Солженицын А.И. и Галич А.

Лет сорок тому назад Саша Галич был Александром Исаевичем смертельно обижен. Он всей душой рвался с ним познакомиться. И были общие знакомые, которые готовы были его с Солженицыным свести. И был даже случай: Саша тогда жил в Жуковке (снимал там дачу) неподалёку от дачи Ростроповича, где обитал Солженицын. Но Александр Исаевич знакомиться с Сашей решительно отказался. И выразил свой отказ в присущей ему, отнюдь не дипломатической форме. Отказом этим Саша был уязвлен до глубины души. В разговорах со мной (наверняка не только со мной) он постоянно возвращался к этой больной теме, всякий раз страдальчески повторяя: "Но почему?! Почему?!" Вопрос был законный: оба они были тогда по одну сторону баррикад. По мнению Галича, им было что обсудить друг с другом. Ну и, конечно, хотелось ему непосредственно от самого Александра Исаевича услышать, что тот думает о его песнях. Я на эти Сашины вопросы обычно отвечал в том духе, что ладно, мол, не переживай: он такой особенный человек, у него вся жизнь по секундам рассчитана. Но на самом деле (Саше я об этом не говорил), мне казалось, что я понимаю главную причину этого нежелания А. И. знакомиться, а тем более сближаться с Галичем. Саша был пижон. Он обожал нарядно одеваться, любил хорошо жить, у него была красивая квартира, забитая антикварной мебелью. Александру Исаевичу все это было не то что противопоказано, а прямо-таки ненавистно. Он, например (об этом с упоением рассказывал мне наш "связной" Юрка) очень любил яичницу, но не позволял себе покупать диетические яйца по рубль тридцать, старался всякий раз, когда попадались, закупить дешевые - по 90 копеек. Саша Галич в его глазах, наверно, был человеком преуспевающим, хорошо вписанным в ненавистную ему официозную советскую литературу. Конечно, это был еще недостаточный повод для того, чтобы так бесцеремонно оттолкнуть протянутую ему дружескую руку. Тем более что А. И. - я это знал - встречался и обменивался письмами с людьми, куда менее достойными, чем Саша Галич. И даже - с совсем недостойными. (Например, с бывшим моим сокурсником Володей Бушиным .) Но была для его антипатии к Саше еще одна, как я думал тогда, главная - и гораздо более серьезная причина. В своих песнях Саша пел от имени людей воевавших, а сам он - не воевал. Пел от лица сидевших, а сам - не сидел. Забегая вперед, не могу не сказать, что он написал: "уезжайте, а я останусь, кто-то ж должен, презрев усталость, наших мертвых хранить покой", и - написав это - все-таки уехал. Александру Исаевичу такой человек вполне мог представляться самозванцем. В общем, тогда мне казалось, что причину нежелания Александра Исаевича знакомиться с Сашей я понимал. И только сейчас - сорок лет спустя - я узнал, что главная причина той резкой, непримиримой его антипатии к Галичу была совсем другая. Галичу во втором томе "Двухсот лет вместе" Солженицын посвятил целый очерк, этакое маленькое эссе. Семь страниц текста. Вроде - немного. Но на самом деле не просто много, а прямо-таки колоссально много, если учесть, что ни одному из других русских писателей и поэтов еврейского происхождения - даже самым крупным - он не уделил и абзаца. Несколько скупых похвал Пастернаку (в основном за то, то тот тяготился своим еврейством), несколько презрительных фраз об Эренбурге ("Эренбург свою советскую службу знал и исполнял как надо"). Мимоходом, вскользь упомянул в какой-то связи Мандельштама и Багрицкого . О Бабеле сказал только, что был он "сильно прохвастанный своей близостью к ЧК". О Василии Гроссмане и Ильфе - вообще ни слова. А о Галиче - целых семь страниц! Сильно, видать, чем-то зацепил его Александр Аркадьевич. Помимо всего прочего, наверно, еще и своей популярностью. Ну и, конечно, своей судьбой - диссидента, инакомыслящего, а потом и эмигранта, изгнанника. Но еще больше поразило меня содержание этого - ни с того ни с сего вставленного в текст этого исторического, "исследовательского" труда - критико-биографического очерка. Всё относящееся к биографии, бытовому, житейскому облику Галича я тут опускаю, чтобы не погружаться во все эти намеки и мелкие дрязги. Остановлюсь только - по возможности коротко - на том, как видится Солженицыну творчество Галича - лучшее, что от него осталось, его песни: "по-настоящему в нем болело и сквозно пронизывало его песни - чувство еврейского сродства и еврейской боли: "Наш поезд уходит в Освенцим сегодня и ежедневно". "На реках вавилонских" - вот это цельно, вот это с драматической полнотой. Или поэм;! "Кадит". Или: "Моя шестиконечная звезда, гори на рукаве и на груди". Или: "Воспоминание об Одессе." Тут - и лирические, и пламенные тона. "Ваш сородич и ваш изгой. Ваш последний певец исхода", - обращается Галич к уезжающим евреям. Память еврейская настолько его пронизывала, что и в стихах не-еврейской темы он то и дело вставлял походя: "не носатый", "не татарин и не жид", "ты еще не в Израиле, старый хрен?!", и даже Арина Родионовна баюкает его по-еврейски. Но ни одного еврея преуспевающего, незатеснённого, с хорошего поста, из НИИ, из редакции или из торговой сети - у него не промелькнуло даже. Еврей всегда: или унижен, страдает, или сидит и гибнет в лагере. И тоже ставшее знаменитым:

Не ходить вам в камергерах, евреи!

Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.

А сидеть вам в Соловках да в Бутырках. И как же коротка память - да не у одного Галича, но у всех слушателей, искренно, сердечно принимающих эти сентиментальные строки: да где же те 20 лет, когда не в Соловках сидело советское еврейство - а во множестве щеголяло "в камергерах и в Сенате"! Забыли. Честно - совсем забыли. О себе - плохое так трудно помнить. (А. И. Солженицын. Двести лет вместе. Т. 2. С. 451-452) Рассуждение это просто изумило меня. Изумила - не то чтобы предвзятость, а непридуманная, самая что ни на есть доподлинная, искренняя слепота и глухота Солженицына, не сумевшего просто прочитать те галичевские строки, о которых он говорит, просто-напросто услышать , о чем там в них идет речь. Взять хоть вот это, как он говорит, ставшее знаменитым "Предостережение":

Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,

Не ходить вам в камергерах, евреи!

Не горюйте вы, зазря не стенайте,

Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате. Да ведь это же стихи сатирические, издевательские! "И как же коротка память!" - говорит об этой песне Александр Исаевич. Но ведь Галич обращается к соплеменникам с этим ёрническим предостережением как раз потому, что всё помнит, и потому, что знает, как коротка память у них . У таких, как какой-нибудь Борис Абрамович Березовский , которому мало было быть сверхбогатым серым кардиналом, так нет же - ему еще понадобилось лезть в камергеры, в сенаторы, в заместители секретаря Совета Безопасности. Именно к таким, как он, впрямую обращена не процитированная - и понятно, почему не процитированная, - Солженицыным, откровенно глумливая строфа:

Если ж будешь торговать ты елеем,

Если станешь ты полезным евреем,

Называться разрешат Россинантом

И украсят лапсердак аксельбантом.

Но и ставши в ремесле этом первым,

Всё равно тебе не быть камергером!

И т. д.

Или вот - про Арину Родионовну. Эта строка - из песни, весь смысл, весь, как говорится, пафос которой - в неразрывности русского и еврейского в нем, в его душе: "Я надену чистое исподнее, семь свечей расставлю на столе." Как еврей - он расставит семь свечей. Как русский - наденет чистое исподнее: так по стародавнему русскому обычаю полагается перед смертью, перед смертным сражением, где, быть может, придется погибнуть. "Даже Арина Родионовна баюкает его по-еврейски", - попрекает Галича Солженицын. Но ведь можно было сказать об этом и по-другому, не выворачивая эту галичевскую строчку наизнанку, а прочитав ее так, как она написана, - услышав в ней то, что в ней сказано. Скажем, так: "И даже утешает его в его еврейском горе, в его еврейской беде не кто-нибудь, а старая пушкинская няня - Арина Родионовна. Пушкин, Арина Родионовна - вот оно, его единственное прибежище, его единственная родина". Да и эти еврейские слова, это еврейское напутствие, которым убаюкивает его няня Александра Сергеевича:

А потом из прошлого бездонного

Выплывет озябший голосок -

Это мне Арина Родионовна

Скажет: "Нит гедайге", спи сынок. К непонятным русскому читателю словам у Галича сделано такое подстрочное примечания: "Нит гедайге" - не расстраивайся, не огорчайся". И Александр Исаевич, конечно, вполне мог обмануться, поверив автору, что слова эти и впрямь "выплыли" у автора из его далекого, "бездонного" прошлого - может быть, из самого его младенчества. Но, хорошо зная Сашу и довольно точно представляя себе уровень его познаний в "идише", я-то сразу догадался, откуда на самом деле они у него выплыли:

Запретить совсем бы

ночи-негодяйке

выпускать из пасти

столько звездных жал:

я лежу, -

палатка

в Кемпе "Нит гедайге",

Не по мне всё это.

Не к чему!

И жаль! К этим знаменитым строчкам Маяковского - во всех изданиях "лучшего, талантливейшего" - неизменно прилагалось (и по сей день прилагается) такое авторское примечание: "Кемп" - лагерь (англ.); "Нит гедайге" - "Не унывай" (еврейск). Вот он - источник Сашиной еврейской образованности. Так что - промахнулся тут Александр Исаевич. Прямехонько угодил пальцем в небо. И не в частностях промахнулся, не в мелочах, не в подробностях, а в самой сути своего прочтения галичевских песен. Суть же дела тут в том, что те песни Галича, которые Солженицыну представляются самыми пронзительными, поскольку их "сквозно пронизывает чувство еврейского сродства и еврейской боли", - те самые, которые он называет ("Кадиш", "На реках вавилонских" и др.) - что они- то как раз, за исключением очень, очень немногих, - наименее яркие у Галича. В большинстве - совсем неяркие. Сила Галича - в сатире, в его чутье к современной, сегодняшней русской речи, к "новоязу". Не пафосные, не патетические и даже не лирические его песни, а именно сатирические пошли в народ, легли на душу многотысячной, может быть даже многомиллионной его аудитории. Так вот об этих - лучших Сашиных песнях, - тех, с которыми как раз и сопрягается в нашем сознании самое это имя "Галич", - Солженицын высказался так: А поелику среди преуспевающих и доящих в свою пользу режим - евреев будто бы уже ни одного, но одни русские, - то и сатира Галича, бессознательно или сознательно, обрушивалась на русских, на всяких Климов Петровичей и Парамоновых, и вся социальная злость доставалась им в подчёркнутом "русопятском" звучании, образах и подробностях, - вереница стукачей, вертухаев, развратников, дураков или пьяниц - больше карикатурно, иногда с презрительным сожалением - всех этих вечно пьяных, не отличающих керосин от водки, ничем, кроме пьянства, не занятых, либо просто потерянных, либо дураковатых. А сочтён, как сказано, народным поэтом? Ни одного героя-солдата, ни одного мастерового, ни единого русского интеллигента и даже зэка порядочного ни одного (главное зэческое он забрал на себя), - ведь русское всё "вертухаево семя" да в начальниках. (А. И. Солженицын, двести лет вместе. Т. 2. С. 452)

Прочитав это, я просто оторопел: ну какая же это злая неправда! Ну да, все эти песни, которые он тут упоминает, - сатирические, издевательские, глумливые. Но куда направлено жало этой художественной сатиры? А. И. уверен, что на русских людей, на русский народ, на русский национальный характер. Да, конечно, и Клим Петрович, и товарищ Парамонова - не китайцы, не французы и не евреи. Но разве национальные их черты и свойства рисует в этих своих песнях Галич? Да нет же! Советские. Я бы даже употребил тут сегодняшнее наше, не слишком любимое мною слово: совковые. Над советским образом жизни глумится он. Над советской системой. Над советскими нравами.

А люди - что ж: люди как люди. Взгляд у него на них тот же, что в знаменитом рассказе Яшина "Рычаги". Разница лишь в том, что Галич, в отличие от Яшина, - сатирик. Поэтому и краски у него другие, более пригодные для сатирического взгляда на ту же коллизию. Но коллизия - совершенно та же. Взять хоть тот же "Красный треугольник": до того как началось собрание, они - нормальные люди. Когда "про Гану", про скуку эту международную - все в буфет, за сардельками. Но вот начинается собрание. И партийная эта разборка сразу пробуждает в них самые темные чувства. Кричат: "Давай подробности!" А как только собрание кончается, - они опять: люди как люди. "Ну, поздравили меня с воскресением. Залепили строгача с занесением". И даже эта партийная мымра "товарищ Грошева", едва закончился ритуал партийной проработки, - даже она становится человеком. Ну, не совсем, конечно, человеком, но - просыпается все-таки и в ней что-то человеческое: "Схлопотал он строгача - ну и ладушки. Помиритесь вы теперь по-хорошему". Люди, обыкновенные, в основе своей, может быть, и неплохие люди, но чудовищно искаженные бесчеловечной советской системой. А уж насчет того, что нет у Галича в этих его песнях ни одного солдата, ни одного мастерового, ни одного "зэка порядочного", то это уже - прямая неправда. Не какая-нибудь там художественная неправда, которую можно понимать и трактовать так или этак, а - чисто фактическая . Тема солдата-победителя, который вынес на своих плечах всю тяжесть той страшной нашей войны и не получил за это никаких наград, а только кары - эта тема едва ли не главная у Галича. Да и с начальниками тоже не так все просто в этих его песнях. Даже их, этих оторвавшихся от народа, чуждых и враждебных народу начальничков он тоже не склонен вот так вот огулом осуждать и разоблачать. Даже для них у него находится - при всем его жестком сатирическом взгляде - теплая, лирическая нота:

Я возил его, падлу, на "чаечке",

И к Маргошке возил, и в Фили,

Ой, вы добрые люди, начальнички!

Соль и гордость родимой земли!

Да, конечно, гражданка гражданочкой,

Но когда воевали, братва,

Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой

Ночевали не раз и не два,

И тянули спиртягу из чайника,

Под обстрел загорали в пути.

Нет, ребята, такого начальника

Мне, наверно, уже не найти! Ну а уж к простому человеку из народа у него - только сочувствие. Сочувствие и боль за него:

И где-нибудь, среди досок,

Блаженный, приляжет он.

Поскольку - культурный досуг

Включает здоровый сон.

Он спит. А над ним планеты -

Немеркнущий звездный тир.

Он спит. А его полпреды

Варганят войну и мир.

По всем уголкам планеты,

По миру, что сном объят,

Развозят Его газеты,

Где славу Ему трубят!

И грозную славу эту

Признали со всех сторон!

Он всех призовет к ответу,

Как только проспится Он!

Куется Ему награда.

Готовит харчи Нарпит.

Не трожьте его! Не надо!

Пускай человек поспит!.. Я, кажется, слегка увлекся и стал ломиться в открытую дверь. Но ломлюсь я в нее с одной-единственной целью: чтобы объяснить, почему я не смог удержаться и в конце концов, вопреки твердому своему первоначальному намерению, все-таки втянулся в неприятный мне разговор о книге Солженицына "Двести лет вместе". Толкнули меня на это, как я уже сказал, вот эти семь солженицынских страниц о Галиче. Но толкнули - не стремлением защитить любимые мною песни от напраслины, от прямой лжи и клеветы. Да и не нуждался Саша Галич в такой моей защите! Больше всего в этих его семи страничках поразило меня то, что, высказывая про Галича всё, что у него накипело, А. И. был безусловно искренен. И, будучи искренен, на этот раз (в отличие от многих других случаев, о которых я, наверно, еще скажу) не притворяясь, не лицемеря, он оказался так глух к художественному звучанию, к смыслу, к содержанию этих - пусть не любимых им, но талантливых же! - песен. Слепота и глухота его тут просто поражает. Поражает полное, ну полнейшее отсутствие элементарного художественного чутья, живого, непосредственного восприятия художественного текста. Вообще-то я мог бы этому и не удивляться. Мало разве слышали мы таких осуждающих речей (и не только о Галиче) на разных секретариатах и писательских собраниях. Бывало даже и так, что накануне автору кто-нибудь из самых близких его друзей говорил: "Ты - гений!", а назавтра клеймил этого гения с трибуны за несоответствие его сочинения канонам соцреализма. Но ведь это делалось под нажимом. Ведь это всё говорили не люди, а - те самые яшинские "рычаги". И в том и ужас той нашей советской жизни, что в рычаги она нередко превращала и людей незаурядных, выдающихся. Но Солженицын-то свободен в своих высказываниях. И совершенно очевидно, что во всех обвинениях, предъявленных им Галичу, он говорит то, что на самом деле думает. Говорит о том, что глубоко его задевает, искренне - до глубины души - волнует! Вот это и толкнуло меня на разговор, от которого я сперва твердо решил уклониться.

Ссылки: