 |
Вильтцын Розалия Ивановна
Розалия Ивановна, как я потом узнал, рижская немка, которой было хорошо за семьдесят и которая большую часть своей жизни служила Маршаку экономкой.
Я так и не узнал, каким образом эти два ни в чем не похожих друг на друга человека встретились, однако узнал вот что: Самуил Яковлевич спас Розалии Ивановне жизнь, когда началась война. Он каким-то образом вывез ее из Риги и устроил у себя в Москве.
Она никогда не улыбалась, была всегда и всем недовольна, но в особой степени была недовольна Самуилом Яковлевичем, о чем извещала желавших и не желавших слышать об этом своим высоким скрипучим голосом. Между ними установились отношения, которые по Фрейду назывались бы "любовь/ненависть", но не имели даже оттенка отношений между мужчиной и женщиной.
Розалия Ивановна являлась свидетелем всех его триумфов и бед - кончины жены, смерти от туберкулеза любимого младшего сына-математика, двадцатилетнего Яши . Она знала его насквозь и считала своим долгом быть его поводырем, чтобы он не сбился с пути истинного.
По-моему, он был глубоко к ней привязан, но вместе с тем его страшно раздражали ее назидания и приставания. Оба они отличались вспыльчивостью, и я не раз становился свидетелем сцен вполне безобразных с оскорблениями и обзыванием. Бедная Розалия Ивановна безнадежно проигрывала ему в этих состязаниях. Она отдавала себе в этом отчет и поэтому упорно, точнее, с тевтонской последовательностью, повторяла одно и то же заклинание: "старый дурень". Она говорила эти слова вновь и вновь, а он отвечал ей творчески: "Мадам Прыг-Прыг", "Гитлер в юбке", "Недописанная трагедия Шекспира": Впрочем, все это я узнал позже.
Из Сарнова
Она любила Самуила Яковлевича. И в старости уже не скрывала этой любви. Когда он умер, она не отходила от его гроба Всю ночь провела в морге. А после похорон, на поминках, когда кто-то что-то попросил на память о Самуиле Яковлевиче или - не помню - в связи с какими-то другими разговорами о вещах или книгах Самуила Яковлевича, она, заплаканная, изреванная, осунувшаяся и потемневшая, вдруг улыбнулась и сказала - как будто не людям, ее окружавшим, а самой себе. Внутрь себя: - А уж одну его книжечку я никому не отдам. Не-е-ет, никому!.. Тогда я не понял. Представилась записная книжка. А потом - в тот же день - вдруг догадался: серенькую, потрепанную, слегка уже засаленную Псалтырь она никому не отдаст, книгу, которая ей дорога и как память о Маршаке, и, может быть, больше чем память.
Ссылки: