и такой забавный эпизод.
К Ахматовой в Комарово приехала юная особа из Ленинграда. Говорила исключительно о поэзии. Между прочим сказала и такое: - У меня есть весь Бродский. Ахматова возразила ей:
- Как это можно говорить - "весь Бродский", когда ему только 22 года?.. В этот момент распахнулась дверь, и на пороге появился сам Иосиф - он принес два ведра воды. Ахматова указала на него своей гостье и произнесла: - Вот вам - ваш "весь Бродский". Довольно скоро после этого оба - Бродский и Найман - появились у нас на Ордынке. Хотя они принадлежали к числу гостей Анны Андреевны, у меня и у брата, да и у всей нашей компании, установились с ними близкие отношения. Бродский и Найман совершенно не походили друг на друга. Иосиф - рыжеволос, высок, нос горбинкой... Анатолий - худощав, изящен, голова, как воронье крыло... Ахматова как-то сказала Найману: - У мальчиков Ардовых на голове еще волосы. А у вас - шерсть молодого здорового животного.
У Бродского уже была слава - стихи его талантливы и эффектны. Авторское чтение - громогласное и несколько картавое - эффекты заметно усиливало. У Наймана славы не было. Стихи его утончены, подстать изящной фигуре. Оба они были ловеласы, а точнее - донжуаны. Мы с Иосифом идем по Ордынке и сворачиваем в проходной двор. Цель нашего путешествия- шашлычная на Пятницкой улице. Он мне говорит: - Михаил, я начал писать поэму... Вот послушайте начало:
Однажды Берия приходит в мавзолей
И видит, что в коробке кто-то рылся.
Он пригляделся: точно, кишек - нет!
- Кто с...л кишки! - прокричал Лаврентий.
Ответа не было... Лишь эхо
Чуть слышно повторяло: кишки!., кишки!..
- Великолепно! - говорю я. - Превосходно! И больше ничего не надо...
- А я решил писать дальше, - отвечает Иосиф. - Уже начал продолжение:
Чека пришло в движенье. Абакумов...
- Не надо, не надо, - говорю я, -умоляю вас - не надо! Это так прекрасно - удаляющееся под землею "кишки!., кишки!.."
Шуточные стихи Бродского вообще блистательны. Я, например, запомнил с его голоса такое:
К Аспазии.
Я гибну, милая Аспазия,
От пьянства и от безобразия.
К Делии.
Я гибну, дорогая Делия,
Увы! - от пьянства и безделия.
Луначарского Бродский называл "Лунапаркский". И, продолжая эту тему, прибавлю такое. В наше время весьма распространенной была аббревиатура - "ЦПКиО" (Центральный парк культуры и отдыха.) Произносилось это - "цэпэкио". Так вот Бродский несколько перефразировал Маркса:
- Пролетариату нечего терять кроме своих цэпэкио. Он изобрел и такой девиз:
- На каждого мосье - досье. В судебном заседании перерыв. Подсудимого никуда не увели. Бродский стоит в окружении милиционеров и подтянутых людей в штатском. Я приближаюсь к этой группе.
- Михаил! - кричит мне Иосиф. - Держите! Я совсем забыл, что Бродский взял поносить какую-то беспризорную ушанку, которая несколько месяцев пылилась в прихожей на Ордынке. И вот теперь он почему-то решил эту шапку мне вернуть. Он пытается бросить мне ее, но не успевает даже взмахнуть рукою - на ней виснут три милиционера. Иосиф улыбается - растерянно и беспомощно. "Суд над тунеядцем Бродским" (так эта трагикомедия именовалась официально) запомнился мне очень хорошо. Иосиф там держался великолепно. Особенно хороши были два его ответа. Судьиха просила его относиться к суду уважительно. На это Бродский сказал:
- Нельзя уважать абстракцию.
Некоторые справки о гонорарах за переводы были отвергнуты, и в результате получалось, что заработки его были ничтожны. Судьиха подытожила: на такие деньги взрослый человек прокормиться не может, а следовательно - Бродский тунеядец. На это Иосиф отвечал так:
- Я две недели сидел в милиции, и мне давали расписываться в том, что я съедал провизии в день на сорок копеек. Из этого следует, что взрослый человек может существовать на сумму гораздо меньшую, чем составляют мои гонорары.
Очень хорошо запомнился мне Лернер , тот самый, что организовал этот суд. Сказать, что он выглядел именинником - ничего не сказать. Он суетился, включал и выключал магнитофон, совал газетчикам текст речи обвинителя, шутил с многочисленными милиционерами, подсаживался к лицам "в штатской форме", снисходительно спорил с интеллигентными молодыми людьми, записывал для газеты состав суда... Словом, он вел себя, как помреж на первой своей премьере.
Еще запомнился мне Владимир Григорьевич Адмони , который был одним из свидетелей защиты. Он стоял вполоборота к залу.
Судьиха ему говорит:
- Свидетель, прошу обращаться к суду. Адмони отвечает:
- Простите, старая профессорская привычка обращаться к аудитории. Уж коли речь зашла о Владимире Григорьевиче, мне вспомнился и такой эпизод, связанный с ним и Бродским. В свое время "литературная общественность Ленинграда" была слегка взбудоражена тем фактом, что первая на русском языке публикация Рильке - крошечный сборничек - была подготовлена Адмони, а переводы все до одного принадлежали его жене - Тамаре Сильман . Как-то раз мы с Бродским подвезли Адмони на такси. Он попрощался с нами, вышел из машины, а я говорю Иосифу: - У этой парочки Рильке в пуху. Надо было видеть, как хохотал Бродский. Анатолий Найман стоит посреди столовой на Ордынке и поет:
Возле казармы
В свете фонаря
Кружатся попарно
Листья сентября.
Ах, как давно
У этих стен
Я сам стоял,
Стоял и ждал
Тебя, Лили Марлен,
Тебя, Лили Марлен
Лупят ураганным -
Боже, помоги!
Я отдам иванам
Шлем и сапоги,
Лишь бы разрешили
Мне взамен
Под фонарем
Стоять вдвоем
С тобой, Лили Марлен,
С тобой, Лили Марлен.
Есть ли что банальней
Смерти на войне
И сентиментальней
Встречи при луне.
Есть ли что круглей
Твоих колен,
Колен твоих,
Их либе дих,
Моя Лили Марлен,
Моя Лили Марлен.
- Я давно не слышала ничего такого циничного, - произносит Ахматова. В этот день Найман вернулся из деревни Норинской, он навещал там ссыльного Иосифа , который только что написал свой текст "Лили Марлен". Ссылка Бродского действовала на Ахматову весьма болезненно. С той поры, как его осудили, она перестала повторять фразу, которую я прежде то и дело слышал от нее:
- Я - партии Хрущева. Он освободил мою страну от позора сталинских лагерей. Но я запомнил и такое:
- Он (Иосиф) как будто нанял кого-то, чтобы ему делали классическую биографию.
Я помню, Анна Андреевна пыталась привлечь к хлопотам о Бродском Д.Д. Шостаковича , который в те годы был депутатом Верховного Совета. С этой целью Ахматова пригласила его на Ордынку. Утром в день его визита она сказала нам за завтраком:
- Все это хорошо, но я не знаю, о чем надо говорить с Шостаковичем... А Максим рассказал нам, что собираясь на Ордынку Дмитрий Дмитриевич говорил:
- О чем же я буду говорить с Ахматовой?.. И тем не менее оба остались довольны друг другом, общие темы у них нашлись, хотя, если не ошибаюсь, помочь Бродскому Шостакович не смог.
Иосиф томился в своей ссылке и, разумеется, пытался принимать посильное участие в хлопотах... При том письма его просматривались, и мы все об этом помнили. Он знал это и сам, а потому прибегал к иносказаниям и намекам порой, впрочем, весьма прозрачным. В те годы начальником КГБ был Семичастный . Так вот в одном из писем Бродский писал: "Мне кажется, что все дело тормозится тем, чья фамилия состоит из семи частей".
В железную калитку стучат и я слышу два голоса:
- Миша!..
- Миша!.. Я выглядываю за ворота и вижу двух "странников" с рюкзаками, это - Найман и Бродский. Я распахнул калитку, мы обнялись. Было это в июне 1967 года. Я тогда жил в Коктебеле , в доме А.Г. Габричевского и Н.А. Северцовой . Самое забавное в неожиданном появлении двух поэтов было то, что оба они прибыли в Крым с командировочными удостоверениями. Найман - от московского журнала "Пионер", а Бродский от такого же ленинградского издания - "Костер". Я тогда, помнится, весьма цинично пошутил - предложил Иосифу псевдоним специально для этого журнала: "Дж. Бруно, собственный корреспондент "Костра". А сам он себе придумал нечто более литературное - "Капитон Лебядкин". Году эдак в семидесятом Бродскому пришлось лежать в больнице, в городке Сестрорецке . Там его поместили в палату коек на двадцать. При том на каждой тумбочке стоял транзисторный приемник "Спидола", и больные все вместе, и каждый по отдельности слушали целыми днями радиопрограмму "Маяк". Бродскому это было невыносимо... Но вот однажды он остался в палате один, и тогда сам включил все 20 приемников, настроив их на волну русской службы Би-Би-Си ... По тем временам советскому человеку слушать Лондон воспрещалось, а потому эффект этого поступка был оглушительный... К тем же временам относятся и такие мои воспоминания. В Москве, в Сокольническом парке устраивались международные выставки, на которых работала наша приятельница Аманда Хейт . Она нас познакомила с замечательным своим сотрудником - Майком Туми . Это был ирландец, католик, человек, прошедший войну и побывавший в Дюнкерке. Мы с Найманом и Бродским частенько хаживали к нему в английский павильон, где нас угощали джином, виски, вкусно кормили. Как-то, вспоминая об этих визитах в Сокольники, Бродский мне сказал:
- Помнишь, душа Тряпичкин, как мы с тобой едали "на счет доходов аглицкого короля"? Особенно хорош был консервированный язык, которым нас угощал Майк Туми. Мы с Бродским называли его - "English language". Под соломенным абажуром вьется и назойливо жужжит оса. Мы сидим за столом на кухне в коктебельском доме Габричевских за ужином - Наталья Алексеевна , Бродский, мой приятель Александр Авдеенко и я. Иосифа сильно раздражает жужжание, он поднимается и резким движением сбивает осу...
- Так! - растерянно произносит Наталья Алексеевна, - готово! Оса угодила ей за вырез платья. Бродский хватается за голову. За столом тишина, общая растерянность. Через минуту оса выбирается из-под платья, не причинив нашей хозяйке никакого вреда... Этот незначащий эпизод запомнился мне еще и потому, что Бродский упомянул о нем в своем стихотворении. В ту осень, а было это в октябре 1969 года, Наталья Алексеевна написала его портрет, по-моему, весьма удачный. А Иосиф на оборотной стороне картона собственноручно начертал сонет, который начинался так:
Мадам, вы написали мой портрет,
Портрет поэта, хвата, рукосуя,..
За то, что Вам адресовал осу я... В тот год друзья раздобыли Бродскому путевку в коктебельский писательский дом, а я тогда жил у Габричевских. Собственно уже у одной Наталии Алексеевны, Александр Георгиевич скончался за год до этого - в сентябре 1968-го. Бродский там пришелся ко двору. Мы ежедневно выпивали, шутили, слушали иностранное радио... Шумно отметили день моего рождения - 21 октября. Бродский по этому случаю сочинил пространную шутливую оду. А еще мы ходили в совхозный сад "джимболосить". Это - местный крымский глагол, он означает собирание остатков в садах и виноградниках. Самое слово это Бродскому чрезвычайно понравилось. Он даже шуточную оду ко дню моего рождения окончил так:
За сотню строк наджимболосив,
Я Вас приветствую. Иосиф, Я сворачиваю с Литейного проспекта, и передо мною появляется светлая громада. Это - Преображенский всей гвардии собор, окруженный забором из трофейных турецких пушек. Я вхожу в знакомый мне подъезд углового дома, поднимаюсь на второй этаж. Здесь живет Бродский. Отец поэта Александр Иванович отворяет мне входную дверь и ведет в комнату. Иосиф сидит один за огромным обеденным столом и ест ложкой прямо из банки немыслимые консервы, какую-то свинину с горохом...
Александр Иванович указывает мне на сына рукою и произносит: - Полюбуйтесь, гражданин мира.
Я был в Москве, когда узнал, что Иосиф собирается уезжать из страны. И я отправился в Питер, попрощаться с ним. (Тогда нам всем казалось, что расставания эти - навсегда.) Я провел с Бродским почти целый день - один из самых его последних, сопровождал его в милицию, в военкомат, в жилищную контору и т. д. И почти всюду возникали бюрократические препятствия, Иосиф то и дело звонил в ОВИР, чтобы преодолевать эти затруднения. Вот мы с ним бредем вдоль ограды Преображенского собора. Вдруг он резко поворачивается ко мне и говорит:
- Уехать отсюда - невозможно, но жить здесь - немыслимо!.
Ссылки: