Сарнов Б. в гостях у Л.Ю. Брик

Но пожелала Л. Ю. меня увидеть и поближе со мной познакомиться вовсе не из-за Чернышевского и не из-за Мосфильма. Совсем не кино лежало в основе ее интереса к моей персоне. Хотя - как сказать! - отчасти и кино тоже. Дело было в том, что я тогда написал и напечатал статью, в которой сопоставлял ошеломивший всех нас фильм Феллини "Восемь с половиной" с поэмой Маяковского "Про это". Миша эту статью подсунул Лиле Юрьевне, и она, прочитав ее, загорелась идеей вдохновить великого итальянца на создание фильма "по Маяковскому", по этой самой его поэме "Про это". Ну, может быть, не совсем по этой поэме, но, во всяком случае, она увидела тут некий повод для возможного содружества двух гениев. Вот об этом-то она и хотела со мной поговорить. О предстоящем нашем визите к Л. Ю. мы были оповещены заранее, и надо же было так случиться, что утром этого дня мы с женой столкнулись со Слуцким . В это время они с Таней жили уже в нашем микрорайоне, и встретить его на одной из наших улиц было немудрено. - А мы сегодня идем к Лиле Юрьевне, - тут же сообщила Борису моя жена. Выслушав, что идем мы к Лиле Юрьевне с Мишей и что этот наш визит к знаменитой женщине будет первым, Борис сказал: - Значит, так, Слава. Запомните то, что я вам сейчас скажу. Первое. Прежде, чем что-нибудь сказать, мысленно сосчитайте до ста. - До десяти, - жалобно попросила жена. - До ста! - жестко отрубил он. - Второе. Войдя в квартиру, вы скажете: "Лиля Юрьевна, где у вас можно помыть руки?". И третье. В двенадцать часов, сколько бы вам ни говорили, что еще рано, как бы ни уговаривали посидеть еще, вы встанете и уйдете. Последние два совета жена приняла как руководство к действию, чем сразу расположила к себе хозяйку дома. Что же касается первого Бориного указания, то его выполнить ей было гораздо труднее. - Ну что? Как фильм? - спросила Лиля Юрьевна, едва мы успели раздеться и обменяться приветствиями. - Да, расскажите! - тут же включилась в разговор моя жена, уже успевшая не только осведомиться, где ей можно вымыть руки, но и осуществить это ритуальное действие. Послушно выполнив, таким образом, одно из Бориных указаний, она, как видно, решила, что для начала этого хватит, и не дала себе труда мысленно досчитать даже до десяти. - Расскажите, как там "Анна Каренина"? Она слышала от меня, что с утверждением Татьяны Самойловой на роль Анны были какие-то сложности (генеральный директор Мосфильма сказал, что не Самойловой, с ее внешностью горняшки, играть аристократку), и решила, что Лиле Юрьевне тоже не терпится узнать, чем кончился этот конфликт. Ну и, конечно, попала пальцем в небо. - Вот уж что меня совсем не интересует, - пренебрежительно отмахнулась Л. Ю., - так это ваша "Анна Каренина". Я спрашиваю про Чернышевского! Эту реплику моя жена - слава Богу! - оставила без ответа. То ли вовремя вспомнила совет Слуцкого, то ли просто лишилась дара речи, услыхав, что Чернышевский для Л. Ю. интереснее Толстого. Для меня не было сомнений, что пренебрежительный тон Л. Ю. по отношению к "Анне Карениной" и то явное предпочтение, которое она отдала Чернышевскому перед гениальным творением Льва Толстого, вовсе не свидетельствовали о ее дурном литературном вкусе. Чернышевский был ей интересен не как художник. И не как социальный пророк и мыслитель. Даже Маяковский говорил, что "жить и любить надо по заветам Чернышевского". Ну а уж Лиля? Тут и говорить нечего! Для нее Чернышевский был прежде всего провозвестник сексуальной свободы, предтеча грядущей (теперь уже не грядущей, а свершившейся) сексуальной революции. В сравнении с радикальными идеями Николая Гавриловича робкий сексуальный бунт толстовской Анны Карениной был просто детским лепетом. А сам Лев Николаевич, сурово осудивший этот ее жалкий бунт и жестоко наказавший свою героиню ("Мне отмщение и аз воздам") и вовсе выглядел мракобесом, моральным держимордой, махровым реакционером. Но не мог же я - тут же, при всех - объяснить всё это моей жене! Единственное, что я мог сделать, - это кидать на нее время от времени то грозные, то умоляющие взгляды, напоминающие про первый - главный - совет Слуцкого. Я сразу оценил важность этого совета. Может быть, это была моя ошибка, но двумя другими ни разу даже и не подумал воспользоваться. А что касается первого, то не раз приходило мне в голову, что обратить его Борису следовало не только к моей жене, но и ко мне тоже. Сколько раз, не просчитав мысленно и до десяти, откликался я торопливым возражением на какую-нибудь реплику Лили Юрьевны. А между тем с ней не спорить надо было, не возражать ей (что толку в возражениях!), а слушать ее. Не стремиться к взаимопониманию, а тем более к единомыслию, а, напротив, ловить и отмечать самые неожиданные, парадоксальные, резко не совпадающие с общепринятыми ее высказывания, реплики, суждения. Я не сразу дошел до понимания той простой мысли, что самым интересным в нашем общении с ней были как раз те моменты этого общения, когда она не старалась искать и находить с нами общий язык, а была - собой. Впрочем, она всегда была собой. Я бы даже сказал так: она позволяла себе быть такой, какой была , не думая о том, как это выглядит со стороны и какое впечатление может произвести на окружающих. Стол, за которым мы ужинали, был уставлен старинными - редкой красоты - штофами, графинами и бокалами, а чай мы пили из изысканных, тоже очень красивых чашечек тончайшего фарфора. И тут же, рядом, - на буфете, на комоде, где-то еще - во множестве громоздились какие-то аляповатые глиняные маслёнки, редкого, как мне показалось, уродства. Лиля Юрьевна небрежно заметила, что когда-то увлеклась ими и собрала целую коллекцию этих уродцев. На стенах комнаты, где нас принимали, висели дивные картины Пиросмани - не репродукции какие-нибудь, не копии - подлинники. В соседней комнате, которую нам тоже показали, - портреты хозяйки дома: Тышлер, Штеренберг. А над столом, за которым мы сидели, прямо напротив меня, вся стена была увешана жостовскими подносами. Сами по себе они были, наверно, хороши, но с Пиросмани и Тышлером, как мне показалось, не больно гармонировали. А ей это было не важно. Нравились они ей, эти жостовские подносы, - и всё! И плевать ей было, гармонируют они с Пиросмани и Тышлером или не гармонируют. Так же как плевать ей было на то, как сочетаются любимые ее уродливые глиняные масленки с изысканными старинными штофами и бокалами. И вот так же, совершенно не думая о том, какое впечатление это может произвести на окружающих, рассказывая о своем телефонном разговоре с Пастернаком в самые страшные дни всенародной его травли (тронутый ее искренним сочувствием, он разрыдался), она могла вдруг бросить задумчиво, словно отвечая каким-то своим мыслям: - В эти последние свои годы Боря совсем одичал. А когда я прочел однажды ей и Василию Абгаровичу небольшой отрывок из своего "Случая Мандельштама" (прочел только потому, что в том отрывке было много о Маяковском), она - очень простодушно - спросила: - Вы в самом деле считаете Мандельштама большим поэтом? И так же простодушно сообщила, что они с Осей и Володей и в грош его не ставили. - Бывало, как заведет: "Над желтизно-ой прави-ительственных зда-аний?" Мы его называли: "Мраморная муха". - А вот Катаев , - не удержался я, - пишет, что Маяковский Мандельштамом восхищался. И напомнил эпизод из катаевской "Травы забвенья", в котором подробно, с сочными катаевскими деталями описывалась встреча Маяковского с Мандельштамом в каком- то гастрономическом магазине: Маяковский довольно долго еще смотрел вслед гордо удалявшемуся Мандельштаму, но вдруг, метнув в мою сторону как-то особенно сверкнувший взгляд, протянул руку, как на эстраде, и голосом, полным восхищения, даже гордости, произнес на весь магазин из Мандельштама: - "Россия, Лета, Лорелея". А затем повернулся ко мне, как бы желая сказать: "А? Каковы стихи? Гениально!" - Да разве можно верить Катаеву? - сказал на это Василий Абгарович. И добавил, что главная неправда катаевской "Травы забвенья" даже не в количестве в ней разного фактического вранья, а прежде всего в том, как нагло автор этого сочинения преувеличивает степень своей близости с Маяковским.

- Он был нам чужой, совсем чужой, - сказала Лиля. - Его пьесы шли во МХАТе!

Последняя фраза этой реплики прозвучала так, словно отдавать свои пьесы МХАТу было для писателя в те времена самой низкой степенью художественного падения. На самом деле, однако, это был знак только чуждости, а отнюдь не низкого художественного качества катаевских пьес. По части художественности Л. Ю. ко МХАТу никаких претензий не имела. Просто у них была своя компания, а у тех, чьи пьесы шли во МХАТе, - своя. Я уже рассказывал, как Боря Слуцкий однажды сказал мне: - Вчера я был у Митурича . И можете себе представить? Оказалось, что за тридцать лет я был первым футуристом, который его навестил. Эта реплика Бориса не случайно вызвала у меня юмористическую реакцию. На самом деле никаким футуристом Борис быть, конечно, не мог - это было просто смешно. Но Василий Абгарович и Лиля Юрьевна футуристами были. Не самозванцами какими- нибудь, а самыми что ни на есть настоящими, последними футуристами-лефовцами. И салон у Лили Юрьевны - если уж называть его салоном - был не просто литературным, а именно лефовским, футуристическим. Поэтов здесь ценили не по официальной советской табели о рангах и не по какому-нибудь там Гамбургскому счету, а именно вот по этой - футуристической, лефовской шкале ценностей. И потому рядом с ее любимым Слуцким в сознании Л. Ю. стояли не Самойлов или, скажем, Окуджава, а - Вознесенский и Соснора .

Ссылки: