Шкловский и Ираклий Андроников

Был ещё один человек, которого не признавали учёным, как и Шкловского. Это Ираклий Андроников [ 116 ].

В них было что-то общее - один был более писатель, чем филолог, другой более артист, чем литературовед. Для одного путеводной звездой был Толстой, для другого - Лермонтов.

Дело в том, что Андроников в конце 1931 года был арестован по "Делу Детского сектора ГИЗа" и освобождён после того, как отец, адвокат по политическим делам, обратился к одному из руководителей Грузии Шалве Элиава . Тот, в свою очередь, написал Кирову , и двадцатитрёхлетнего Андроникова отпустили. История эта мутная и неприятная. Например, у Александра Кобринского в книге о Хармсе говорится: "Андроников выходит далеко за эти рамки, информируя следователя, - помимо своего мнения об "антисоветских произведениях" своих друзей, - также и об обстоятельствах знакомства и личного общения, подавая их в нужном следствию ключе." 2 47ф Но в мире всё прихотливо и нет ничего "наверняка" и "ясно-понятно". Все обвинения, даже если они подтверждены бумагами, подлежат сомнению. Только добрым словам о человеке можно верить сразу. Например, тому, что Андроников приютил у себя вышедшего из лагеря поэта Заболоцкого , а случилось это в 1946 году, задолго до оттепели. Но, так или иначе, положение Андроникова было двойственным. Однако речь идёт о другой двойственности - научное сообщество не вполне принимало его не только по биографическим мотивам, но и из-за положения эстрадного артиста, причём чрезвычайно успешного эстрадного артиста. И в этом какое-то странное сходство со Шкловским, который был тоже не вполне академическим учёным. В предисловии к рассказу Михаила Лохвицкого "Ираклий" в "Огоньке" (1990. * 32) Виктор Конецкий вспоминал: "Довелось мне как-то присутствовать на дне рождения Виктора Шкловского. Дело отмечалось шумно, а по левую руку от юбиляра сидел Ираклий Андроников. "Сценическую площадку", конечно, держали эти два гиганта. Друг друга они не щадили при наличии чуть ли не столетнего товарищества. Хотя один совсем ничего не пил, а другой разрешал себе лёгкое грузинское. Но языки у обоих работали так, как в начале века. То есть пух и перья летели с обеих сторон.

Остальные - человек около сотни - просто внимали и покатывались. Боюсь ошибиться, но суть пикировки заключалась в том, что ни тот, ни другой гигант не считали себя ни писателями, ни теоретиками литературоведения, ни просто даже относящимися к литературе людьми". 248ф. Это смыкается со словами Ахматовой , переданными Лидией Чуковской в "Записках об Анне Ахматовой". Речь шла о рассказе Шкловского "Портрет", и Анна Андреевна заметила: "Совершенное ничто. Недоразумение какое-то. Полный ноль. Однажды Мейерхольд сказал мне про Любовь Дмитриевну Блок : "Я никогда не видел женщины, менее приспособленной для игры на сцене. То же я могу сказать о Шкловском: "Я никогда не видела человека, менее приспособленного для литературной деятельности." 2 49ф. Но то и дело именно такие "неприспособленные" люди пишут книги, которые остаются с читателем надолго. Такой была биография Толстого, больше похожая на роман. Она вышла в 1963 году в серии "ЖЗЛ" и с тех пор переиздавалась многократно.

Ссылки: