 |
Сарнов Б.:"лирическое отступление" о квартире С. Я. Маршака на Чкаловской
Всякий раз, когда мне случалось жить в переделкинском Доме творчества , я навещал Корнея Ивановича . Однажды, когда я заглянул к нему, его как раз снаряжали для прогулки. Он стоял в передней, уже почти совсем одетый, а вокруг него суетились женщины - одна укутывала ему шею шарфом, другая надевала рукавицы. А он стоял - высоченный, улыбающийся. И принимал все эти их заботы как должное, само собой разумеющееся. Когда сборы были совсем уже завершены и мы с ним вышли на улицу, я сказал: - Вы прямо как солнце, вокруг которого все вращается. - Да, - согласился он. - А ведь я никогда к этому не стремился. Это вышло как-то само собой. А вот Самуил Яковлевич , который всегда так этого хотел, живет в этой своей мрачной, холодной квартире, один как сыч, с этой жуткой Розалией . И как только он ее терпит? Я знал, что отношения у Чуковского с Маршаком непростые. О том, как ревниво они друг к другу относятся, приходилось тогда слышать на каждом шагу. Помнил я и знаменитую эпиграмму, сочиненную Елизаветой Тараховской :
Провожая на вокзал,
Маршак Чуковского лобзал.
А приехав на вокзал,
"Ну и сволочь!" - он сказал.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной.
Но в этой реплике Корнея Ивановича я не углядел и тени какого-нибудь скрытого, тайного недоброжелательства. Ничего, кроме самого искреннего сочувствия. И хотя в то время я уже постоянно бывал у Самуила Яковлевича на Чкаловской, реплика Чуковского заставила меня совсем по-новому взглянуть и на его действительно мрачноватую и не шибко уютную квартиру, и на весь его, в самом деле, не больно хорошо устроенный быт. На одном из подаренных мне томов выходившего тогда четырехтомного собрания его сочинений, Самуил Яковлевич написал:
На память о нашем поэтическом утре, продолжавшемся до вечера. Таких утр, продолжавшихся до самого вечера, у нас было много. Читали стихи (читал, как правило, он - иногда свои, чаще чужие), разговаривали (говорил главным образом тоже он). Иногда на пороге возникала его домоправительница - та самая "жуткая", как назвал ее Чуковский, Розалия Ивановна . - Самуил Яковлевич, - начинала она, - вам давно уже пора... Но он не давал ей закончить. - Уходите! Вы нам мешаете! - кричал он.
- Принесите нам чаю и немедленно уходите! Однажды, когда я к нему пришел - на этот раз не утром, а во второй половине дня, - у него сидел Виктор Боков и, наяривая на балалайке, пел частушки . Встретившая меня Розалия Ивановна, скорбно поджав губы и неодобрительно покачав головой, пожаловалась: - С самого утра песни играют. Было видно, что это пиршество духа и в самом деле длится уже много часов. Раскрасневшийся, взмокший от вдохновения и усердия Виктор вспоминал все новые и новые частушки, а ненасытный Маршак требовал еще и еще. Наслаждение оба испытывали неизъяснимое. А потом Самуил Яковлевич стал сам вспоминать разные старые частушки, Бог знает, с какого времени застрявшие в его памяти. Каждая из них чем-нибудь особенно его восхищала. Одна - безыскусной внутренней рифмой:
Милый шарфик поносил,
Полушалок попросил.
Мне не жалко полушалка,
Жалко мало поносил.
Другая - слитностью содержания частушки с ее разухабистым плясовым ритмом. Ее С. Я. как-то особенно четко проскандировал.
По-шла пля-сать
В коротенькой коф-те,
Засучила рукава
По самые лок-ти.
А третью - такую же - даже спел:
Пошла пля-сать,
Только пол хрустит,
Наше дело молодое -
Нас и Бог простит.
Четвертая восхитила его своей крепкой сделанностью:
Все платки я перносила,
Только шаль осталася,
Всех парней я перлюбила,
Одна шваль осталася.
Пятая пленила пластикой, картинностью, слитностью музыкального и зрительного образа:
Перед мальчиками
Пройду пальчиками,
Перед старыми людьми
Пройду белыми грудьми.
Шестая - изяществом и точностью выраженного в ней "внутреннего жеста":
Куда, милый мой, идешь?
Дорогая - в гости.
Милый мой, возьми меня!
Дорогая - после!
Боков уже давно простился и ушел со своей балалайкой, а Самуил Яковлевич долго еще не мог успокоиться. Вспоминал всё новые и новые частушки, восхищался их виртуозностью, говорил о том, какая это сокровищница словесной, ритмической, образной, изобразительной и всякой иной гибкости и выразительности русского стиха. Покончив с частушками, перекинулся на городской, "мещанский" романс ("Маруся отравилась"), демонстрируя и смакуя таящуюся в разных его поворотах неведомую мне прежде, неизъяснимую прелесть. Тут же, по прямой ассоциации со своими размышлениями о емкости и выразительном лаконизме народной русской частушки, он вспомнил восхитившее его четверостишие только что ушедшего Бокова:
На снегу сидит снегирь,
На груди зарю неся.
- Как зовут, земля?
- Сибирь.
- Я хочу домой!
- Нельзя.
И долго говорил о том, как ценно в Бокове то, что его самородный талант опирается на прочную основу давней народной традиции и что без этой основы кажущиеся такими яркими стихи многих современных молодых поэтов похожи на часы, у которых отсутствует часовая стрелка. Часы тикают, ходят, и минутная стрелка в положенный ей час совершает свое круговое движения по циферблату. Но как по таким часам узнаешь, который час? В общем, и это наше поэтическое "утро" затянулось до глубокого вечера.
Многочисленные попытки Розалии Ивановны вмешаться и прекратить это безобразие пресекались жестоко и неумолимо. Впрочем, удивить ее было трудно: всю безнадежность этих своих попыток она и сама прекрасно понимала. Как-то раз, явившись к Самуилу Яковлевичу (по его настоятельному требованию, конечно, иначе это не бывало) я застал его в постели. Оказалось, что у него - воспаление легких. Уже пятое или даже шестое в этом году. Мои попытки отложить визит до его выздоровления были решительно пресечены, и день прошел как обычно, с той только разницей, что принимал он меня в постели и в ночной сорочке. По поводу этой ночной сорочки он, к слову, сообщил мне, что Александр Трифонович Твардовский , когда увидал его в этом одеянии, чуть не умер от смеха. Сообщил он мне это сугубо между нами, чуть ли не взяв с меня слово, что я никому про это faux pas Трифоныча не разболтаю. В детстве я тоже спал в ночной сорочке. Но, разумеется, и не подозревал, что приверженность к этому детскому ночному одеянию может сохраниться у взрослого и даже весьма пожилого мужчины. Однако виду не подавал и тоже - вместе с Самуилом Яковлевичем - посмеивался над неистребимой крестьянской "дикостью" Александра Трифоновича. Все попытки Розалии Яковлевны прекратить или хотя бы сократить наше общение пресекались так же жестоко, как это бывало, когда Маршак был здоров и принимал меня не в постели, а в кабинете. Во время одной из этих ее попыток выяснилось, что утром температура у него была выше тридцати восьми градусов. Когда она в очередной раз была изгнана криком: "Уходите немедленно! Вы мешаете нам работать!", я сказал: - Самуил Яковлевич, ведь она права. При такой температуре? - Да, - сказал он, - у меня жар! Я мысленно отметил этот старинный оборот: в моей Москве давно уже так не говорили, - говорили: "Высокая температура".
- У меня, действительно, жар, - продолжал он, - но это пустяки, я к этому привык. - Вы бы хоть курили поменьше, - сказал я. Он согласился, что это верно, курить надо бы поменьше. И тут же, докурив папиросу, зажег новую. Со вкусом затянувшись, сказал: - Эту квартиру, весь этот свой образ жизни я называю "Трест по уничтожению Маршака". Во главе этого треста, конечно, стою я сам. Но понимаете, какое дело, голубчик! Мне семьдесят четыре года. Сколько проживу - столько проживу. А менять себя мне уже поздно! Я сказал, что лечиться все-таки надо, на что он ответил репликой, которую, как я понял, придумал уже давно, может быть, даже нарочно для того, чтобы отвечать ею на такие вот нравоучительные сентенции:
- Чтобы лечиться, нужно иметь железное здоровье. Все мои впечатления о его образе жизни, включая этот разговор, - всё это было до того, как я услыхал ту реплику Корнея Ивановича. Так что ничего нового К. И. той своей репликой мне не сообщил. И все-таки, как уже было сказано, та его реплика заставила меня чуть внимательнее вглядеться в обстановку, окружающую Самуила Яковлевича, - в повседневный его быт. Вот хотя бы эта его квартира на Чкаловской . Квартира вроде нормальная: большая, удобная, в хорошем доме. Район, правда, так себе: напротив Курского вокзала. По Садовой - беспрерывный поток машин, в том числе и грузовиков: шум, грохот. И никакой зелени вокруг. А моя жена все время твердит мне, что зелень - это очень важно, в особенности, если учесть, каким воздухом мы все дышим в этой нашей загазованной столице. Но о каком воздухе можно говорить применительно к этой маршаковской квартире, если вся она прокурена насквозь, и запах табака, пропитавший каждый кубический сантиметр ее пространства, не выветрить уже никакими сквозняками, сколько ни старайся. Дело, однако, было не в прокуренности, и не в близости к Курскому вокзалу. Главное, на что я обратил свое внимание, когда после той реплики Корнея Ивановича совсем по-новому взглянул на квартиру Маршака, была вдруг поразившая меня ее безликость. На всех других писательских квартирах, виденных мною (я имею в виду квартиры стариков, сверстников Самуила Яковлевича) лежал резкий отпечаток индивидуальности их обитателей. О том, какое впечатление произвели на меня квартиры Эренбурга и Шкловского, я уже писал. Что же касается переделкинского дома Чуковского, то он уже при жизни Корнея Ивановича гляделся как музей: что ни шаг, то - готовый экспонат: вот хозяин дома, запечатленный кистью Репина, а вот - "Чуковский в новой шляпе", нарисованный карандашом Маяковского, а вот - картина Добужинского, тоже как-то связанная с личностью Корнея Ивановича или с какой-то его книгой. Квартира Маршака не только такой яркой, сразу бросающейся в глаза, но и вообще какой бы то ни было индивидуальности была лишена начисто. В его кабинете только письменный стол, вечно заваленный рукописями, гранками, книгами, напоминал о том, что хозяин этого кабинета - писатель. Все остальное - застекленные шведские книжные шкафы, потертый кожаный диван, глубокое черное - тоже кожаное - кресло вполне могло принадлежать врачу или - не очень преуспевающему, средней руки - адвокату. Ни один предмет в этом кабинете не отражал индивидуальности Маршака, его особости, его непохожести на любого другого российского интеллигента, бытовые вкусы которого сформировались в еще дореволюционные времена. Разве только - не совсем обычная пепельница: маленький серебряный ящичек, крышечка которого никогда не закрывала его плотно, потому что он вечно доверху был набит окурками. Почему же я раньше не замечал этой унылой безликости его кабинета? Почему не поразила она меня сразу, почему ни разу мне не пришло в голову сравнить этот маршаковский рабочий кабинет - к явной его невыгоде - с кабинетами Эренбурга, Шкловского, Чуковского? А очень просто. Потому что это отсутствие индивидуальности в окружающих его вещах, предметах его домашнего обихода было заслонено ярчайшей индивидуальностью самой его фигуры. Его поведения. Его манеры жить. Его бешеным темпераментом. Вот этим самым непрерывно действующим "трестом по уничтожению Маршака". Его способностью забыть о завтраке, обеде, ужине, о пятом или шестом за этот год воспалении легких, о том, что у него "жар", и о том, что он принимает вызванного им визитера в ночной сорочке, - забыть обо всем на свете, кроме стихов, частушек, находящихся в работе рукописях и ждущих его не вычитанных корректур. Дочь Эренбурга Ирина не зря хотела сохранить кабинет Ильи Григорьевича: в его кабинете даже и сейчас, когда он давно уже сменил свой адрес, да и Ирины, которая перевезла его к себе, давно уже нет на свете, всё еще живет бывший его владелец: живет в картинах, книгах, фотографиях, любимых вещах. Лидия Корнеевна Чуковская не зря так печалилась, что дом умершего Корнея Ивановича хотят разорить, и дочь ее Люша не зря так долго боролась за сохранение этого дома: сколько лет прошло, а в нем все еще жив дух его старого хозяина. Квартира Маршака после смерти Самуила Яковлевича не прожила и дня. Она умерла вместе с ним. Невольно, может быть, совсем об этом не думая, это ощущение очень точно выразил в своих воспоминаниях о Маршаке, написанных вскоре после смерти Самуила Яковлевича, Алексей Иванович Пантелеев : "Подумать только, что все это - и стол, и диван, и шкафы, и кресло, и милая маршаковская пепельница-ящичек - все это и сегодня, сейчас вот, сию минуту стоит в его кабинете на улице Чкалова. А как все это пусто, безжизненно, мертво. И как, небось, тихо, холодно и тихо там сейчас. Начиная эту главу, я и думать не думал, что так много места в ней займет это "лирическое отступление" о квартире С. Я. Маршака на Чкаловской. Ведь задумывая ее и называя так, как назвал, я имел в виду совсем не эту - реальную, вещественную, материальную "квартиру Маршака", а - совсем другую.
Ссылки: