Эренбург: трудный выбор: эмигрант или советский писатель, 1930-1931

Литература, стало быть, прекратилась, когда Маяковский был еще жив. Самоубийство Маяковского подвело под минувшей эпохой, когда еще что-то было возможно, кровавую черту. И Николай Иванович Бухарин в 1931 году был уже не тот что в 1925-м. Уже не член Политбюро и даже не член ЦК, а раскаявшийся лидер разгромленной правой оппозиции. Правда, он еще оставался редактором "Известий". И единственное, что он мог сделать для своего бывшего товарища (когда-то они учились в одной гимназии, и это именно он, Бухарин, вовлек гимназиста Эренбурга в подпольную большевистскую организацию) - это предложить ему должность парижского корреспондента "Известий". Благодаря этому своему официальному статусу Эренбург, продолжая жить в Париже, оставался советским человеком. Но - не советским писателем. Он пытался обрести этот статус, сочиняя статьи и очерки, разоблачающие акул мирового империализма. (Они вошли в его книгу "Хроника наших дней". М. 1935.) Но это была дань его первой, нелюбимой жене, политике. А вторая жена - любимая! - тоже предъявляла свои права.

Так дальше продолжаться не могло. Надо было принять кардинальное решение. Может быть, самое трудное и самое важное в его жизни:

"В 1931 году я почувствовал, что я не в ладах с самим собой. Я задумался над недавним прошлым и, пока ночные грузовики грохотали, звенели, настойчиво спрашивал себя, как мне дальше жить? Я о многом думал по ночам: о гуманизме, о цели и средствах". Я не отказывался от того, что мне было дорого, ни от чего не отрекался, но знал: придется жить сжав зубы, научиться одной из самых трудных наук - молчанию.

Критики, которые обо мне писали, указывали на 1933 год как на дату поворота: они знали книгу "День второй". А я знаю, почему я поехал в Кузнецк, - все было додумано в 1931 году, не перед котлованами строек, а на улице Котантен, под ночное звяканье бидонов."

(Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь. Том первый. М. 1990. Стр. 542-544.) В переводе с туманного языка изящной словесности на грубый язык деловой прозы это означало примерно следующее. Выбор у него был небольшой. Или становиться эмигрантом, отщепенцем, устраивать свою судьбу в Париже, около Гиппиус и Мережковского , только на неизмеримо более жалких ролях.

Или не валять дурака, а становиться советским писателем - со всеми вытекающими из этого решения последствиями. То есть - перестать терзаться вечными проклятыми вопросами о цели и средствах (если средства преступны, значит, и с целью тоже не все ладно) и "научиться одной из самых трудных наук - молчанию".

Ссылки: