Горький безуспешно пробует писать о "вредителях"

В какой-то момент Горькому показалось, что он понимает психологическую подоплеку постепенного превращения скептически настроенных "умников"- интеллигентов в банду преступников. И что этого понимания даже достаточно для того, чтобы исследовать эту психологическую коллизию не только публицистическими, но и чисто художественными средствами. Первый набросок такого художественного решения он предложил в письме (13 апреля 1930 г.) М.Ф. Чумандрину , как материал для импровизационного спектакля "Вредительство на фабрике".

Вот как виделись ему действующие лица этого будущего спектакля. Перечень их, краткую обрисовку характеров и несложный узел сложившихся меж ними взаимоотношений он начинает с характеристики главного героя:

"органически ненавидит рабочий класс и считает себя отлично забронированным от всяких подозрений со стороны рабочих" Женат. Сестра. Мать. К матери относится сухо, но почтительно, слушает ее с большим вниманием. Жена ему надоела. Сестра - не нужна. (М. Горький. Собр. соч. в тридцати томах. Том 30. М. 1955, стр. 164.) Затем он переходит к такой же беглой обрисовке фигуры "матери спеца": Сын кажется ей недостаточно зараженным ненавистью, недостаточно активным, в конце концов - несчастным, пленником дикарей. При всяком удобном случае она ему напоминает об этом. Сноху - не любит, подозревает, что это она помешала ему эмигрировать. Дочь - считает дурочкой, подозревает ее в симпатиях к большевикам. (Там же, стр. 165.) Затем - к его жене: Это балованная женщина, убежденная, что жизнь обыграла ее, как шулер. Истерична и зла. Со свекровью - зуб за зуб. Не может простить мужу, что он не эмигрировал. Бездельничает, скучает, от скуки издевается над сестрою мужа, завела дрянненький роман. (Там же.)

Далее в его воображении возникает еще один персонаж - любовник "жены спеца": Это - инженер, выпивоха, юморист, живет минутами и за приятную минуту готов на все. Циник. Вожделеет к сестре спеца. Сестра спеца - чужой человек в семье. Девушка вдумчивая, испугана жизнью, понимает ее плохо, но хочет понять.

Тяготеет к одному из мастеров фабрики. Это старый партиец, его биография известна девушке - напечатана в одном из томов "Истпарта". Он

"суров, требователен к людям, глубоко понимает задачу своего класса, ко всем "чужим" относится подозрительно, к сестре спеца - мягче. (Там же.)

Вся эта убогая схема без сколько-нибудь существенных изменений была перенесена в пьесу, над которой Горький вскоре стал работать. То ли из затеи "импровизационного рабочего театра" ничего не вышло, то ли набросок будущего спектакля так ему понравился, что он решил сохранить эту "разработку" для себя. Как бы то ни было, работа над "пьесой о вредителях" началась, о чем наверняка вскоре стало известно в самых высоких инстанциях. Нет сомнений, что об этой его работе знал и Сталин. (А иначе, зачем понадобилось бы ему извещать Сталина, что "пьеса о вредителе" не дается ему из-за недостатка материала")

В том, что Сталину такая пьеса была крайне нужна, сомнений у Горького быть не могло. К тому же он получил на нее прямой - можно даже сказать, официальный - заказ:

Дорогой Алексей Максимович! Мы хотим в 31 году организовать театр Российской Ассоциации пролетарских писателей . Мы очень просим Вас высказать свои соображения по этому поводу, дать нам согласие помочь в этом сложном и ответственном деле. Мы хотим - открыть театр Вашей пьесой. Мы очень просим Вас, Алексей Максимович, если это не нарушит Ваши творческие планы, написать пьесу. О громадном значении, которое имела бы она для советской драматургии и судеб нашего театра, излишне писать, Вы сами это прекрасно знаете. Крепко жмем Вашу руку.

Л. Авербах , В. Киршон , Ал. Фадеев (Горький и его корреспонденты. М. ИМАИ РАН. 2005, стр. 584-585.)

Речь в этом деликатном обращении безусловно шла о пьесе "Сомов и другие ", о работе Горького над которой авторы письма не могли не знать. Но они, может быть, не знали, что к тому времени, когда они обратились к нему со своей просьбой, он к этой пьесе (практически уже законченной) сильно охладел. В сущности, даже уже поставил крест на этом своем - явно неудавшемся - замысле.

А не удался он ему потому, что, плохо зная (совсем не зная) новую советскую жизнь, реализацию, разработку этого своего замысла он целиком построил на старых своих впечатлениях и таких же старых своих приемах, на которых были построены его пьесы 900-х годов - "Дачники", "Варвары".

Как и в тех пьесах, весь "компромат", который по замыслу автора должен был разоблачить отрицательных персонажей драмы, был сосредоточен в разговорах, случайных репликах, мимоходных разоблачительных (и саморазоблачительных) признаниях. Как и в тех, старых его пьесах, так и тут самую выразительную подробность, призванную показать (и доказать), что тот, о ком идет речь, человек дурной, мы узнаем из уст женщины, некогда любившей, но давно уже разлюбившей его: Не знаю" не знаю я, что такое разврат, но я очень любопытна. Скверное такое, острое любопытство к мужчине есть у меня. Я красива - вот мое несчастие. Уже в шестом классе гимназии учителя смотрели на меня такими глазами, что я чего-то стыдилась и краснела, а им это доставляло удовольствие, и они вкусно улыбались, как обжоры перед гастрономической лавкой. Потом меня просвещали замужние подруги. Но больше всех - я обязана мужу. Это он изуродовал мое воображение - он привил мне чувство любопытства к мужчине. Так говорит в пьесе Горького "Дачники", написанной в 1904 году, Юлия Филипповна - жена одного из главных ее отрицательных персонажей - сорокадвухлетнего инженера Суслова. А вот такое же интимное признание Лидии, жены сорокалетнего инженера Сомова из пьесы "Сомов и другие", написанной четверть века спустя, в 1930-м: Он - честолюбив. И - черствый. Он вообще - мало похож, - совсем не похож на того человека, каким я видела его до замужества. Я такая дрянь! Знаешь - Мне даже противно видеть себя в зеркале. Особенно гадко вспомнить себя - ночью. Он любит, чтоб в спальне горел огонь, понимаешь? Он такой - чувственный и заражает меня.

Это едва ли не единственная живая деталь во всей пьесе. Ну, а что касается собственно вредительской, заговорщицкой деятельности инженера Сомова и его сподвижников, то ей в пьесе уделена только одна совсем коротенькая сцена:

Богомолов. Дышать нечем.

Изотов. Н-да. Хлеба - горят.

Богомолов. Думаете - неурожай будет?

Изотов. Говорят.

Богомолов. Недурно было бы, знаете, а?

(Сомову.) Мы одни.

Сомов. Да. Но - кажется - мы переговорили обо всем.

Богомолов. И установлено: оборудование накопляется, а строительство, понимаете, задерживается, насколько это возможно.

Изотов. Это - как аксиома.

Богомолов. Затем: людей, которым наши планы не ясны

Изотов. Или - ясны, но "не нравятся"

Богомолов. Или "слишком ясны," людей этих, понимаете, сдерживать в их стремлении отличиться перед товарищами.

Изотов. Переводить с практической на канцелярскую работу.

Богомолов. И другими, знаете, приемами. Вообще - сдерживать!

Изотов. Правильно!

Богомолов (возбуждается.) Надобно, понимаете, помнить, что руководство промышленным прогрессом страны - в наших руках-с и что генштаб культуры - не в Кремле сидит-с, а - именно в нашей среде должен быть организован, понимаете? За нас - история, вот что надобно усвоить, - история!.. Довольно адвокатов у власти, власть должна принадлежать нам, инженерам.

Изотов. Да, во Франции адвокаты командовали и командуют бездарно.

Сомов. Командует "капитал"

Богомолов. Но "забастовка адвокатов" ничего не может изменить, а если забастовка инженеров? Как вы думаете" То-то!..

Сомов. Тише говорите, здесь - гуляют.

Вот, собственно, и весь заговор. Мимоходом еще брошен намек на связь заговорщиков с темными силами реакции за границей: в финале пьесы они узнают, что арестован (кто-то видел, как его вели под конвоем) только что вернувшийся из заграничной поездки член их компании. Они встревожены. Но тревога их длится не долго. Тут же появляются четыре агента ГПУ и всех голубчиков забирают. В чем другом, но в литературе Алексей Максимович понимал. Он не мог не сознавать, что эта новая его пьеса - полный и непоправимый художественный провал. И никакие новые материалы, сколько бы ни подбрасывали их ему Сталин и Ягода, ее уже не спасут. Но в письмах (и тому, и другому) он темнил, делал вид, что крест на этой своей работе еще не поставил:

ИЗ ПИСЬМА ГОРЬКОГО ЯГОДЕ 2 ноября 1930 г. Сорренто.

Пьесу о "вредителе" бросил писать, не хватает материала, вредитель выходит у меня ничтожнее того, каков он в действительности. Весною, в Москве, буду просить у вас материалов!

В письме Сталину, написанном в тот же день, он говорит примерно то же, что и в письме к Ягоде. Но - не слишком его обнадеживая, что "новые материалы", которые тот обещает прислать, ему помогут.

ИЗ ПИСЬМА ГОРЬКОГО СТАЛИНУ 2 ноября 1930 г. Сорренто. Пьесу о "вредителе" бросил писать, не удается, мало материала. Чрезвычайно хорошо, что Вы посылаете мне "новый"! Но - еще лучше было бы, конечно, если б нового в этой области не было. Сталин, однако, знал, что "новое в этой области" у него скоро будет. И даже совершенно точно знал, в чем оно будет состоять, это новое:

СТАЛИН - МЕНЖИНСКОМУ Октябрь 1930 г. Тов. Менжинский! Письмо от 2.Х. и материалы получил. Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях - это вопрос об интервенции вообще и особенно вопрос о сроке интервенции.

Отсюда мои предложения.

а) Сделать одним из узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки ТКП, "Промпартии" и особенно РАМЗИНА вопрос об интервенции и сроке интервенции.

б) Привлечь к делу ЛАРИЧЕВА и других членов ЦК Промпартии и допросить их строжайше о том же, дав им прочесть показания РАМЗИНА.

в) Строжайше допросить Громана , который, по показанию Рамзина, заявил как-то в "Объединенном центре", что интервенция отложена на 1932 г. г)

Провести сквозь строй г.г. КОНДРАТЬЕВА , ЮРОВСКОГО , ЧАЯНОВА и т.д., являющихся (бесспорно!) интервенционистами, и строжайше допросить их о сроках интервенции.

Если показания РАМЗИНА получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых ( ГРОМАН , ЛАРИЧЕВ , КОНДРАТЬЕВ и К* и т.д.), то это будет серьезным успехом ОГПУ . Понятно? Привет.

И. Сталин (Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Январь 1922 - декабрь 1936. Документы. М. 2003, стр. 256-257.)

Понятно, понятно! Очень даже понятно. При такой постановке дела завалить Горького новыми материалами для его пьесы было нетрудно. Но никакие новые материалы спасти эту выморочную горьковскую пьесу уже не могли. И сам Горький это прекрасно понимал, ухитряясь при этом, однако, не понимать, что выморочность его пьесы напрямую связана с выморочностью самого процесса. По стране тем временем прокатилась волна многолюдных собраний и митингов, участники которых требовали смертной казни всем обвиняемым:

Когда рабочий день кончился, нам предложили участвовать в демонстрации. Тут уж никак нельзя было уклониться. Шли по глубокому снегу. Сумерки сгущались. Молодежь буйно веселилась, особенно, пожалуй, комсомольцы. Пели песни. Всякие, даже озорные. Дом союзов был весь в огнях. Там уж который день судили Промпартию . На балконе стояли ораторы. Выстроившись аккуратно по восемь человек в ряд, мы продефилировали мимо балкона. Этим мы выразили свое согласие с требованием высшей меры наказания для профессора Рамзина и его сообщников. Свершив свой гражданский долг, т.е. потребовав, чтобы убили человека, степень вины которого не могла не вызывать сомнения, мы разошлись по домам. (Минувшее. Исторический альманах. 23. СПб, 1998, стр. 102.)

Однажды (кажется, это было в сентябре) я увидела громадную толпу народа перед Мариинским дворцом . Это было шествие рабочих и служащих Ленинграда с плакатами, на которых было написано: "Смерть Рамзину и его сообщникам!..", "Требуем высшей меры наказания!" и т.д. Этой демонстрации предшествовали собрания во всех учреждениях, где предлагалось вынести соответствующие резолюции. (Минувшее. Исторический альманах. 4. М., 1991, стр. 44.)

Надо ли объяснять, что эта "ярость масс" нагнеталась и организовывалась специальными директивами сверху. Никто поэтому не сомневался, что приговор обвиняемым будет вынесен самый суровый. Однако - ко всеобщему изумлению - приговор оказался неожиданно мягким.

Напомню, как объяснял это Горькому в одном из своих писем тот, от кого исходило это гуманное решение: Процесс группы Рамзина окончился. Решили заменить расстрел заключением на 10 и меньше лет. Мы хотели этим подчеркнуть три вещи:

а) главные виновники не рамзиновцы, а их хозяева в Париже - французские интервенты с их охвостьем "Торгпромом" ;

б) людей раскаявшихся и разоружившихся советская власть не прочь помиловать, ибо она руководствуется не чувством мести, а интересами советского государства;

в) советская власть не боится ни врагов за рубежом, ни их агентуры в СССР.

Как же отнесся к этому наш великий гуманист? Вот что он писал по этому поводу:

ИЗ ПИСЬМА ГОРЬКОГО ВОРОШИЛОВУ

Меня несколько смущает акт сокращения наказания вредителям.

ИЗ ПИСЬМА ГОРЬКОГО БУХАРИНУ

Отчаянно волновал меня процесс Рамзина и К*, волновал, возбуждал отвращение и желание бить морды предателям. Смущает то, что приговор не посчитался с настроением рабочей массы и что, пожалуй, это вызовет в ней недовольство. Спустя пять лет и этот, вызвавший недовольство Горького "мягкий" приговор, был отменен. В феврале 1936 года на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) был утвержден проект Постановления ЦИК об амнистии Рамзина, Ларичева и др . Они были освобождены от дальнейшего наказания и восстановлены во всех своих политических и гражданских правах "за выполнение важного государственного задания".

Горькому оставалось жить несколько месяцев. Успел ли он прочесть известие об этом новом "акте милосердия" сталинского руководства и, если успел, навело ли оно его на какие-нибудь новые мысли и соображения по поводу процесса Промпартии? Этого мы не знаем и, наверно, уже никогда не узнаем.

Лестная характеристика эта относится к Леопольду Авербаху , которому Горький симпатизировал, покровительствовал, протежировал. Авербах в то время был генеральным секретарем РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей). Некоторое представление о том, что являла собой эта писательская структура, дает роман Булгакова "Мастер и Маргарита", где РАПП изображен под названием "МАССОЛИТ". Есть все основания предполагать, что именно Авербах был прототипом одной из ключевых фигур этого романа - Михаила Берлиоза.

Письмо, в котором Горький счел нужным замолвить Сталину словечко за "умного и талантливого" Авербаха, было написано в январе 1932 года. Возглавляемый Авербахом РАПП был тогда еще в полной силе. Но Горький, надо полагать, уже знал, что в самое ближайшее время грядут перемены.

Ссылки: