СУКАЧЕВ И ВАВИЛОВ (ТИМОФЕЕВ-РЕСОВСКИЙ Н.В.)

В 30-е годы стали появляться так называемые искусственные радиоизотопы . Первыми Жолио Кюри, Ферми, еще несколько физиков в основном путем бомбардировки сравнительно тяжелыми альфа-частицами, а потом и нейтронами, стали получать искусственные радиоизотопы целого ряда химических элементов. Ну, почему нужны радиоактивные изотопы, ясно. Чтобы устанавливать ничтожные следы, очень малые количества редких и без того элементов, встречающихся, скажем, в среде обитания или в живых организмах в очень низких концентрациях, нужны либо предельно точные аналитические методы, крайне сложные и в конце концов неточные, либо физический метод измерения радиоактивности - метод точный, по самой своей природе количественный. Измеряется число распадов или, как часто говорят, практически число частиц. Так что при желании и терпении, ежели долго мерить, можно измерить концентрации радиоактивного соответствующего изотопа фантастически низкие: один на миллион атомов, скажем. Следовательно, стали возможны методы внесения, введения радиоизотопов, природных или искусственных, в те или иные живые организмы, а затем измерение содержания этих элементов в организмах, их утерю или появление в среде обитания. Проще всего это было делать на водных организмах - то, что выходило из водных организмов, попадало в водную среду. Значит, можно было промерять радиоактивность тех вод, в которых жили испытуемые организмы. И этим путем в принципе можно решать очень интересную проблему - проблему судьбы химических элементов в сложных природных системах, в определенных комбинациях среды обитания и живых организмов. Причем можно было изменять систему, из сложных систем брать сколько угодно компонентов живых и косных в зависимости от возможности, трудолюбия, времени и т.д. Можно было сконцентрировать свое внимание на немногих организмах и немногих компонентах среды: скажем, трава, кустарники, почва поверхностная или с определенной глубины. А можно было взять сотни компонентов неживых и сотни живых организмов, микроорганизмов, растений и животных. Все это зависело опять-таки от возможностей, сил, терпения и трудолюбия. Чтобы связать такого рода эксперименты с осмысленными природными условиями и явлениями, я воспользовался, уже много позже, понятием, которое в конце или где-то в середине 40-х годов начало вводиться Владимиром Николаевичем Сукачёвым ,

Замечательный ботаник, пожалуй, одним из крупнейших ботаников XX века в мировом масштабе и, как все крупные ученые, очень замечательный человек. По человечеству это был, подобно Вернадскому, совершенно изумительный, милый, хороший человек, человек, как-то удивительно хорошо относившийся ко всему своему живому и косному окружению. Я очень рано познакомился с ним литературно. Одна его коротенькая книжечка "Лес как растительное сообщество" , вышедшая в годы Первой мировой войны, так в году 15-16-м, сыграла в моей жизни очень большую роль. Я тогда не знал, куда мне направиться окончательно, так сказать, профессионально: в искусствоведение, главным образом в историю живописи, или же в зоологию, вообще в естествознание. Но тут помогли две книжечки маленькие: вот сукачевский "Лес как растительное сообщество" и такая же тоненькая, в Москве же изданная, по-моему, брошюрка замечательного зоолога Книповича "Каспийское море" .

Как Сукачёв описывал жизнь леса, так Книпович описывал жизнь этого замечательного водоема - Каспийского моря. Эти две брошюрки меня окончательно утвердили в необходимости заниматься естествознанием в биологическом аспекте. Кроме того, мне тогда же пришлось прочесть несколько "интересных" искусствоведческих статей, написанных таким собачьим, символистским языком и содержавших такую галиматью, что я пришел в ужас. И хотя продолжал слушать в университете Шанявского , а потом в Московском университете искусствоведческие лекции, общую историю музыки, живописи, и в частности русскую древнюю живопись, иконопись, древнюю фреску, с одной стороны, и с другой - новую русскую живопись XIX - начала XX века и итальянский Ренессанс, но, конечно, профессионально заниматься подобной белибердой, словоблудием не стоило. И я занялся, уже, так сказать, в качестве профессии, естествознанием.

С тех пор мне и стало известно имя Владимира Николаевича Сукачёва. Он лесовед был, но он был петербуржец, жил и работал в Петербурге, потом в Ленинграде. А я был не теперешний москвич, а настоящий москвич и жил и учился в Москве. Мы считали петербуржцев болотными жителями - они на болоте живут, столицу из себя изображают и на Марсовом поле парады устраивают. Но парады я очень любил. В Петербурге я очень любил сам Петербург - город, балет в Мариинском театре и парады на Марсовом поле. Потому что военные парады - это замечательная вещь. Это почти так же хорошо, как балет. Лично познакомился я с Сукачёвым поздно, после того как вернулся из долговременного пребывания за границей в обширное наше Отечество, претерпел некоторые приключения и уже затем лично познакомился с Владимиром Николаевичем Сукачёвым. И несмотря на то, что он на 19 лет старше меня был, мы с ним стали очень большими друзьями. Он был совершенно замечательный человек. Он был глух как тетерев, пользовался таким телефоном ушным: в ушах у него что-то торчало, а на животе болталось что-то, чтобы слушать. Он был человек, кроме всего прочего, жизнерадостный и вообще здоровый и веселый. И всегда говорил: "Вот, Николай Владимирович, конечно, неприятна глухота ( глухота у него была оттого, что во время экспедиций в малярийные места в молодости он пережрал хинина - это самая подлая глухота, ничем ее потом не вылечишь), конечно, некоторые неудобства и неприятности, но зато сейчас, когда столько несут совершеннейшей белиберды, отключаешься - и, пожалуйста, трепитесь на здоровье".

Всю эту лысенковщину и мичуринщину он совершенно не переносил. Академиком он стал еще до главного, я бы сказал, такого уже чекистского расцвета лысенковщины. С середины 30-х годов сажали уже миллионы и миллионы. Но за научные и теоретические вещи не прямо сажали в лагерь, а сперва выгоняли со всех служб и лишали возможности работать, а уж потом при ближайшей оказии сажали в лагерек как, так сказать, неработающего.

Сукачёв много раньше стал членкором, а потом академиком, по-моему, в конце войны. И это до известной степени его, конечно, спасло. Во-первых, с академиками обращались немножко все-таки бережнее. Их было не так уж много, поэтому миллионами их сажать нельзя было, тысячами тоже, да и сотнями нельзя было сажать. А сажать единицами скучно, ни к чему. Даже десятками сажать скучно. Поэтому он как-то остался жив и здоров. Но в эти годы, тяжелые очень для биологии, с конца 30-х и, во всяком случае, до 56-го года, значение его было огромно: он старался как-то помочь всем тем молодым биологам, которые страдали от мичуринско-лысенковской биологии, как-то устраивал их у себя в институте или еще где-нибудь, на опытных полях и станциях, и этим много помог многим людям. Я с ним лично познакомился во второй половине 50-х годов и потом часто приезжал к нему, он уже был в Москве. Каждый раз, когда приезжал в Москву, бывал у него. Это единственное место на Земле, где я исключительно от любви и уважения к Владимиру Николаевичу Сукачёву пил белое вино. Я пью красное вино, а белое терпеть не могу. Даже в Париже, когда мы жили там в 37-м году недолго и работали в Институте биологии и физикохимии, я специально на полдороге от дома к институту вылезал и в одну боковую улицу уходил, где находился такой трактир для людей, которые ели устрицы с красным вином, а не с белым. Большинство людей едят устрицы с белым вином, а в Париже было несколько кабачков для любителей есть устрицы с красным, а не с белым вином. Вот и я, значит, каждый день ел там устрицы с красным вином, что очень приятно. А белое вино пил только из любви к Владимиру Николаевичу Сукачёву. Кроме уважения, любви и дружбы, я чувствовал к нему этакое почтение как к человеку меня много старше и, так сказать, настоящему ученому. То, что он академик, на меня, конечно, никакого впечатления не производило, потому что все эти профессорские и академические чины на меня никак не действуют. Я считаю, что это скорее отбор по признаку легкой бездарности, чем наоборот.

Среди академиков, в том числе и русских, и даже среди советских академиков, было несколько человек и есть еще несколько человек действительно крупных ученых, но это, конечно, исключения. Большинство - чиновники. А Сукачёв - что угодно, только не чиновник был. Он очень хороший был человек. И жена его, Поплавская , полька, была очень симпатичная, ботаник, всю жизнь вместе с ним проработала и его пережила, потому что была много моложе. А он умер, к сожалению, в 67-м году на 88-м году жизни, уже немолодым человеком. Он мне иногда писал длинные письма, потому что мы жили в 50-х и первой половине 60-х годов на Урале, в Свердловске и в Миассово, на станции биологической. Он часто мне туда писал. Старик все собирался приехать ко мне на биологическую станцию. Я очень хотел его заполучить на пару неделек в Миассово , на берег Большого Миассовского озера .

Он лет сорок тому назад, в самые первые годы XX века, на территории Ильменского заповедника , где моя станция, был на этом Большом Миассовском озере и вспоминал его всю жизнь как самое замечательное и красивое место на Земле, которое когда-либо видел. И действительно, это была красота совершенно неописуемая. Но, тем не менее, я его отговаривал. Конечный этап до нашей биостанции был из города Миасса на машине. Но без вещей я и люди моего возраста и склада, а я был человеком всегда быстрым и выносливым, эти тридцать с лишним верст от станции пешком проходили, и быстрее, чем на машине. Эти тридцать верст - смесь болота с колдобинами и каменными глыбами. И за пять-шесть часов на машине перетряхивало так, что к концу дороги люди вываливались из машины. Единственное, что проходило, это "ГАЗ-63" - такая небольшая вездеходная машина, у которой так называемая амортизация, рессоры, были точь-в-точь такие, как у старой мужицкой телеги. Представляете себе, автомобиль с рессорами типа мужицкой телеги. По такой дороге! Когда человек в конце пути вываливался из этого "ГАЗ-63" или его вытаскивали за ноги, как кладь, то он некоторое время никак не мог разобрать, где у него внутри печенки и где селезенки, сердце и прочие внутренности. Все это перепутывалось за дорогу. Ну, и доставлять старика Сукачёва, человека полного, хотя и быстрого, все-таки мы не рисковали. А я еще до 64-го года, когда мне было почти 65 лет... в 64-м году мы оттуда переехали в Обнинск ... я вот эти тридцать с чем-то верст бегом пробегал. Ну, не состязался ни с кем, конечно, марафонные рекорды не бил, но мог пробежать бегом эти тридцать верст. Несколько раз приходилось мне десять верст в одну сторону пробегать на дальние от нас копи по пересеченной местности, по гористой, за такой бричкой с дамским полом: дамов сажали мы в бричку, молодые люди выходили несколько вперед, а бричку с дамами сопровождал я впереди коня, указывал дорогу, а за мной рысцой, трусцой, значит, веселой такой рыжей масти жеребчик тянул повозку с четырьмя- пятью дамами.

Так вот, я уже с 30-х годов начал в своих работах кое в чем основываться на биогеоценологических воззрениях Сукачёва, на общих его воззрениях относительно сообществ живых организмов и их связи с окружающей средой. У меня появилась тогда же мысль о том, что как-то более или менее точно ограниченные участки, занятые определенным живым сообществом и определенным типом неживой среды, должны составлять какие- то элементарные участки всей биосферы Земли. Биосфера Земли состоит из таких элементарных биогеоценозов. В сукачевско-тимофеевском понимании такой элементарный участок - это некий участок косной среды, заселенный определенным биоценозом, через который не проходит ни одна установимая граница: ни биологическая, ни климатическая, ни гидрологическая, ни стоковая, ни почвенная, ни грунтовая. Ясно? Такой участок Сукачёв назвал биогеоценозом , а я счел их элементарными структурно-функциональными единицами биосферы Земли .

Начали мы еще в Сунгуле , в атомной системе , а продолжили в Миассово , в УФАНе, в Уральском филиале Академии наук , работы по изучению накопления живыми организмами различными меченых атомов, радиоизотопов, и распределения радиоизотопов по разным живым и косным элементам биогеоценоза. Вышло у нас несколько сотен таких работ и парочка сборников с солидными работами на эти темы. Шесть сборников вышло работ отдела биофизики Института биологии УФАНа . Химические элементы (радиоизотопы) вносились по-разному, чаще всего в сухопутные модели биогеоценоза - в "гробы", или большие ящики, где внизу был какой-нибудь грунт или почва: иногда камни, потом галька, щебенка, потом уже песок и почва, затем засеяно определенными видами растений, пущены были дождевые черви, всякие личинки насекомых и прочее. А кроме того, были водоемы из оцинкованного железа - большие бачки с верхним стоком... У нас были системы, не помню, восемь или десять проточных бачков, один за другим установленных, первый повыше, последний пониже. Через верхний сток они сообщались друг с другом. Это на открытом воздухе все было, все это занимало большое такое пространство. Было, по-моему, шесть таких рядов по десять бачков, тоже с соответствующим грунтом. Они, как аквариумы, загружались и песком, и водяными растениями, и всякими беспозвоночными, и рыбы бывали там - всякая всячина. Я всегда старался экспериментировать наипростейшим способом, я терпеть не могу сложную аппаратуру. Есть, конечно, в так называемых точных науках, например в физике, в физической химии, в химическом анализе... существуют разделы, где действительно нужна сложная, точная аппаратура. Но в течение долгого времени, особенно у нас, да и во всем мире, увлечение какое-то патологическое сложностью аппаратуры. И часто люди, особенно молодые ученые, думают, что чем сложнее аппаратура, с которой они играют в игрушки, тем, значит, выше и точнее наука, которой они занимаются. Очень часто бывает как раз наоборот: чем сложнее и точнее аппаратура, тем глупее и менее точна наука, которая с этими аппаратами проделывается. Нужно всегда помнить, что аппараты нужны и аппаратура и методика нужны оптимальной, а не максимальной точности. В целом ряде биологических опытов, например, мерить температуру до сотой доли градуса Цельсия - совершенно бессмысленное занятие, которое усложняет работу и снижает точность. Нами, в общем, за восемь лет пребывания в атомной системе в Сунгуле и за девять лет пребывания в УФАНе были проведены эксперименты с двадцатью одним химическим элементом, различными радиоактивными изотопами соответствующих атомов, примерно с тремя десятками водных растений и двумя десятками водных животных. Кроме того, были занятные специатьные эксперименты проведены с лишайниками и бактериями, о чем я сейчас скажу особо несколько слов. Общий вывод из всех этих опытов можно сформулировать так: каждый химический элемент отличается от любого другого своими коэффициентами накопления в живых организмах. Есть сравнительно слабо накапливающиеся химические элементы, коэффициенты накопления десятки, сотни. Есть хорошо накапливающиеся: коэффициенты накопления порядка тысячи. Это значит, что через некоторое время, когда устанавливается более или менее равновесие, то оказывается, что концентрация этого элемента в организме в тысячу раз больше, чем в окружающей среде. Равновесие всегда должно какое-нибудь устанавливаться, потому что постоянно происходит обмен между организмом и средой.

Наконец, существуют элементы, которые имеют огромные коэффициенты накопления в некоторых живых организмах - порядка десятков тысяч. Я, кажется, уже упоминал радиолярии - морские амебки с кремнеземным красивым игольчатым скелетом - основные накопители кремния. Концентрация кремния в океанической воде ничтожна. А кремниевый скелет радиолярии - это примерно три четверти ее веса, значит, концентрация кремния в нем почти в миллион раз выше, чем в морской воде. Это фантастическая накопляемость.

Второе умозаключение, может быть, еще более важное. Не меньший размах имеют коэффициенты накопления разными живыми организмами (тут нужно обращать внимание на грамматику, на разные падежи) различных химических элементов. Эти различия коэффициентов накопления разными организмами различных химических элементов могут также варьировать от десятков до сотен тысяч.

Третье важное обстоятельство. С простой физико-химической точки зрения проще всего было бы принять: какого-то вещества из воды должно проникать в твердую фазу, находящуюся в этой воде, тем больше, чем больше относительная поверхность этой твердой фазы, то есть чем меньше ее частицы. Оказалось, как и следовало ожидать, это простое физико- химическое правило некоторое значение имеет. Одного типа живые организмы по отношению к одному и тому же химическому элементу, радиоизотопу, имеют тем большие коэффициенты накопления, чем они меньше. Но вообще же разные виды живых организмов, очень сильно различающиеся по величине, могут иметь очень разные коэффициенты накопления определенного химического элемента независимо от их величины. Это очень существенная вещь. Между прочим, мы ожидали особенно высоких коэффициентов накопления у бактерий. У многих же водных бактерий коэффициенты накопления оказались меньше, чем у одноклеточных водорослей, которые по объему, по массе своей в сотни раз крупнее этих бактерий. На самом деле соотношение бывает очень различное. Но, в общем, можно высказать в качестве утверждения, что, по-видимому, коэффициенты накопления в основном определяются не просто относительной величиной поверхности накопляющего организма, а какими-то процессами интенсивности обмена веществ, с одной стороны, и какими-то связывающими накрепко накопляемые атомы внутренними молекулами в структурах соответствующих клеток. Следовательно, можно сформулировать правило, которое я уже формулировал, и подчеркиваю, что это формулировка эмпирического правила. Коэффициенты накопления определяются тем, что по отношению к большинству рассеянных элементов окружающей среды у живых организмов быстрее происходит проникновение атомов из среды в организм, чем выделение из организма тех же атомов в среду. Вот это основные такие закономерности общие, которые и явились результатами этих опытов. Но эти опыты все-таки нужно было проделать, потому что до них никто ничего путного не знал обо всем этом. Применение вернадскологии с сукачевским уклоном к радиобиологии, к изучению распределения меченых атомов между средой обитания и определенными живыми организмами привело, помимо прочего, к развитию некоей новой дисциплины - радиационной биогеоценологии . Первую сводку такую общедоступную, ни в чем не секретную, я дал в "Ботаническом журнале", по-моему, в 57-м году. Ну и кроме того, по-моему, было еще в биологическом разделе "Бюллетеня" МОИПа, Московского общества испытателей природы. Мы посвятили ее Владимиру Николаевичу Сукачёву. И как-то с его смертью мы не сделали, не написали с Тюрюкановым третьей статьи... Вот. На этом можно, пожалуй, покончить с биогеоценологией. Я забыл упомянуть, что, помимо модельных лабораторных и полулабораторных опытов, мы работали на станции Миассово , в окрестностях этой станции, просто на территории заповедника, в тайге, на избранных и огороженных нами участках в естественных природных условиях. Ну, я не люблю говорить "естественные", потому что антитезой является "противоестественный", а что такое противоестественный? В природных условиях мы работали, на опытных площадках, и, конечно, основными были ботанические работы. Поэтому некоторое косвенное влияние на методику работы и на постановку опытов оказывали чрезвычайно разнообразные многочисленные идеи еще одного очень крупного, очень крупного русского ученого, ботаника Николая Ивановича Вавилова .

Это была вообще одаренная семья. Брат его, Сергей Иванович Вавилов , физик, одно время был президентом всесоюзной Академии наук. Он, конечно, был очень хорошим физиком, но таких физиков, как Сергей Иванович Вавилов, в мире все-таки довольно много, во всяком случае, десятки не менее крупных. А Николай Иванович Вавилов наряду с Сукачёвым, в совершенно другой области, был, конечно, одним из крупнейших, в мировом масштабе, ботаников XX века. Я его хорошо знал. Когда он работал в Москве в Петровско-Разумовской академии , я еще был гимназистом и не интересовался его делами, да и он тогда был малоизвестен. Затем он несколько лет провел в Англии, учась генетике у Бэтсона, затем, вернувшись, продолжал работать в Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии. Я с ним опять-таки в то время еще не был знаком. А затем он уехал профессорствовать в Саратов . И, собственно, в Саратове-то он и прославился. К концу своей саратовской деятельности, к 1920 году, он опубликовал несколько капитальных работ. Во-первых, об иммунитете у растений. Это работа, которую можно считать классической, она имеет значение до сих пор. Во-вторых, он занялся сравнительной обработкой сортов, в первую очередь различных культурных злаков, различных пшениц, ржи, ячменей, овсов и т.д. И уже будучи генетически образованным человеком, подметил одну общую закономерность, а именно - что у близких видов очень резко выражен параллелизм в наследственной изменчивости. По мере удаленности систематической резкость выраженности снижается, но остается в известной мере.

Вот в этом месте я должен уже сказать об одной человеческой особенности или способности Вавилова, которая позволила ему сформулировать его основные работы, те, которые прославили его на весь мир. Мне эта его особенность потом стала вполне ясна и знакома уже лично, потому что вскоре я с ним познакомился, а затем и подружился, об этом я потом скажу. Вот это свойство Вавилова можно так сформулировать: изредка попадаются люди, которые не тонут в огромном материале. Обыкновенно человек, накапливая по какому-нибудь вопросу в какой-нибудь области материал, накопив этого самого материала достаточное количество, в конце концов более или менее тонет в этом материале. Материал его захлестывает. Конечно, есть такие, особенно немцы, которые с самого начала, примерно с шетилетнего возраста, с поступления в школу (за границей в школу дети поступают с шести лет, а не с семи, как у нас, что много целесообразней), все свои вещи укладывают аккуратно каждый вечер по ящикам, на свои места и, становясь учеными, свои ученые материалы тоже все раскладывают по ящикам, по полочкам, туда, куда нужно, и не дают материалу себя утопить. Но зато они в конце концов тонут в аккуратности. Потому что соблюдение аккуратности есть вещь тоже небезопасная. Она человека превращает в архивариуса. Так? А это ужасная вещь, потому что тогда человек теряет способность все-таки работать. И вот изредка встречаются люди, которые в материале, сколь бы огромен он ни был, не тонут. И вот этим свойством обладал в яркой, ярчайше выраженной степени Вавилов. Он обладал талантом сбора огромного материала и приведения его прежде всего у себя в голове, а затем и на бумаге, в порядок в форме определенных таблиц, замечая сравнительные сходства и несходства в отдельных представителях собранного им материала. Так вот, первый огромный материал, им собранный, касался наследственной изменчивости, то есть разнообразия сортов и признаков у ряда культурных растений. Прежде всего лично он сам занялся злаками культурными и усмотрел такую штуку: число находящихся у человека в культуре злаков сравнительно велико - десятки. У каждого широко распространенного вида злаков десятки, иногда сотни различных местных сортов. Значит, получается общее количество - тысячи различных форм растений, принадлежащих к одному и тому же семейству злаковых. Вот Вавилов умудрился все это огромное многообразие сравнить и увидеть в нем весьма замечательную вещь. Если мы изберем, а это среди культурных злаков можно, один или два, в крайнем случае три вида, наилучше изученных, самых распространенных, имеющих самое большое число различных сортов и признаков, отобранных человеком за иногда тысячелетнюю историю этих культур, то все эти признаки, все эти десятки, сотни, в конце концов даже до тысячи признаков, можно расположить в некую таблицу по органам и частям растений в какой-то последовательности.

И Вавилов проделал такую штуку. Он у наилучше изученных, как я уже сказал, растений из числа культурных злаков собрал все известные наследственные признаки, расположил их в определенном порядке в таблицах и сравнил все известные в то время ему подвиды, формы и сорта. Таблиц было составлено много, конечно, материал огромный был. Он тогда же, еще в Саратове, пристегнул к злакам и бобовые - различные горохи, вики, бобы, фасоли и т.д. - и еще какие-то культурные растения. И оказалась в очень многих случаях параллельность у очень многих видов. Конечно, у каждого семейства, рода, вида растений все признаки имели свои особенности, свою форму, свой способ выражения. Например, цвет семян от почти белого до почти черного варьировал почти у всех культурных растений. Значит, ежели у лучше изученных злаков с огромным количеством уже известных, изученных сортов и форм описано несколько сот различных признаков, а у других, менее изученных или диких родственников культурных видов многих признаков нет, то их можно, так сказать, предсказать. Они будут-таки найдены на соответствующем большом материале. Вавилов показал, что в общем и целом наследственная изменчивость всех растений в очень сильной степени варьирует параллельно. Он назвал это гомологическими рядами изменчивости растений . И указал, что чем ближе виды друг к другу, тем больше эта гомология рядов изменчивости признаков. Целый ряд разных общих закономерностей был выявлен на этих гомологических рядах наследственной изменчивости растений. И это обстоятельство было взято Вавиловым в качестве одной из важнейших основ дальнейшей селекции и поисков хозяйственно полезных признаков у вводимых в культуру растений. Изучение гомологических рядов наследственной изменчивости прежде всего у культурных растений, затем у домашних животных является теперь уже само собой разумеющимся, одной из основ дальнейшей селекции нужных человеку сортов тех или иных видов изучаемых растений. Это было, может быть, одно из первых крупных достижений Вавилова мирового масштаба, которое очень быстро и создало ему мировое имя. Имя ежели не первого и лучшего, то одного из первых и лучших прикладных ботаников в мире. Параллельно с этим Вавилов совершил по всему миру - по всей Европе, большей части Азии, по значительной части Африки, по Северной, Центральной и Южной Америке - большое количество экспедиций со сбором огромного материала, в основном по культурным растениям. В 20-м году, по-моему, Вавилов был сделан директором Бюро по прикладной ботанике и новым культурам. Это Бюро было несколько изменено и превращено в Институт по прикладной ботанике и новым культурам , потом в Институт прикладной ботаники, генетики и селекции растений . А к концу 30-х годов он стал уже Всесоюзным институтом растениеводства . Это название и до сих пор сохранилось, хотя мировой удельный вес его после гибели Вавилова, конечно, сильно упал. Но все-таки многие вавиловские традиции и до сих пор поддерживаются, и часть огромной мировой живой коллекции сортов, подвидов и форм культурных растений буквально из всех групп культивируемых на земном шаре растений сохраняется в Пушкине, бывшем Детском Селе, бывшем Царском Селе .

Это живой музей, каждый год пересевающийся заново, созданный Вавиловым. То же и на бесчисленных опытных станциях , разбросанных по всему Советскому Союзу. Во время своих многочисленных поездок Вавилов опять-таки умудрился не потонуть в огромном материале, в данном случае уже географическом многообразии форм различных видов культурных растений. Он наносил все на карты большого масштаба разноцветными карандашами, сперва играя, как малые дети, в географические карты, а потом все это переводя в сравнительно простые небольшие карты с черными значками различного типа для разных форм культурных растений. Так он обнаружил в мире, на земном шаре, в биосфере нашей планеты, несколько центров многообразия культурных растений . И показал, просто на картах, расползание, распространение на Земле не только отдельных видов, но определенных групп видов, окультуренных, по-видимому, впервые в определенном месте, ну, скажем, в Северном или Среднем Китае или в горной части Северной Африки, или, скажем, в районе Перу, в Южной Америке, в горах, в Андах. Оттуда обыкновенно не один вид каких-нибудь культурных растений, а группа хозяйственно друг с другом связанных видов, возникших как культурные растения и прижившихся как культурные растения в определенном месте, расползались по Земле. Некоторые недалеко, на небольшое расстояние, а другие завоевали полмира, как говорится, вроде той же пшеницы или гороха. Вавилов, таким образом, установил центры многообразия и происхождения различных форм культурных растений в разных местах земного шара. И создал целую теорию происхождения культурных растений в различные эпохи древнейшего и древнего мира. Это было вторым большим достижением Вавилова, опять-таки мировым.

Сейчас невозможно дальнейшее развитие истории мирового земледелия и истории очагов происхождения культурных растений без созданного Вавиловым фундамента. Существуют попытки, так сказать, некоторой реформы и видоизменения вавиловских воззрений, но можно сказать, что это частности по сравнению с общей мировой картиной, созданной Вавиловым.

Значит, я перечислил уже три огромных достижения: иммунитет растений , закон гомологических рядов и теория центров земледелия и возникновения различных форм культурных растений.

Пожалуй, последнее, что хочется назвать из общих достижений Вавилова, это большое количество его работ и усилий, главным образом усилий, уже в смысле пропаганды на различных конгрессах, международных и всесоюзных, написание статей научно-популярных по проблеме продвижения земледелия на север в первую очередь и в области, занятые пустынями и пустошами, соединенное с охраной природы в совершенно современном и даже предназначенном для ближайшего будущего смысле: продвижение культуры вместе с разумным отношением к сообществам живых организмов биосферы.

Вот в этих направлениях Вавилов является совершенно исключительным, я бы сказал, исключительно крупным ученым в мировом масштабе. А ежели к этому взять Вавилова как человека, о чем я пару слов сейчас еще скажу, то Вавилова можно назвать, как немногих других людей, явлением природы. Это не просто человек, а это явление природы. Совершенно исключительное явление природы. Потому что как человек Вавилов обладал опять-таки целым рядом качеств. Он был очень здоровым человеком, очень работоспособным человеком. Как и мне, ему тоже в молодые годы стало обидно, что, когда станешь помирать, жаль будет, что треть жизни проспал, и он выучился обходиться малым количеством часов глубокого сна без снов . И так же, как я, с 15-16-летнего возраста и до конца своего он обходился в среднем, в зависимости от времени, занятости, условий жизни, пятью часами сна в сутки. Когда он во вторую половину 20-х годов и до 34-го (он был последним из советских ученых, которого еще изредка выпускали за границу) ездил в какие-нибудь командировки заграничные или путешествия, то всегда ехал через Берлин , всегда встречался с нами и чаще всего и ночевал у нас. Так что мы были в курсе всех вавиловских дел и очень много разговаривали, иногда спорили, а иногда просто, так сказать, соорали совместно на какие-нибудь темы до двух часов ночи, потом с шести часов утра продолжали, поспав четыре часика.

Таким образом, Вавилов обладал исключительным здоровьем, физической силой и жизнеспособностью. Думаю даже, что эта его замечательная способность не тонуть в огромном материале в какой-то мере была связана с его физической природой, физической силой, малым количеством, но очень крепкого сна, здоровьем и т.д. Затем он был от природы оптимистом, но не в обычном опять-таки смысле этого слова, а он считал, что при всех и любых условиях должен максимально работать и всегда делать то, что считает нужным и выгодным в научном и научно-прикладном смысле. И при этом не тонуть уже не в большом материале, а в человеческой толпе. В расцвет сталинской эпохи это было очень трудно. Но он как-то прогребал через все невзгоды 30-х годов (до поры до времени, правда). Николаю Ивановичу Вавилову всюду и всегда было ловко, и он всегда находил для себя правильный путь. А его стойкость и, так сказать, умение в каждой ситуации не теряться я поясню таким примером.

Произошло это в самом начале 30-х годов. Приехали к нему, по его приглашению, познакомиться кое с какими науками американский генетик знаменитый Герман Мёллер , мой тоже друг большой, и два англичанина- хлопковода. И Вавилов их таскал почти по всему Советскому Союзу: по всему Кавказу, по всей Средней Азии, и на Байкал, и всюду. Рассказывал мне все это потом очень картинно Мёллер, будучи у меня в Берлине, рассказывал во всех подробностях. Во-первых, Вавилов, исходя из собственных привычек, считал, что рабочий день можно вполне комфортабельно, оставляя на вечерний треп пару часов, кончать в десять часов вечера, а начинать в шесть часов утра. Спать можно с часу до пяти, ночью, четыре часа. Достаточно. Примерно в соответствии с такой суточной программой он распределил и план вояжа, главным образом на аэропланах. Аэропланы тогда были не такие, как сейчас: восьмидесяти- или стодвадцатиместные, с удобными мягкими креслами. А были очень небольшие, обыкновенно шестиместные, с неудобными жесткими сиденьями. Их болтало, качало, особенно в гористых местностях, потому что высоко они не летали.

И вот летели они из Баку в Тифлис, по Закавказью. Поднялся сильный ветер. И в один прекрасный момент, километров еще за двести от Тифлиса, летчик оборачивается и кричит Николаю Ивановичу Вавилову: "Мне очень жаль, но придется, весьма вероятно, нам всем разбиться, потому что бензин у меня кончился, получить его негде, а с наличным бензином до Тифлиса мы, наверное, не долетим... Значит, готовьтесь на всякий случай, что никуда не прилетите, только на тот свет". Мёллер уже немножко знал русский язык, один англичанин тоже немножко русский знал. Словом, они поняли, что дело "швах". Попросили Николая Ивановича перевести им. Он перевел, чего ж там: "Весьма вероятно, что летим мы с вами в последний раз, сокрушимся к чертям собачьим, разобьемся. Сделать ничего нельзя. Ураган какой-то поднялся невероятный. Я предлагаю, раз представляется такой экстраординарный случай - делать ничего нельзя, разговаривать в этом дребезжащем аэроплане тоже трудно, а спать можно, - значит, я предлагаю выспаться. Да и лучше лететь сверху вниз во сне, чем наяву". Вытянулся в своем кресле и заснул. Мёллер вытащил книжечку, стал в книжечке своей карандашиком писать свое завещание, что там он завещает жене, что сыну. Англичане тоже вытащили, тоже завещания стали писать, что передать родственникам, друзьям и т.д. А потом сидели и дрожали. Продрожали они, то есть иностранцы, а проспал Николай Иванович Вавилов. Ветер вдруг затих, они в какую-то долину вылетели, и, с веселым видом обернувшись, летчик сказал, что как раз до Тифлиса должно хватить. Ежели не хватит, то самую малость, - на Куру сядем, на воду, все-таки мягче. А там нас как-нибудь уж выволокут. Но в конце концов долетели до аэродрома, правда, не до гражданского, а до какого-то пригородного военного аэродрома и там, по нужде, сели. Тогда еще времена были довольно патриархальные. Ну, не хватило бензина, ну что ж поделаешь. Надо на военный, совершенно секретный аэродром сесть, не беда, коли бензина нет. Это очень типичный для Вавилова случай. Такой он был, Николай Иванович Вавилов. Он две недели таскал этих трех иностранцев, а они, между прочим, помоложе его были. Мёллер значительно даже моложе был. И потом попросили они его похлопотать им продолжение визы еще на неделю, чтобы в Крыму где-нибудь на солнечном и не очень заселенном берегу просто неделю поспать, полежать перед тем, как лететь домой. Отдохнуть от визита к Николаю Ивановичу Вавилову. Так он умудрился их затаскать. Вавилов был тогда в силе и схлопотал им продолжение визы на неделю в Крым.

Способность Вавилова не теряться в массе материала позволяла ему не теряться и в массе людей. Среди ученых чаще все-таки попадаются люди, плохо разбирающиеся в других людях и, так сказать, набирающие себе сотрудников с бору по сосенке. А у Вавилова было не так. Тогда еще не было этой моды на огромные наукообразные конторы, но ВИР , Всесоюзный институт растениеводства, со всеми своими отделениями, станциями и опытными полями обнимал, во-первых, весь Советский Союз - от Заполярья до Кушки, самого южного города советского, от Литвы и Прибалтики на западе до Тихого океана и Камчатки на востоке. И, во-вторых, в нем было в общем более трех тысяч сотрудников. И Вавилов среди всех этих сотен людей, с которыми он лично работал, и пары тысяч ему подчиненных, которых он все-таки направлял туда-сюда, смотря по надобности, на ту или иную работу, никогда не терялся. Ежели он с кем-нибудь из своих сотрудников хоть несколько раз не только поговорил, а хотя бы посмотрел, как он работает, то точно его уже знал. И знал, нужно его держать или при первом удобном случае тихо-мирно выставить под зад коленкой к чертовой бабушке. Такой талант у Вавилова был. Но, правда, не только это, а и то, что он умел и не ленился думать о каждом из своих сотрудников. Ведь современному директору большого института... скажу просто: наплевать на любого своего сотрудника - и прибавлю: с высокой колокольни, что прибавляют обычно к другому слову. А Вавилову ни на что не было наплевать с высокой колокольни. Он чем-нибудь либо не занимался вовсе и отказывался, либо, ежели что делал, то доделывал до конца и ничего не боялся обычно. Среди доживших до сих пор его сотрудников, тогда еще молодых людей, которые его хорошо не могли знать, не могли быть его друзьями, а просто были лаборантами (сейчас это уже пожилые люди), многие без слез не могут вспоминать его. При этом он не был отнюдь каким-нибудь филантропом или нежным таким мужчиной, который всех приголубливал бы. Он был очень деловитый мужик, знал всегда более или менее точно, чего ему хочется и чего не хочется. И соответственно поступал: делал то, что хочется, и не делал того, чего не хочется. Но он обладал очень правильным способом суждения, поэтому, например, редко безнадежно спорил со своими сотрудниками и обыкновенно выигрывал спор.

Он никогда не разыгрывал академика, генерала, хотя был всемирно известный человек. Он всех иностранцев, безразлично - министр какой- нибудь или просто докторант, похлопывал всегда по плечу и говорил: "Dear boy! The life is hard, but short" (жизнь тяжела, но коротка). Он говорил на всех языках одинаково скверно, но одинаково бойко. Он и по-испански что-то такое выковыривал, и на итальянском что-то такое изъяснял, малопонятное для итальянцев и совершенно непонятное, конечно, для русских, что было иногда очень удобно. По-английски говорил бойко и неправильно, но очень смело и что угодно. Мог часами говорить по- английски, доклады делать, по-немецки и по-французски то же самое. Мог доклады в любую минуту делать на любом конгрессном языке. Знал так, по нужде, и какой-то из восточных языков, не то турецкий, не то персидский, не то албанский, но так, в порядке пиджин-инглиш, или портового английского языка. Вот такой был Николай Иванович Вавилов. И я очень счаслив, что мне повезло с ним познакомиться в свое время, потом подружиться и все-таки несколько раз, так сказать, фундаментально с ним повидаться и потрепаться. Он многое предвидел из того, что с нашей страной случилось: и войну предвидел, и, так сказать, прохождение войны предвидел, но это многие предвидели. Все разумные люди предвидели, конечно, что немцы войну проиграют, что русские окажутся среди победителей, но, как и в первой войне, на самом деле половина России будет раздрызгана, разодрана, растоптана, как и получилось, в общем-то.

Величие Вавилова в том, что, как и часто среди русских людей, будучи великим человеком, великим ученым, он был и великим практиком. Вавилов создал основу для практического упорядочения хозяйствования на шестой части земной суши. Это забывают часто, а это так. И недаром он ученик верный и концентрат тех не менее великих русских ученых, вплоть до Докучаева, Вернадского и других, которые были такими же теоретиками, как Вавилов, и вместе с тем решали практическую судьбу нашего Отечества.

Ссылки: