Стогов Э.И. и Сперанский в Иркутске

Сперанский в Иркутске все продолжал "ничего не делать", но незаметно, как-то постепенно и тихо, Трескин - все еще губернатор, но отошел на второй план. Я не любил Трескина и его дочерей, да и было что любить получше. Сижу один в адмиралтействе; перед сумерками является казацкий офицер: пожалуйте к генерал-губернатору! Оделся в полную форму. Вхожу в зал. Михаил Михайлович стоит у косяка окна и читает книжку в 1/16 листа. Увидав меня, спросил:

- Что вы так примундирились?

- К вашему высокопревосходительству.

- Посланный, верно, вас позвал к генерал-губернатору?

- Точно так-с.

- Они не понимают: я приказал пригласить вас к Михаилу Михайловичу: прошу различать, можете приходить в сюртучке, мне хотелось побеседовать с вами; снимите вашу саблю, положите шляпу и походимте. Вы, конечно, воспитанник Морского корпуса?

- Точно так, морских офицеров из других заведений нет.

- Да, я это знаю. Ваш главный курс астрономия?

- Учебный курс очень разнообразен, но главный - математика.

- У вас система Коперника? ? Действительно так, но с последующими развитиями: Галилея, Кеплера, Ньютона и других.

- Скажите мне, довольны вы этой системой?

Я взглянул на Сперанского и подумал: шутишь, барин! или подурачить хочешь? Сперанский, заметив мое молчание, сказал:

- Пожалуйста, не стесняйтесь, прошу, выскажите свои мысли откровенно! Я решился на шутку отвечать шуткою. Сперанский так был приветлив, как будто одобрял меня.

- Курс астрономии вам известен; конечно, известно вам и то, что вычисления наши не имеют разницы, если мы принимаем, что движется солнце и стоит Земля и обратно: вот уже первое сомнение в совершенстве системы мира. Я не вполне доволен.

- Так вы имеете свою систему?

- Да, я думаю, должно быть иначе.

- Право, пожалуйста, объясните ваши мысли.

- Солнце, как центр нашей планетной системы, признано за тело, дающее свет и теплоту. С последним я согласиться не могу.

- По какому основанию?

- Все, что дает тепло, с приближением к нему - тепло усиливается, а с приближением к солнцу, на вершинах высочайших гор, на воздушных шарах - тепло уменьшается.

- Но вы не отвергнете, что чувствуете теплоту от лучей солнца?

- Я полагаю, мы еще не знаем вполне физико-химического свойства лучей света на тела; может быть, свет солнца способен только возбуждать теплоту в телах.

- Хорошо, что же вы создаете на вашем основании?

- От дошедших до нас учений египетских жрецов, Птолемея и греков, они признавали несколько небес и несколько миров. Принимая за основание, что с удалением от Земли тепло исчезает, а холод усиливается, трудно вполне отвергнуть учение древних; разум, следя за мертвящим холодом, упрется в ледяную кору видимого нами неба, эта видимая синева есть подобие замерзшей воды.

- Положим, а звезды?

- Если допустить твердую ледяную кору вместо неба, то вместе с тем, не отвергая бесконечности творений Создателя, будет естественно верить, что за этой корой есть другой, высший мир - мир, в котором наш воздух заменяет камень. Того мира, того света нам постигнуть не дано, но, повинуясь воображению, руководимому логическим разумом, мы можем только предполагать о том непостижимом свете, а как нет тел без скважин, мы можем допустить и в ледяной коре скважины, сквозь которые крошечные частицы того света проникают к нам.

- Прекрасно, а солнце, а луна? - Солнце есть отверстие большое, но заслоненное полупрозрачным телом, и потому передает нам только часть того света, иначе все погибло бы на земле. Луна есть холодное, мертвое тело, не имеющее огня, воды, атмосферы, а потому и жизни; луна есть материал для будущей планеты.

- Вы думаете?

- Мы, новые мыслители, признаем для грешников мучение преисподней; где она - я не знаю, но мой разум допускает, что душа умершего, как эфир воспаряя, приближается к ледяной коре; праведные допускаются проникнуть в тот высший свет для блаженства, а грешные терзаются по сю сторону мертвой ледяной коры.

- Браво, ваша система не забыла и разрешает о делах и душах людей. Приплел рай и ад - помня, что говорил с поповичем. В этом роде продолжался разговор - с моей стороны серьезно; Сперанский тоже не улыбался, а как бы одобрял. Я путал все, что знал из физики - электричество, магнит. Между многими вопросами смело разрешил северное сияние, доказывая, что без этого магнито-электрического процесса Земля была бы необитаема от испорченности воздуха на экваторе. Сперанский, выслушав о северном сиянии, сказал:

- Скажите, как это просто, а я думал, что этого никто не знает. В соседней комнате подали огонь; Сперанский подал мне руку и сказал:

- Когда вы ничем не заняты, побывайте у меня, но только помните, к Михаилу Михайловичу в мундире не ходят. Прощайте, благодарю вас, меня зовут работать. Когда я болтал галиматью, часто взглядывал на Сперанского, ожидал видеть улыбку, но он, ходя мерными шагами, серьезно слушал.

Сперанский был в стареньком сюртуке с очень узкими рукавами, верно - старинная мода. Хотя я тогда штатских уважать не мог, но мне казалось, не пересолил ли я, так много и глупо болтая? Приехав домой, я до слова записал и в тот же вечер был у Батенкова ; рассказал и прочитал записанное; мы вместе с Гаврилой смеялись. Я спросил его, не очень ли я наглупил и что меня немного беспокоит. Батенков успокоил меня, сказав, что Сперанскому все можно говорить, он даже любит слушать болтовню веселонравных.

- Да что тебе вздумалось излагать свою систему мира?

- Мне показалось, что он хочет дурачить меня, я сказал небольшую шутку, да как начал говорить, а он поддакивать, то и нагородил чушь! Я спросил Гаврилу, не знает ли, какую книжку читает Сперанский?

- Он очень любит и постоянно читает Фому Кемпийского . На другой день Батенков только явился к Сперанскому, как тот начал смеяться, рассказывая о моей болтовне. Сперанский полагал, что я серьезно увлекаюсь своей системой. Батенков разуверил его и сказал, что я беспокоюсь, не слишком ли наглупил. Сперанский приказал успокоить меня и прибавил:

- Бойкое молодое воображение; мне нравится, он смелый юноша! Батенков объяснил, что я, как моряк, уважаю только адмирала - остальные чины не существуют.

- Правда, моряки всегда держат себя особенно, сдержанно, но время и жизнь научат его. Для меня слова пророческие! Чтобы быть последовательным, я запишу и вторые сумерки у Сперанского.

Дней через пять или семь после первых сумерек явился тот же ординарец и сказал:

"Пожалуйте, к Михаилу Михайловичу". Я надел вицмундир, без сабли, в фуражке; явился поранее в ту же залу. Сперанский так же ласков, спросил, не занят ли я, и сказал:

- походимте.

- Где ваша родина? - я отвечал.

- Имеете родных в Петербурге? Я назвал Анну Петровну и Ивана Петровича Буниных .

- Это девица-поэт?

- Точно так, она мне тетка.

- Бунин - это весельчак?

- Действительно, он.

Сперанский хотел знать малейшие подробности о порядках в корпусе, о начальстве, об обращении, о наказаниях, об обязанности офицеров, о пище, даже об играх кадет, об экзаменах. Сперанский, заметив, что я говорю о корпусе восторженно, с любовию:

- Вы любите корпус? ? Я всегда с благоговением вспоминаю Морской корпус!

- Так весело вам было в корпусе?

- Нет, ваше высокопревосходительство, корпус дал мне нравственное бытие, я обязан корпусу всем: я поступил в корпус - диким волчонком, а вышел человеком, воспоминания о корпусе для меня священны. Начальники были благодетели - отцы к детям.

- Это делает вам честь. Но пока вы в корпусе, для вас внешняя жизнь не существует?

- Напротив, мы знаем все, что делается, что говорится в городе.

- Каким это образом?

- По субботам и праздникам нас отпускают к родным и знакомым; нас много, нас, как детей, не остерегаются. Когда мы возвращаемся в корпус и рассказываем слышанные новости, мы, своим критическим умом, противоречия подводим к общему знаменателю и делаем свои заключения.

- Обо мне что-нибудь говорили у вас?

- Как же, и очень громко.

- Что же?

- Да я вас повесил.

- Как так?

- Так, вырежу из бумажки человечка, один конец нитки на шею, а другой конец заверну в кусок жеваной бумаги, брошу в потолок; мокрая жеваная бумага прилипнет и человечек висит с подписью: "Сперанский изменник".

- За что же вы меня вешали?

- Говорили, что вы передали Наполеону великие секреты государя и подписали какую-то бумагу.

- Так вы такие патриоты в корпусе?

- Да, мы очень любим государя.

- А Россию?

- Да как любить, чего не знаешь; вот я еду более года и все Россия, я и теперь ее не знаю.

- Как вы решились ехать в такую даль?

- В Кронштадте не хорошо жить, нас очень много. Я подумал: если в Камчатке не найду лучшего, то найду новое - все-таки выигрываю.

- Смелая посылка!

- Да когда же и искать, как не в мои годы?

- Вы правы.

Подали огню; Сперанский поблагодарил, я откланялся.

Иркутск веселился напропалую, казалось, никто ничего не делает, а Сперанский меньше всех: обед, бал - Сперанский непременно везде присутствует; служащие при нем, кажется, затем и приехали, чтобы праздновать, - только никто не видит Цейера и канцелярских, да долго по ночам освещен весь дом Сперанского. Не слыша служебного слова и не видя дел - дом Трескина постоянно пустел; дом, недавно сцентрировавший в себе всю жизнь Иркутска - стал как зачумленный, хотя Трескин продолжал быть губернатором. В обществе не было о нем ни полслова.

Как-то вдруг, неожиданно, явились на сцену разговора три исправника: иркутский - Волошин , верхнеудинский - Гедельштром и нижнеудинский - Лоскутов . Первые два были в Иркутске и были постоянными членами общества; о них заговорили, но они одни, кажется, не слыхали говора. Двух первых я хорошо знал, а третьего - никогда не видал. Волошина называли - студент, смеялись, что он, бывши еще московским студентом, уже был назначен исправником, занимал должность 13 лет.

Гедельштром , по рассказам, был домашним секретарем графа Румянцева; по какому-то делу (не сохранила моя память, чуть ли не в Ревеле), падающему тенью на графа, Гедельштром принял вину на себя и был удален в Сибирь.

Человек, хорошо учившийся, предпринял путешествие к Ледовитому океану; изданная им книжка была у меня, но теперь, вероятно, не найдется. Гедельштром долго был исправником за Байкалом. На каждого исправника, по жалобам - насчитывались миллионы взяток. Гедельштром говорил, что у них оставались проценты, а капитал попадал к Трескину. У Волошина были крестины; на парадном обеде был Сперанский, обед был роскошный, помню - стерляжью уху на шампанском; обед был очень весел, говорлив, Батенков был в ударе, абордировал меня нещадно. Сперанский добр, молчалив, но был приветлив, ласково шутил с хозяином. На другой день слышим: у бедного Волошина описали имение и оказалось денег - один рубль семьдесят три копейки. Бедный Волошин в день описи имущества, должно быть, с горя, при мне вечером проиграл в банк до 25-ти тысяч рублей. Странно, никого это не удивило, еще страннее, что Сперанский знал о проигрыше, но не показал и вида, что ему известно. Об описи Гедельштрома - не знаю или не помню, а вот при описи в Нижнеудинске Лоскутова у него нашли - набитую мебель ассигнациями, и только в мебели нашли 450 тысяч рублей. Сперанский немилосердно, жестоко наказал этих грабителей - он сослал их в Россию!

Они, бедные, страдальцы, переехали - кто в Москву, кто в Петербург. Хотя жестокое, но оригинальное наказание - ссылка из Сибири в столицы!

Михаил Михайлович трудился не над исправлением прошедшего зла, чего и невозможно было исправить, была бы бесплодная работа; он трудился над устранением зла в будущем и работал - пересоздать управление Сибири.

Раз, я случайно слышал, как говорили люди, имеющие возможность знать многое, что Сперанский сначала хотел сделать из Сибири Финляндию, но получил совет - не начинать.

Сперанский , кажется, доволен был нашею дружбою; он очень любил Жоржа , но денег не давал ни копейки; Жорж всегда был хорошо одет, но и только. Все шалости сходили нам без замечания. Где теперь незабвенный мой друг Жорж? жив ли он? А он обещал пойти далеко!

Сперанский все ничего не делал, все продолжал бывать на обедах и балах; казалось, все шло по-старому. Цейер все суетливо бегал с бумагами; никто ничего не знал. Оставшаяся команда в Омске прибыла в Иркутск поздно осенью; для следования в Якутск мы должны были дождаться, как замерзнет великолепная Лена. В мое отсутствие из Омска Воронов женился там. Стала зима, мы должны были ехать. Сделав прощальные визиты, Трескина, кажется, не видал; я не любил его, тогда все обходили его, дом его точно стоял оглашенным, хотя он и был еще губернатором. Когда я откланивался Сперанскому, он, ласково улыбаясь, пожелал успеха, не скучать и сказал:

- Советую найти занятие, кроме службы, и не быть праздным.

Батенков проводил за город и с чувством друга, прощаясь, твердил: "пиши, пиши!" Дорогой мой Жорж проводил меня до первой станции.

Чрез 15 лет я видел [в Петербурге] только Сперанского; его уже вносили на лестницу; он сидел в большом кресле, внимательно посмотрел на меня и сказал:

- Ваше имя не общеупотребительное?

- Я назвал себя (Эразм). А он, улыбаясь, прибавил:

- Роттердамский! Смотря на мое лицо, Михаил Михайлович сказал:

- Надеюсь, вам была удача в ваших делах?

- Да, я не могу пожаловаться, до сих пор я доволен и службою, и делами.

- Надеюсь, так и будет продолжаться, вы должны иметь успех.

- Скучали вы?

- Мне чувство скуки неизвестно.

- Счастливый характер.

Я заметил тогда и убежден теперь, что Сперанский не только знал, но и уважал Лафатера : родимые пятна на моем лице, по Лафатеру, означают успех в жизни. Затем спрашивал о моей службе, о жизни в Камчатке и Охотске. Узнав, что я поневоле был в Иркутске, хотел знать, как я нашел Иркутск. Я был скромен, но он сказал:

- Я имею сведения, что там стал порочен народ. Может быть, народ рано получил много воли, может быть, были нужны еще крепкие вожжи, но будем надеяться лучшего от времени. В заключение спросил, не имею ли я нужды в его содействии? Я почтительно благодарил и откланялся. Сперанский приглашал меня разделить свободный час, но я более не был. См Переделанную Сибирь

Ссылки: