Книга Шкловского "Гамбургский счёт"

Знаменитая фраза описывает большую часть проблем литературы во все времена. Эта фраза из "Третьей фабрики": "Ведь нельзя же так: одни в искусстве проливают кровь и семя. Другие мочатся. Приёмка по весу". Третья фраза стала названием книги. Последняя знаменитая книга Шкловского называлась "Гамбургский счёт", она вышла в 1928 году, и с тех пор её название стало крылатым. Но Шкловский мог бы ничего больше не писать, когда 90 лет назад написал статью "Гамбургский счёт", которую потом сам называл "задиристой" и неправильной, но с 1928 года это выражение укоренилось в русском языке. И вот сообщают нам газетные заголовки: "Гамбургский счёт Ивана Поддубного"; "Среди борцов начала XX века существовало выражение - гамбургский счёт. Переводя на язык российского футбола начала XXI, этот счёт следует назвать спартаковским"; "В Евразии всё может пойти по "ракетно-ядерному счёту", который подобно гамбургскому среди боксёров"; "Пока мы не сумеем, по-настоящему, взаправду, как говорят наши дети, по самому серьёзному, "гамбургскому счёту" спросить с народных избранников, ничего не получится". Или вот: "Виктор Шкловский в книге "Гамбургский счёт" (1928) рассказал, что в Гамбурге было кафе, в котором раз в год при закрытых дверях собирались борцы со всего мира". А вот "Современный экономический словарь" (авторы Б. А. Райзберг, Л. Ш. Лозовский, Е. Б. Стародубцева) сообщает нам: "Гамбургский метод исчисления процентов по текущим банковским счетам, депозитам - процентная шкала", и дальше - комментарий: "Гамбургский метод предполагает полную чёткость и однозначность, без условностей и, в частности, не допускает изменения условий договора и значений процентов" с примечанием:

"Выражение гамбургский счёт впервые появилось в связи с турнирами борцов в Гамбурге в начале XX века, где участники заранее договаривались, кто из них победит и какие приёмы будут использованы, что делало турнир зрелищным, но не позволяло оценить истинную силу борцов. И лишь раз в год эти борцы встречались между собой без зрителей, где и выявляли реальных победителей". А вот подоспела и база вопросов в телепередаче "Что? Где? Когда?":

"Это понятие появилось в спорте, но, скорее всего, за пределами узкого круга профессионалов широко не афишировалось. Хотя нам оно больше известно вовсе не из спорта, оно и в новой ипостаси сохранило своё первоначальное значение. Назовите европейский город, давший имя этому понятию". Ответ: "Гамбург".

Во времена Шкловского ещё звучало понятие особого банковского счёта на банко-талеры, придуманного действительно Гамбургским банком, впрочем, после объединения Германии Бисмарком запрещённого. Но это звон медных денег прошлого. Итак, неизменным остаётся только Гамбург - место действия переносится то в цирк, то в трактир. В воспоминаниях Виктора Конецкого этому выражению посвящена целая глава, где Шкловский ему рассказывает:

"Выражение "гамбургский счёт" появилось у меня так. Союз писателей в старом своём составе, как одна из писательских организаций, находился в Доме Герцена по Тверскому бульвару. Было лето. На первый этаж прямо в сад выходил большой тент: под тентом был ресторан, и весь первый этаж тоже был рестораном. Поваром ресторана был человек, фамилию которого я забыл; знаю, что по прежней своей профессии он являлся цирковым борцом. К нему приходили большие, уже немолодые люди, они садились тяжело на стулья и, как помнится мне, иногда нарочно их ломали. Шеф-повар для своих друзей приготовлял винегрет; порции подавались в больших, специально купленных умывальных тазах. После такой закуски люди ели обед. Раз пришёл человек, менее других отяжелевший, но всех крупнее. Вокруг него сразу образовалась свита, расположившаяся по рангам: это был Иван Поддубный . Пришёл он с борьбы: боролись в цирке Шапито. Было тогда Поддубному 70 лет. Его попросили выступить бороться. Рассказал он об этом спокойно: - Бороться в семьдесят лет, - говорил Поддубный, - нельзя, но показать, как борются, можно. Да и знали все, что меня по моему рангу положить нельзя. Нехорошо человека в семьдесят лет вдруг взять да и положить на лопатки. (Я всё это пересказываю через 40 лет, так что вы к кавычкам не относитесь как к цитированию документов, находящихся у меня на столе. Продолжаю рассказывать.) - Показываю я перекат и вдруг чувствую, что мой молодой напарник хочет меня прижать, вместо того чтобы дать мне показать классический мост. Дальше я рассказываю точно: "Бороться в семьдесят лет нельзя, но две минуты или одну минуту я могу быть сильнее другого борца на сколько угодно. Но я никогда не толкался. Если бы мы толкались, живых бы не было. Тут я его толкнул; его унесли на доске. Тут шеф-повар сказал спокойно: - Пускай помнит гамбургский счёт! Я спросил, что такое гамбургский счёт, и мне объяснили, что это счёт без условностей, без наигрыша. Его в старину устанавливали в Гамбурге на закрытых состязаниях - без публики. Я, издавая книгу, написал о гамбургском счёте. Мне посоветовали вынести это название на обложку. Было это в 1924 году. Через 25 лет Константин Симонов во время борьбы с космополитизмом напомнил этот мой рассказ и на много лет прижал меня на лопатки. Как мне говорил Александр Фадеев , меня в дискуссии "не должны были упоминать". Но старая статья, попавшая на заголовок книги, была задиристой; я в качестве людей, не выдерживающих гамбургского счёта, упомянул Вересаева, Серафимовича и сказал про Горького, что он часто бывает не в форме. Она была выгодна для упоминания в полемике. Я сейчас не собираюсь толкаться и скажу, что моя статья "Гамбургский счёт" была неправильная. Но речь Симонова напечатала "Правда" в 1949 году. Через год в одном из очерков Овечкина, в разговоре колхозников, я прочитал: "А вот мы сейчас ему устроим гамбургский счёт". Это говорилось, насколько я помню, про соседа, который занимался показухой. Запомнился термин и его смыслы. В спорте существует олимпийский счёт, который, благодаря значению состязания, является истинным счётом, потому что у него есть показатели, которые можно проверить. В искусстве правила счёта иногда нарушают, и человек, объявленный чемпионом, вдруг появляется на лотке уценённых книг. Так что, значит, какой-то счёт без показухи нужен. Что же касается выражения "большой счёт", то я не помню, чтобы я его вводил. Помню, что раз Павленко выступал, я Петру Андреевичу говорю перед выступлением:

- А ты будешь говорить по большому счёту? Он меня переспросил: - А что это значит? Очевидно, термин ещё был не общеупотребителен, но кто его пустил - я или кто-нибудь другой, - не знаю." Дальше Конецкий приводит свою переписку с современным критиком Станиславом Рассадиным по поводу этой фразы, да и Шкловского вообще: "В. Конецкий - С. Рассадину Глубокоуважаемый Станислав Борисович ! В "Книжном обозрении" (как всегда с удовольствием) прочитал Вашу статью "Была ли советская литература?". В который раз наткнулся на упрек В. Б. Шкловского в адрес Булгакова: "у ковра" (т. е. выводится из игры!). Это некий массовый психоз, ибо выражение обозначает высокий комплимент и предсказание "гамбургской борьбы" и победы в ней. Написано сие "у ковра" в 1924 году. В книге напечатано в 1928 году. Понимать выражение, мне кажется, следует:

1. Булгаков уже приехал в Гамбург. А Серафимович или Вересаев туда даже приблизиться не могут.

2. Булгаков уже СТОИТ у ковра, ибо допущен к соревнованиям высшего пилотажа (это в 1924 году!).

3. Хлебников с ковра уже сошёл, ибо уже победил.

4. Бабель уже принимал участие в драке, но, по мнению В. Б. Ш., легковес.

Горький же часто не в форме, т. е. его на ковре могут просто-напросто придушить - старенький уже. Кстати, в эти приблизительно времена В. Б. Ш. написал на двери сортира в квартире Горького: "Человек - это звучит горько!" За что и лишился вкусного обеда - Горький сильно обиделся и выставил хулигана на улицу. Так вот, мне кажется, что, если бы о Вас написали, что Вы допущены к всемирному соревнованию критиков, приехали уже в Гамбург и стоите у ковра в чёрном трико, с нетерпением ожидая схватки, то это было бы выражением к Вам высоких надежд и уверенности в будущих Ваших достижениях и победах. Извините, но это "у ковра" я нынче чуть не каждую неделю встречаю. Вероятно, люди забыли о старых борцах, их строгих ритуалах и прочее. Видят-то они борьбу уже современную и (часто отвратительную) по ТВ. Быть допущенным к тяжёлому морскому рейсу - уже честь и уважение моряка. Такой и тут смысл - у В. Б. Шкловского. Возможно, у меня несколько извращённое понимание этой цитаты. Ваш Виктор Конецкий. 21.10.80.

С. Рассадин - В. Конецкому Многоуважаемый Виктор Викторович! Большое спасибо за доброе, интересное письмо; надеюсь - Вы не истолковали моё молчание как проявление заурядного и тем более незаурядного хамства, - я просто был в отъезде. Не за границей, как ныне принято, прятался, чтобы работать. То, что Вы пишете по поводу "гамбургского счёта", очень неожиданно и, возможно, справедливо; говорю это тем искреннее, что совсем не уверен в абсолютной собственной правоте. Вот что, однако, мешает мне с Вами согласиться, как бы ни хотелось. Прежде всего - достаточно известно плохое отношение Шкловского к булгаковским писаниям. Специалисты даже полагают, будто эта враждебность основана на обиде, которую Шкловский испытал, распознав себя в Шполянском; я как раз в этом не уверен, ибо в некотором смысле Шполянский мог бы Виктору Борисовичу и польстить. Касательно внешности, например, или успеха у женщин, у существ, для Шкловского не безразличных. Я думаю, речь скорее не о враждебности, а о полнейшем эстетическом равнодушии, так как и уничижение у Шкловского какое-то обидно- ленивое: "Успех Михаила Булгакова - успех вовремя приведённой цитаты" (Из Уэллса в данном случае). Воля Ваша, но это полный отказ Михаилу Афанасьевичу в оригинальности. Тут дело и в лефовской групповщине (жесточайшей), но если Маяковский её политически заострял (нападки на "Дни Турбиных"), слишком подчёркнуто, то бишь ревниво сводя значение Булгакова к нулю, вернее, к отрицательной величине (см. "Клопа"), то Шкловский, повторю, скорее безразличен, снисходителен, высокомерен. По тону его судя, о Булгакове неинтересно, да и просто нечего, незачем толковать. И вот ещё что. Вспомните поэтику вступления к "Гамбургскому счёту", весьма и весьма строгую, чтоб не сказать - прямолинейную. Там ведь отчётливое нарастание значительности. Серафимович и Вересаев просто дерьмо собачье, они до города не доехали. Булгаков - да, доехал, но? Бабель даже вышел на ковёр, однако? Горькому случалось быть в форме, но далеко не всегда: "сомнителен". И наконец, победитель, чемпион - Хлебников. Простите, но ежели согласиться с Вашим толкованием (не ради вежливости повторяю: очень интересным), кинем упрёк Шкловскому-стилисту, якобы не умеющему строить свои построения. А он - умел. Вряд ли я сумел Вас переубедить, но, может быть, уверил хотя бы в том, что я не подвержен "массовому психозу" (кстати, массовости и не приметил). Если спятил, так на свой упрямый лад. Как писал Слуцкий, "ежели дерьмо - моё дерьмо". Сожалею, что получил Ваше письмо слишком поздно: у меня в первом номере "Октября" идёт статейка, где я возвращаюсь к вышеозначенному "счёту" как к роду профессионального снобизма (кстати, это не нападки на Шкловского, просто я думаю, что и его общая наша болезнь коснулась, а поскольку он талантливей всех нас, вместе взятых, - говорю о так называемых литературоведах, - то у него и заболевание проходит заметнее). Будь у меня время, я бы Ваши возражения как-то учёл бы - не примкнувши к ним, но имея в виду существование такого, как Вы, оппонента" С. Рассадин. 21.12.80". Борис Фрезинский в предисловии к книге Е. Полонской "Города и встречи" говорит: " Елизавета Григорьевна относилась к Виктору Борисовичу сердечно, безусловно ценила его как литератора и учёного" и цитирует её письмо, "где рассказывается о выступлении Шкловского в ленинградском Доме писателей им. Маяковского. Письмо отправлено в Москву М. Шкапской в несладкое время - 27 декабря 1938 г. (о том, что в этот день не стало Мандельштама , Полонская ещё не знала)": "Вчера был роман Виктора Шкловского о современном романе. Блестяще! Было много молодёжи, которая слушала его в первый раз. Они слушали, широко открыв глаза и рты, видно было, что у них перехватывает дыханье. Вход в клуб Маяковского был объявлен свободным, и зал ломился от людей. Никогда не было такого чисто литературного интереса у писателей. Он избил Германа, Чуковского Колю, уничтожил Слонимского, давнул Каверина, захвалил Тынянова и Форш, словом, это трактир в Гамбурге, где за закрытыми дверьми бойцы дерутся взаправду". "Пожалуй, взаимоотношения Полонской и Шкловского были взаимно уважительными" 1 39ф, - заключает Фрезинский.

Ссылки: