 |
Враг народа и малолетний Владимир [Войнович В.Н. детство]
Только прожив много лет, начинаешь всерьез понимать, что жизнь действительно коротка. Жаловаться мне вроде бы не пристало. От своей длиннокороткой жизни я получил гораздо больше того, чего ожидал вначале. Но, может быть, меньше того, на что был рассчитан. Потому что в начале жизни никаких талантов в себе не отмечал, да и родители мои ничего такого во мне тоже не видели. Мама, боясь, очевидно, впасть в распространенные родительские преувеличения, часто говорила:
"Я знаю, что у моих детей (у меня и у младшей сестры Фаины ) никаких особых способностей нет". Нет, так нет, и я все детство и юность провел, ни к чему не стремясь, беря от жизни только то, что она мне подсовывала, не надеясь на сколько-нибудь интересное будущее.
В известном анекдоте один человек спрашивает другого: "Рабинович, вы умеете играть на скрипке?" Ответ: "Не знаю, не пробовал".
Ответ смешной, но не лишенный смысла. Для того, чтобы понять, можете ли вы играть на скрипке, надо хоть сколько-нибудь поучиться, попробовать. Меня в детстве не учили играть на скрипке, не водили на каток, не записывали в драмкружок, изостудию или в хоккейную секцию. И вообще судьба недодала мне кое-чего, обделенность чем я чувствовал всю жизнь. Тем более что судьба недодала мне чего-то такого, недостаток чего я чувствовал всю жизнь.
Учился я нормально только в первом классе, а потом еще два месяца в деревенской школе, три года в вечерней школе рабочей молодежи и из десяти классов средней школы окончил пять: первый, четвертый, шестой, седьмой и десятый. Полтора года ходил в педагогический институт за стипендией. Лекции посещал редко, а когда посещал, то слушал, но не слышал,- голова была занята другим. Из известных мне литераторов моего поколения, кажется, только Владимир Максимов учился еще меньше меня. Но заменой формальному образованию стал для меня тот жизненный опыт, который Горький назвал своими университетами.
В этих университетах я научился пасти телят, запрягать лошадь, управлять волами, сторожить огород, а впоследствии овладел профессиями столяра, слесаря и авиамеханика и узнал о жизни много подробностей, неизвестных людям, окончившим нормальные учебные заведения. Есть сложившееся мнение, что для любого писателя важна его душевная привязанность к тому, что называется малой родиной . Он может писать о чем-то, казалось бы, совершенно не связанном с его личной биографией, но все равно за всем, что он пишет, маячат околица, или крылечко, или березка, или подъезд, соседи, школа, товарищи, любимая учительница. В моей памяти таких примет не сохранилось, потому что до двадцати четырех лет ни на одном месте я долго не задерживался и, только попав в Москву, осел в ней, за вычетом девяти лет эмиграции, можно сказать, навсегда. А до Москвы менялись города, деревни, гарнизоны, школы, соседи, товарищи, наречия, природа и ее дары. Урюк в Таджикистане, паслён в Ставрополье, брусника и клюква на кочках вологодского леса, вишня ведрами на запорожском базаре.
Могилы родных тоже раскиданы. Один дед похоронен в Ленинабаде, другой - на Донбассе, одна бабушка - в Запорожье, другая - в городе Октябрьский в Башкирии, мама - в Орджоникидзе (не во Владикавказе, а в более чем захолустном городке Днепропетровской области), папа - в Керчи, сестра - в Запорожье, жена - в Мюнхене, дочь Марина - в Москве. На могилах дочери и жены я бываю регулярно, остальные не посещаю годами по недостатку возможностей, утешаясь тем, что после меня ухаживать за ними все равно будет некому и они запустеют. Сейчас или через десять лет - для вечности, в которой они пребывают и где я скоро к ним присоединюсь, разница небольшая. Да и что с моей могилой будет, меня мало волнует.
Но мне еще повезло. У меня были мать и отец, бабушки-дедушки, а с отцовской стороны известны даже очень отдаленные предки.
А вот мой друг Миша Николаев вырос, не имея о родителях никакого представления. У него были причины думать, что их обоих в 37-м году расстреляли, но кто они были и хотя бы как их звали, он пытался узнать, но не узнал, и всю жизнь так и прожил под фамилией, данной ему в детдоме.
В детдоме дорос до армии, из армии попал в лагерь и просидел около 20 лет. Потом Миша написал книгу про детдом и не знал, как назвать. Моя жена Ира посоветовала так и назвать: "Детдом", что он и сделал. А я ему советовал написать трилогию: "Детдом", "Дурдом" и "Заключение". Мише мой совет понравился, но воспользоваться им он не успел.
Однако вернусь к себе. Родился я 26 сентября 1932 года в Сталинабаде , бывшем и будущем Душанбе , столице Таджикистана. Отец мой, Николай Павлович , в то время работал в республиканской газете "Коммунист Таджикистана", в 1934 году был первым редактором областной газеты "Рабочий Ходжента" (впоследствии "Ленинабадская правда").
Мать моя, Роза Климентьевна Гойхман , работала с ним. Я обычно в автобиографии указываю, что мать была учительницей математики, но учительницей она стала позже. 1936 году отец вернулся в газету "Коммунист Таджикистана" на должность ответственного секретаря.
Летом того же года отца арестовали за, как было сказано, пр/пр (преступления), предусмотренные статьей 61 УК Таджикской ССР или 58/10 УК РСФСР - антисоветская агитация и пропаганда.
Забегу вперед. В феврале 1992 года я пытался добыть в КГБ мое дело об отравлении меня в 1975 году агентами госбезопасности в гостинице "Метрополь" (об этом подробно в книге "Дело *34840" ).
Дела не добыл, но, чтобы отвязаться от меня, гэбисты, приложив некоторые усилия, нашли в Ташкенте (не знаю, как они там оказались!) и привезли в Москву две пожухлые, выгоревшие, облезлые, залапанные сотнями рук папки. Дело номер 112 по обвинению Глуховского , Хавкина , Салата и Войновича в контрреволюционной деятельности. У меня было слишком мало времени для изучения папок, поэтому первыми тремя обвиняемыми я интересовался не очень и сосредоточил все свое внимание на четвертом - Войновиче Николае Павловиче , бывшем члене ВКП(б), бывшем ответственным секретаре газеты "Коммунист Таджикистана", ныне без определенного места жительства и определенных занятий, ранее не судимом, женатом, имеющем сына Владимира четырех лет. Изъятое при аресте имущество: трудовой список, разная переписка, 2 записные книжки, газета "Коммунист Таджикистана", *158 36-го года, и квитанция *43801 на вещи в камере хранения Казанского вокзала города Москвы. Насчет остального имущества в "Анкете арестованного" вопросы сформулированы так: -
"7. Имущественное положение в момент ареста. (Перечислить подробно недвижимое и движимое имущество: постройки, сложные и простые с.х. орудия, количество обрабатываемой земли, количество скота, лошадей и прочее.)
Ответ: Нет.
8. То же до 1929 года.
Нет. 9.
То же до 1917 года.
- Нет". Не было имущества ни в момент ареста, ни до 29го, ни до 17го годов. А что касается обвинения, так вот
- Тихим июньским вечером того же 1936 года в "ленинской комнате" воинской части сидели трое, пили чай, как водится, мечтали о светлом будущем. И один из них, начальник штаба лагерных сборов Когтин (в протоколе допроса указано: грамотный, образование "нисшее"), выразил мнение, что коммунизм в одной отдельно взятой стране построить нельзя.
Мой отец (грамотный, образование 3 класса реального училища) с Когтиным согласился. Третий участник разговора, инструктор политотдела Заднев (грамотный, образование высшее), своего мнения не имел, но потом решил, что высказывания первых двух носят враждебный нашему строю характер, о чем счел необходимым, как он сам показал, сообщить "в соответствующие органы".
Заднева работники КГБ просили меня не упоминать, руководствуясь гуманными соображениями. Чтобы возможные потомки доносчика моими записками не были бы ненароком травмированы. Я подобной заботы о ранимых потомках не разделяю. Я не мстителен, у меня нет желания сводить счеты с Задневым, который вряд ли еще жив, и нет нужды огорчать его родственников, но фамилии называть надо. В назидание теперешним и будущим сволочам, которые должны понимать, что они ответственны перед собой, перед своей фамилией и перед потомками, которым потом, может быть, придется либо гордиться, либо стыдиться своих корней. Что сталось с необразованным Когтиным, я не знаю, но отец был уволен с работы, арестован и причислен к группе таких же активных контрреволюционеров и троцкистов, как сам. Всей группе из четырех человек и каждому ее участнику по отдельности были предъявлены обвинения в активной антисоветской деятельности. Дело номер 112 содержит два тома - 279 и 195 листов. Постановления, протоколы допросов и очных ставок, показания, собственноручно написанные и собственноручно подписанные. Там есть обвинения в развале работы в редакции и в отказе публиковать статьи против врагов народа, но главное вот это:
"контрреволюционное троцкистское высказывание о невозможности построения коммунизма в одной отдельно взятой стране". Отца арестовали в Москве, куда он ездил добиваться правды, оттуда перевезли по этапу из Москвы в Сталинабад, и полтора года, днем и ночью, люди скромных чинов и высоких рангов повторяли один и тот же вопрос:
"Следствие располагает данными, что вы, будучи на лагсборе в 1936 году, июнь месяц, среди работников штаба и политотдела допустили явную контрреволюционную троцкистскую трактовку о невозможности построения в одной стране коммунизма. Дайте следствию показания, от кого вами заимствованы эти формулировки". Вопрос задается бесконечное количество раз, и отец бесконечно отвечает: "Эти формулировки я ни у кого не заимствовал. Говорил о невозможности построения не вообще коммунизма, а полного коммунизма в условиях капиталистического окружения". Изо дня в день, из ночи в ночь одно и то же: "Вы сказали, что не верите в построение коммунизма". А он каждый раз вносит в протокол уточнение: "полного коммунизма". Причем не вообще когда нибудь, а в условиях капиталистического окружения.
"Формулировки свои. Ни у кого не заимствовал. Виновным себя ни в чем не признаю. Может быть, стоило почитать кое-какие теоретические труды по этому поводу, но формулировки свои. Ни у кого не заимствовал. Говорил о невозможности построения не вообще коммунизма, а полного коммунизма в условиях капиталистического окружения, но в возможности построения неполного коммунизма не сомневался".
- А вот Заднев показывает, что вы говорили не о полном коммунизме, а о коммунизме вообще.
- Нет, я говорил только о полном коммунизме, а что касается Заднева, то он человек образованный, у него, как он сам всегда говорит, высшее философское образование, он мог бы нас с Когтиным поправить, но он этого почему то не сделал".
- Вы говорили, что Литвинов троцкист.
- Нет, я говорил, что Литвинов пьяница, но что троцкист, не говорил.
- На городской партийной конференции вы повторили свои контрреволюционные утверждения о невозможности построения в одной стране.
- Нет, на городской партийной конференции я говорил не о возможности построения коммунизма вообще, а о возможности построения полного в одной отдельно взятой стране в условиях капиталистического окружения.
Я спрашивал отца, пытали ли его, он говорил - нет, если не считать того, что допросы были намеренно изнуряющие - по ночам, с наведением на подследственного слепящего света. В июне тридцать седьмого года следствие было закончено и передано в суд. Трое подсудимых признали свою вину, отец не признал. Чем начал, тем и кончил:
- Виновным себя ни в чем не признаю.
Тем не менее всех четверых готовили - к чему бы вы думали? - Конечно же, к смертной казни. Но наступала первая перестройка, оттепель, либерализация, возвращение к ленинским нормам. Специальная коллегия Верховного суда Таджикистана заседала в январе 1938 года, как раз в те дни, когда в Москве проходил знаменитый январский Пленум ЦК ВКП(б) , на котором было сказано о допущенных органами НКВД перегибах . Железный нарком Ежов был заменен еще не железным Берией . Началось (хорошая формулировка того времени) разбиривание, в результате которого выяснилось, что в работе НКВД имелись определенные отдельные недостатки.
В Москве аукнулось, в Душанбе откликнулось: четырем преступникам, высказавшим гдето кому то какие то мысли, был определен срок заключения: троим, признавшимся в своих преступлениях," по десять лет лагерей, а отцу, непризнавшемуся,- всего лишь пять. При вынесении отцу приговора суд учел смягчающие его вину обстоятельства (возможность построения коммунизма подсудимый отрицал лишь частично), а также низкий образовательный уровень подсудимого, наличие у него малолетнего сына Владимира и руководствуясь "революционным правосознанием и принципами пролетарского гуманизма". Подсудимый, превратившись в осужденного, поехал на Дальний Восток , а малолетний Владимир остался с мамой, бабушкой Эней Вольфовной и дедушкой Климентом (это имя было переиначено на русский лад из Колмана, а отчества дедушки я не знал и до сих пор не знаю). Вскоре после ареста отца вместе с перечисленной родней Владимир переехал в город Ленинабад , где по будням посещал детский сад, учил буквы по плакату "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство", а в выходные дни ходил с бабушкой в женскую баню. Не знаю, когда у отца наступило прозрение, до или после ареста, но из тюрьмы он каким-то образом ухитрился передать моей матери посвященное ей стихотворение с заключительным выводом:
"Там, за этой тюремной стеною, твоя жизнь безнадежно черней".
Ссылки: