Политический стиль Сталина унаследовали наши последующие "вожди"

Тут прежде всего надо сказать, что приобретенный мною, как оказалось, совершенно ненужный мне семнадцатый том, был далеко не единственной книгой Сталина (или о Сталине), купленной мною в последнее время. За перестроечные, постперестроечные и постсоветские годы таких книг я накупил столько, что у меня составилась целая сталинская библиотека. Назову лишь некоторые: "Лубянка. Сталин и ВЧКТПУ-ОГПУ-НКВД" , Роберт Слассер. "Сталин в 1917 году" , "Иосиф Сталин в объятиях семьи. Из личного архива" , Лев Троцкий. "Сталин" , Валентин Бережков. "Как я стал переводчиком Сталина" , Алексей Пиманов. "Сталин. Трагедия семьи" , Борис Бажанов. "Воспоминания бывшего секретаря Сталина" , Владимир Аллилуев. "Хроника одной семьи. Аллилуевы - Сталин" , "Застольные речи Сталина ", уже упоминавшийся мною том "Сталин и Каганович. Переписка" . Я не упоминаю тут сохранившиеся с более ранних времен книги Авторханова, Светланы Аллилуевой, Владимира Орлова и многие другие. Не упоминаю также многочисленные издания на тему "Сталин и литература", "Сталин и искусство", и прочие в этом роде, которые были мне нужны для работы. Впрочем, покупая и другие книги Сталина и о Сталине, я тоже уверял себя, что они могут пригодиться мне для работы. И кое-что действительно пригождалось. Но последнее мое приобретение - вот этот самый сдуру купленный семнадцатый том - окончательно открыло мне глаза на то, что всё это был чистейшей воды самообман. Для какой, черт возьми, работы могли понадобиться мне книги "Иосиф Сталин в объятиях семьи" или "Хроника одной семьи" В. Аллилуева? Нет, никакого рабочего, профессионального интереса у меня тут не было. А двигал мною всё тот же жгучий, неистребимый, можно даже сказать, болезненный, патологический - личный интерес. Тот самый, который в юности заставлял меня таскать мою будущую жену, которой всё это было "до лампочки", на все появлявшиеся тогда на киноэкранах Москвы фильмы о Сталине. В первой книге своих воспоминаний я упоминал, что любил после смерти вождя рассказывать в кругу друзей разные байки о Сталине. Две из них я даже там привел. Привел, чтобы показать, что магия сталинского обаяния еще долго сохраняла надо мной свою власть. Где-то в подкорке, в подсознании, еще продолжало жить, не хотело умирать это давнее рабское умиление: вот ведь, смотрите - дракон, а выглядит как человек. Не лишен даже некоторой приятности. И ведет себя не "по-драконьи", а "по-человечески"! Всё это, как и при жизни "дракона", продолжало действовать, вызывало прилив умиления и даже восторга. Природа этой магии, подытоживал я, не таит в себе никаких загадок: это - магия власти. На самом деле, однако, среди тех баек о Сталине, которые я любил рассказывать, - кстати, не только тогда, но и много позже (а еще позже некоторые из них я даже записал), - были и другие, в которых "дракон" вел себя не по-человечески, а вполне "по-драконьи". Вот, например, такая история - ее рассказал мне Семен Израилевич Липкин . И это не просто байка, а - свидетельство очевидца: всё, о чем он рассказывал, происходило на его глазах. Это было на закрытии декады таджикского искусства. В Кремле был большой банкет. А после банкета - не для всех, только для избранных - показывали кино. Часть столов с початыми и непочатыми бутылками и недоеденными блюдами была составлена к стене. Вокруг них хлопотала прислуга. В одном конце зала в ожидании, когда их пригласят в кинозал, стояли гости. В другом - члены Политбюро. А между ними - пустое пространство. Вдруг от толпы гостей отделился один человек. Он пересек пространство, отделявшее его от группы "вождей" и прямиком направился к Сталину. Это был Корнейчук . Подойдя вплотную к вождю, Корнейчук что-то ему сказал. Тот - коротко ответил. Как впоследствии выяснилось, диалог был такой. - Товарищ Сталин, - сказал Корнейчук. - В сегодняшнем номере газеты "Правда" я прочел, что вы с вашими соратниками вчера были в Малом театре. В тот день шла моя пьеса "В степях Украины". Мне бы хотелось узнать ваше мнение о ней. Сталин поморщился (он не любил фамильярности) и сказал:

- Вы плохо пишете, Корнейчук. Вы пишете одноднэвки. Услыхав этот ответ, Корнейчук понял, что для него все кончено. Он отошел к столу, на котором стояли остатки выпивки и закуски, налил себе стакан водки. Выпил. Налил второй! Далее он действовал по принципу - "все равно в этом доме не бывать". Хлопнул второй стакан и громко, на весь зал стал "спивать малороссийские писни": "Дывлюсь я на нэбо" Или - "Променяв вин жинку на тютюн на люльку" Что-то в этом роде. Председатель Комитета по делам искусств Храпченко , желая снискать одобрения вождя, с возмущением воскликнул:

- Безобразие! Как он себя ведет!

- Пачему? - сказал Сталин. - Он совсем неплохо поет. А иногда и неплохо пишет. А ты? - он повернулся к Храпченко, - и нэ поешь, и нэ пишешь. Бедный Храпченко! Он решил, что брошена команда "Пиль!", и, как хорошо обученный охотничий пес, кинулся на дичь. И тут же раздалась новая сталинская команда: "Тубо!" В психологии (может быть, даже в психиатрии) это называется сшибка. (Так, кстати, Александр Бек сперва собирался назвать свой роман, в окончательном виде получивший более скромное название - "Новое назначение".) Устраивать такие "сшибки" людям из ближайшего своего окружения Сталин был большой мастер. Вот еще одна история в том же духе. В конце 40-х - начале 50-х в Советском Союзе делалось очень мало фильмов: пять-шесть в год. И каждый новый фильм непременно показывали Сталину. Ни одна картина не могла выйти к зрителю без его личного разрешения. Но для одного фильма было сделано исключение. Это был биографический фильм о Жуковском - не о Василии Андреевиче - поэте, а о Николае Егоровиче - отце русской авиации. Фильм делался в спешном порядке: надо было поспеть к юбилею Николая Егоровича. Но с выпуском его на экран произошла заминка: Сталина в то время в Москве не было, он отдыхал на своей даче возле Сочи - на озере Рица. Члены Политбюро, посмотрев фильм, никаких идейных промахов в нем вроде не нашли, но выпустить его на экран без личного указания товарища Сталина все-таки не решались. Делать, однако, было нечего, поскольку дорого яичко к Христову дню: юбилей ведь не отложишь. И в конце концов Молотов отважился дать добро. Фильм вышел на экраны. А когда вернулся Сталин, фильм показали членам Политбюро снова, уже в присутствии вождя. Когда просмотр кончился и в зале зажегся свет, Сталин спросил:

- Фильм, кажется, уже вышел на экран?

- Да, товарищ Сталин. Ведь мы торопились, к юбилею. А вы? А вас? - начал объяснять министр кинематографии.

- Кто принял решение? - прервал его Сталин. Большаков посмотрел на Молотова и понял, что если он сейчас его назовет, второй человек в государстве навсегда станет его злейшим врагом.

- Мы тут подумали, посоветовались. - начал он.

- С кем посоветовались? - спросил Сталин. Побледнев, Большаков сказал:

- Сами. Между собой. Сталин кивнул. Медленно прошелся по залу.

- Значит, так, - после долгого гнетущего молчания подвел он итог.- Сами подумали, сами посоветовались? И сами решили? Все испуганно молчали. Медленно пройдясь еще раз по залу, Сталин задумчиво повторил:

- Сами подумали, сами посоветовались и сами решили? В голосе вождя слышалась горечь: "Без меня, стало быть, решили. Можете, значит, уже обходиться и без меня. Ну-ну?" Покачал головой, вздохнул. Пошел к выходу. Остановился. Поглядел на соратников. И вновь горько повторил:

- Сами подумали? Сами посоветовались? И сами решили? Подойдя к двери, он постоял еще некоторое время ссутулившись: одинокий, никому ненужный, всеми забытый старик. Все сидели ни живы ни мертвы.

- Ну что ж, правильно решили, товарищи, - неожиданно заключил он. И вышел. Да, конечно, это была игра. И конечно, такие игры были в природе его изуверского характера. Но в то же время это был вполне определенный - его, сталинский, - политический стиль. Примеров тут можно было бы привести тьму. Но я приведу только еще одну, довольно известную историю, рисующую стиль отношений, сложившийся между Сталиным и его соратниками. Идет заседание Политбюро. Решается вопрос, стоит ли выделить из министерства обороны (вернее, тогда - еще не министерства, а наркомата) в особое, отдельное ведомство наркомат военно-морского флота . Вопрос, конечно, был подготовлен заранее, решение, в сущности, уже принято. Но - идет обмен мнениями. И "первый красный офицер" Клим Ворошилов , тогдашний нарком обороны, высказывается против такого разделения. Он за то, чтобы, как и впредь, оставался цельный, единый, нераздельный наркомат обороны. Сталин, как это обычно бывало во время таких заседаний, прохаживется в своих мягких сапожках вдоль стола, внимательно выслушивает каждое мнение, не вмешивается. Но после выступления Ворошилова вдруг останавливается и кидает реплику: - У меня вопрос к товарищу Ворошилову? Почему товарищ Ворошилов систематически выступает против любого предложения, направленного на усиление обороноспособности нашей родины? Ворошилов растерянно замолчал. Потупив взор, молчали и остальные участники заседания. Один только Берия оживился и уже плотоядно глядел на свою будущую жертву: ведь это ему была брошена сталинская команда: "Пиль!" После заседания (какое решение было там принято, объяснять не надо) Сталин, как это всегда у них было принято в подобных случаях, предложил собравшимся посмотреть кинофильм. Все молча направились в просмотровый зал. На Ворошилова никто не глядел. Даже сесть рядом с ним никто не решился. Так и просидел он весь сеанс - одинокий, забившийся в угол: наверняка уже считал себя конченным человеком. Но вот картина кончилась (смотрели обычно Чаплина - "Огни большого города"). Сталин смахнул слезу (сентиментальный финал этого фильма обычно приводил его в состояние растроганности) и, покидая зал, проходя мимо Ворошилова, положил руку ему на плечо и произнес:

- Ничего, мы еще поработаем с товарищем Ворошиловым. И в тот же миг обреченное одиночество несчастного Клима кончилось. Все его обступили, заговорили с ним. И Берия смотрел на него ласково, как на любимого друга: ведь теперь ему была брошена другая команда: "Тубо!" Но все эти пересказанные тут мною истории - это все-таки байки, апокрифы, легенды (хоть дыма без огня и не бывает). А вот - история документальная, узнанная мною совсем недавно, и из источника более чем надежного. Дело происходит 10 февраля 1944 года. Идет заседание Секретариата ЦК ВКП(б). Председательствует Маленков . Обсуждается "идейно порочное" стихотворение Ильи Сельвинского "Кого баюкала Россия", опубликованное в журнале "Знамя", * 7-8 за 1943 год. Неожиданно в зале заседания появляется Сталин и, указывая на проштрафившегося поэта, кидает такую реплику:

- С этим человеком нужно обращаться бережно, его очень любили Троцкий и Бухарин . Это было уж такое определенное и ясное "Пиль!", что ни у кого не могло оставаться ни малейших сомнений: поэт обречен, судьба его решена. Но как ни странно, решение Секретариата последовало неожиданно мягкое: Освободить т. Сельвинского от работы военного корреспондента до тех пор, пока т. Сельвинский не докажет своим творчеством способность правильно понимать жизнь и борьбу советского народа.

Стало быть, Сталин дал отмашку - в решающий момент скомандовал своим псам: "Тубо!" [ 4 ]. Этот политический стиль Сталина стал политическим стилем его наследников. Не только Молотова или Маленкова, но даже Хрущева , который искренне ненавидел Сталина, разоблачил его и, казалось, всем своим обликом и повадками кардинально отличался от бывшего своего вождя и учителя. "В натуральную величину", то есть вживе, я Хрущева видел лишь однажды. Но этого одного раза мне вполне хватило. Это было в конце 59-го. Шел Третий Всесоюзный съезд советских писателей . И на последнем его заседании - в Кремле - с большой речью выступил "наш Никита Сергеевич".

Появление его на трибуне вызвало не слишком бурные, я бы даже сказал, скорее вялые аплодисменты. Вздев очки и раскрыв бювар с заготовленным текстом, он минуты три бубнил что-то привычно-безликое (в духе "Мы будем и впредь"), не отрываясь от того, что ему там понаписали. Но больше трех минут не выдержал: отложил листок с напечатанным текстом, улыбнулся - нормальной человеческой, какой-то даже слегка конфузливой улыбкой - и сказал:

- Вот что хотите со мной делайте, не могу я выступать по бумажке! Зал взорвался аплодисментами - на сей раз живыми и искренними. Обрадованный поддержкой, Хрущев слегка развил эту тему:

- По бумажке - оно, конечно, спокойнее. Особенно перед такой аудиторией. Но - не могу. Пусть даже скажу что-нибудь не так, но буду говорить без бумажки! - И решительно отложил бювар с напечатанным текстом в сторону. Аплодисменты усилились. Пожалуй, теперь их можно было даже назвать бурными. И тут "наш Никита Сергеевич" сразу охамел. Стал учить писателей уму-разуму. Заговорил об ошибочных тенденциях, проявившихся в литературе в последнее время. Назвал осужденный партийной печатью роман Дудинцева "Не хлебом единым" , в таком же осудительно тоне упомянул Маргариту Алигер , которую назвал "товарищ Елигер". Зал снова приуныл. И он, надо отдать должное его интуиции, сразу это почувствовал.

- Ну ладно! - И опять улыбнулся своей милой конфузливой улыбкой.- Покритиковали мы этих товарищей, справедливо покритиковали - и хватит! Хватит уже напоминать им об их ошибках. Эти слова были встречены уже самой настоящей овацией. И тут он насторожился. И, погрозив залу пальцем, неожиданно заключил:

- Но и забывать не стоит! Вынул из кармана ослепительно белый носовой платок, для наглядности завязал на его краешке узелок и показал залу:

- Вот! Узелок на память завязал. Так что не сомневайтесь. Всё помню. Каждую фамилию помню. И товарища Дудинцева, и товарища Елигер! Зал снова приуныл, и его интуиция снова сработала.

- Знаете, как бывает, - сказал все с той же милой своей улыбкой. - Иную книгу начнешь читать - и прямо засыпаешь? Булавкой надо себя колоть, чтобы не заснуть? А вот книгу товарища Дудинцева я, скажу честно, читал без булавки. Снова овация.

- Но нельзя, товарищи! В идеологии никакого мирного сосуществования допускать нельзя. И мы его не допустим! И так его мотало из стороны в сторону на протяжении всей его чуть ли не двухчасовой речи: "Пиль!" - "Тубо!", "Пиль!" - "Тубо!", "Пиль!" - "Тубо!" Конечно, тут проявился своеобразный характер простодушного Никиты Сергеевича, казалось бы, не имеющий ничего общего с коварным, жестоким характером Сталина. Но стиль был - все тот же, хорошо нам знакомый, сталинский. И в сталинские, и в хрущевские, и в брежневские времена я не раз испытывал на себе прелести этого любимого сталинского стиля, основными приметами которого были эти две стремительно сменяющие друг друга команды. Мне при этом, разумеется, всегда доставалась роль дичи. Достаточно вспомнить описанное мною в первой книге моих воспоминаний комсомольское собрание, на котором громили космополитов, и вдруг кто-то из ораторов ткнул пальцем прямо в меня.

- Мы вели непримиримую идейную борьбу! - бил он кулаком по трибуне. - Взять хоть того же Сарнова, с которым мы боролись в прошлом году!.. А сейчас этот самый Сарнов, как ни в чем не бывало, ходит по нашим институтским коридорам с высоко поднятой головой!..

- По-зор! - взревел зал. Команда "Пиль!" была брошена, и бедная дичь затрепыхалась в силках.

Ссылки: