Первая встреча (Ахматовой и Модильяни)

Итак, парижской весной в самом начале июня супругов Гумилевых можно увидеть на парижской улице. Вот они выходят из отеля после завтрака, замерли на мгновенье на тротуаре, и мы с вами тоже остановимся на мгновенье и попробуем остановить время, приглядимся к ним на этой идиллически беспечной и праздничной улице довоенного Парижа (до страшной европейской катастрофы, увлекшей за собой в бездну миллионы жизней и целую Россию, до выстрела сербского террориста в злосчастном Сараеве оставалось еще целых четыре года).

Начнем, конечно, с нее... Она очень высокая, с царственной походкой и неповторимым, нисколечко не русским профилем - этот точно срезанный, отнюдь не маленький, но безусловно царственный нос (профиль ее ни с чьим не спутаешь, и на этом отчасти основаны нынешние сенсационные открытия).

Так как повесть наша документальная, предоставлю слово тем, кто ее видел в те годы. Н. Г. Чулкова встречала Аннушку на парижской улице, где и мы с вами сейчас стоим, невидимые и никем не узнанные, так что свидетельство г. Чулковой для нас очень существенно: "Она была очень красива, все на улице заглядывались на нее. Мужчины, как это принято в Париже, вслух выражали свое восхищение, женщины с завистью обмеривали ее глазами. Она была высокая, стройная и гибкая... На ней были белое платье и белая широкополая соломенная шляпа с большим белым страусовым пером - это перо ей привез только что вернувшийся тогда из Абиссинии ее муж - поэт Н.С. Гумилев ". Здесь беглый портрет "Анна словно отражена здесь в глазах прохожего парижанина, и напрасно требовать от мимолетного этого наброска словесной точности. Ибо что значит "очень красива"? Даже влюбленные в нее мужчины говорили (чуть позднее, впрочем, еще через пять и через десять лет) не о красоте ее, а о чем-то ином, "даже большем, чем красота". Вот как влюбленный в нее эстет, литературовед и писатель Николай Недоброво писал о ней 27 апреля 1914 года своему другу художнику-мозаииисту Борису Анрепу :

"Попросту красивой ее назвать нельзя, но внешность ее настолько интересна, что с нее стоит сделать и леонардовский рисунок, и гейнсборовский портрет маслом, и икону темперой, а пуще всего поместить в самом значащем месте мозаики, изображающей мир поэзии". Забегая далеко вперед, напомню, что портретов ее писали уже в те годы множество, а мозаику Борис Анреп сделал для лондонской Национальной галереи сорок лет спустя... Ну а тогда, после получения этого письма от друга, он сделал самое прекрасное, хотя, вероятно, и не самое долговечное и высоконравственное из всего, что может сделать художник, - полюбил прекрасную госпожу Гумилеву и был ею любим. Объективности ради приведем свидетельство и другого литератора, поэта и критика ( Г. Адамовича ), чье мнение трудно счесть пристрастным, ибо страсть в нем зажигали, как правило, не женщины, а мужчины:

"...Нет, красавицей она не была. Но она была больше чем красавица, лучше, чем красавица. Никогда не приходилось видеть мне женщину, лицо и облик которой повсюду, среди любых красавиц, выделялся бы своей выразительностью, неподдельной одухотворенностью, чем-то сразу приковывавшим внимание..."

Добавим к этому, что она была ясновидящая, русалка, ворожея, ведунья, колдунья (или считала себя такой, что почти то же самое), что она была "настоящий поэт" (или уже считала себя таковым), что она была загадочная "русская аристократка" из загадочной страны России. Загадками этими заинтриговали Францию Тургенев, Толстой и Достоевский, над Монпарнасом уже витал тогда романтический образ "монпарнасской мадонны" Марии Башкирцевой , и, может, поэтому новые русские эгерии одерживали почти без труда свои блистательные победы на Монпарнасе (Гала, Эльза, Майя, Лидия, Дина). О них нынче много написано, о них, но не об Анне, ибо Анна вообще - совсем иное, Анне они все, конечно, неровня...

Ну а спутник ее, что стоит в этот весенний день 1910 года на тротуаре рядом с растерянной женой, оглядывая хорошо знакомую, даже, можно сказать, привычную для него парижскую улицу, - Николай Степанович, Николай Гумилев, Коля - что он, каков на вид? Так мало говорят нам все эти его бледные фотографии и дагеротипы начала века, что предпочтем снова предоставить слово его современникам, мужчинам и женщинам. Вот, скажем, как описывает тогдашнего Гумилева Сергей Маковский : "Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке, с очень высоким темно-синим воротником (тогдашняя мода) и причесан на пробор тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно мягкий нос, толстоватые бледные губы и немного косящий взгляд (белые точеные руки я заметил не сразу). Портил его и недостаток речи. Николай Степанович плохо произносил некоторые буквы, как-то особенно заметно шепелявил..." Совсем юному царскоселу Николаю Оцупу тоже запомнились "сильно удлиненная, как будто вытянутая вверх голова, косые глаза, тяжелые медлительные движения и ко всему очень трудный выговор...". Женщины, впрочем, к внешности Гумилева куда более снисходительны, женщинам он умел внушать симпатию и даже любовь. По описанию жены его брата, он был "высокий, худощавый, очень приветливый, с крупными чертами лица, с большими светло-синими, немного косившими глазами, с продолговатым овалом лица, с красивыми шатеновыми, гладко причесанными волосами, с чуть-чуть иронической улыбкой, с необыкновенно тонкими, красивыми белыми руками. Походка у него была мягкая, и корпус он держал чуть согнувши вперед. Одет он был элегантно". Оригинальность и элегантность его костюма подчеркивали, впрочем, все - и лимонные носки при лимонной же феске и русской рубахе на даче (по описанию дачной соседки, госпожи Неведомской), и оленью доху с белым рисунком по подолу, ушастую оленью шапку и пестрый африканский портфель зимой в Петербурге (по описанию ученицы его на ниве поэзии Ирины Одоевцевой - как многие недоучившиеся люди, преподавать и учить он любил). Обе упомянутые нами в скобках женщины были, по свидетельству Ахматовой, возлюбленными Гумилева, а последняя из них была даже, по выражению той же Ахматовой, его "неофициальной вдовой", так что он пользовался несомненным успехом у бесчисленных дам (зачем нужно ему было столько дам, разговор у нас пойдет дальше). Если Одоевцева, описывая полвека спустя его внешность (ах, доведется ли нам, милый читатель, описывать внешность былых своих возлюбленных еще и полвека спустя? Спеши, медицина, спеши и падай!), подчеркивает как главные ее черты особенность и некрасивость ("Трудно представить себе более некрасивого, более особенного человека. Все в нем было особенное и особенно некрасивое..."), то госпожа Неведомская, не уступая знаменитой поэтессе в изяществе слога, судит о былом возлюбленном помягче, вспоминая, что у него было

"очень необычное лицо: не то Би-Ба-Бо, не то Пьеро, не то монгол, а глаза и волосы светлые. Умные, пристальные глаза слегка косят. При этом подчеркнуто церемонные манеры, а глаза и рот слегка усмехаются...". Таков портрет молодого супруга Анны. В нем уже угадывается подчеркнутая манерность, непрестанная игра - "игра в роли", ставшая второй натурой. Роли, маски, литературные его герои срастались с этим странным юношей, и в упорстве своем он переделывал самую свою природу. Он был хилым и не слишком героическим персонажем от рожденья, но он срастался мало-помалу с персонажами своей "конквистадорской" поэзии и становился бесстрашным, рвался в бой, проявил героизм на войне и обрел (среди многих прочих, хотя таких же, как он, ни в чем не повинных) славную мученическую смерть под пулями большевистских убийц (последнее слово не метафора, а единственное приходящее мне в голову точное обозначение профессии, любимого занятия, склада характера и самого направления деятельности тех, кому судьба дозволила семь десятилетий обагрять кровью мою бедную родину, которая, кажется, снова заскучала уже по тирану, спаси ее Господь)...

Можно догадаться, глядя сейчас на молодую пару, стоящую на парижском тротуаре, что наряду с молодой радостью от встречи с солнечным утром весны и этим желанным для всякого русского прославленным городом, оба испытывают душевное смятение от того, каким тяжким оказывается совместное постоянное житье, как оно противоречит всем их представлениям об ослепительном счастье, которое должно было свалиться на них от этого соединения под одной крышей, как трудно обоим, гордецам и своевольникам, отказаться хоть в малом от своей "постылой свободы", как не похожи ночные неловкие их, зачастую попросту унизительные усилья на то восхитительное бесконечное забвенье страсти, о котором они столько читали, столько слышали и даже писали уже в своем нетерпенье открыть глаза миру. Можно предположить, что наш влюбленный конквистадор слишком сильно робел для того, чтобы заявить о своем праве старшего и мужчины (да и существует ли такое право?). Она же, полная мыслей и воспоминаний о читанном, выдуманном, полуиспытанном, вряд ли могла его поощрить, подбодрить, научить чему-либо. Невольно должна была посещать ее (да, наверно, и его тоже) мысль о том, что с другим (с другой) было бы иначе, было бы по-настоящему.

После стольких богохульственных гипотез отважусь на предположение, что ей (слишком много думающей и воображающей) и вообще не суждено было познать во многих ее любовных поисках этого счастливого самозабвенья, без труда сниспосылаемого счастливой пейзанке из степей Украины или из африканских зарослей. Перефразируя бедного Чехова, возьмем на себя дерзость предостеречь (сохраняя и юмор, и дистанцию):

"Упаси вас Боже жениться на актерках, поэтессах, режиссерках, литературоведках..." Отсюда и вечный ее поиск (более поздние ее браки, может, и были бы, впрочем, более долговечными, не прими к той поре истинно американский размах деловитый большевистский отстрел интеллигенции). Однако мы слишком далеко забегаем вперед, добросовестно, но неделикатно залезая в тайны чужой брачной ночи (для общей пользы, конечно, не из праздного любопытства, а все же...). Уподобимся лучше поверхностным праздным прохожим на тротуаре и воскликнем, имитируя по возможности этот невозможный акцент: "О ля-ля, кель нана! Что за фемина! Да и мужик с ней рядом забавный... Откуда их к нам занесло?" Тут бы нам с вами впору отправиться вослед молодоженам на прогулку по улицам и скверам Парижа - Латинский квартал, Большие бульвары, Опера, Марэ, остров Сите, Пасси, Шанзэлизэ, Монпарнас, Трокадеро, - но, боюсь, прогулка эта затянется страниц на триста, так что отложим прогулку до следующей книги, а пока упомянем только, что показал Николай Гумилев молодой супруге (что ж они все таращатся на Анечку, бессовестные?) упомянутые выше красоты прославленного города, водил по русским своим друзьям и, конечно уж, привел на Монпарнас - в знаменитую "Ротонду", что и ныне красуется вывеской, былой славой и новой дороговизной на углу бульвара Распай, улицы Вавэн и бульвара Монпарнас (памятный для русских на протяжении чуть не трех десятилетий угол). Думаю, что тут, в "Ротонде", и увидели впервые друг друга Анна и Амедео . Это, как выражаются люди с высоким образованьем, гипотеза, потому что должного отражения в "источниках" (тоже высокого полета слово) этот момент не получил. Как и все прочие сцены, нами не подсмотренные лично, и все нами не подслушанные диалоги, эта сцена тоже опирается на другими виденное, слышанное и записанное, так что тоже в определенной степени документальна.

Итак, "Ротонда"... Как раз в пору приезда нашей героини в Париж окончательно сложилась здесь репутация Большого Монпарнаса, а крошечный бар "Ротонда" обзавелся красивым залом (точность сообщения - на совести Анри Раме и его записок "Тридцать лет Монпарнаса"). Впрочем, очень скоро и в этом зале стало тесно, шумно и накурено, как в каком-нибудь английском пабе. В самые бойкие часы, с пяти вечера до полуночи, здесь нелегко было найти место за столиком: одни со стаканами в руках стояли вокруг стойки, оживленно о чем-то споря, другие деловито пробирались между спинами, стараясь не расплескать ненароком свои и чужие стаканы. Были тут заезжие новички, но по большей части все свои, все те же, завсегдатаи - художники, скульпторы, поклонники искусства, они же зачастую маршаны, поэты, актеры и актрисы, будущие знаменитости ("будущих" вообще было много), журналисты, манекенщицы и прочий богемный люд, "мон-парно". Конечно, попадались и разных стран и национальностей политики, пока мало кому известные"скажем, бывал Лев Троцкий с мексиканским другом своим, кубистом Диегой Риверой , которому суждено было стать у себя в Мексике большой знаменитостью.

Интересно, что почувствовал поэт и ясновидец Гумилев, столкнувшись у стойки с одним из будущих своих палачей - Троцким? Да и сам-то Троцкий могли разглядеть очертания будущей российской своей карьеры и страшного своего конца (да уже и не в России, а в Мексике его друга Диего Риверы), разглядеть в веселой гомонящей толпе у стойки тех, кто продаст его потом другому бандиту из их шайки? Куда там... никто ничего не почувствовал, не разглядел, на дворе еще только 1910-й, славная предвоенная весна мирного Парижа. Вон доказывает что-то кому-то острый на язык молодой Эренбург - человек, который поздней то ли обманул судьбу, то ли разменял талант. А вон пришел уже преуспевающий испанец Пабло Пикассо и с ним неизменный Ортис де Зарате. Вон и скульптор Осип Цадкин пришел с верной спутницей, огромной собакой Калуш - загоняет собаку под стол, чтоб не злить добрейшего хозяина "Ротонды", весьма, впрочем, снисходительного к художникам. Вон и еще два скульптора, тоже русские - Оскар Мещанинов и Жак Липшиц , и Мария Васильева с ученицей, и поэт Марк Талов (через полвека нас, робких московских школьников, немало он удивил дерзким своим переводом "Слова о полку Игореве"). А вон и еще обитатели "Улья" - лихой то ли индиец, то ли ковбой Грановский , рубаха-парень (до самого нацистского крематория дотянет на Монпарнасе), и знаменитый "Кики", Кислинг , монпарнасский завсегдатай, по нему утром можно часы ставить"в шесть Кислинг идет из бара (но писать успевает и уже вошел в моду). Рядом с Кислингом - мулатка Айша , манекенщица, его и многих верная подруга, экзотический цветок Монпарнаса. Есть и вторая, Кики , еще ярче звездочка, хотя и беленькая. В один прекрасный день она сама взялась за кисть, и оказался талант (кто ж сомневался?). Потом написала мемуары. Потом стала певицей. Говорят, что потом фашисты ее расстреляли "по подозрению..." (таланты красным и коричневым подозрительны). Вон старики пришли: Андре Дерэн , Отон Фриз , Шарль Герэн . Японец Фуджита с серьгой в ухе, важный, молчаливый, изредка перекинется двумя-тремя словами с денди в фетровой шляпе и красном шарфе, тосканцем Модильяни .

Этот, с неизменным своим синим блокнотом, пока трезв, говорит мало - все время рисует. Иногда вдруг остервенело рвет прелестный рисунок, чем-то не дотянувший до ему одному известного уровня. Ищет глазами новую модель, потому что без контакта с человеческим лицом, душой, фигурой - писать не может. Для него нет ничего в мире, кроме этого венца творенья - человека. И вдруг замер изумленно - лицо... И какое лицо... Молодая женщина... Откуда? Женщины тут вообще редки, но такие и вовсе... Она, наверно, ощутила этот взгляд, подошла, села напротив. Они заговорили... Где был в то время Гумилев? Может, отошел взять кофе, рюмку вина. Когда он вернулся, он все понял и был в ярости - этого он ждал, этого опасался все время... Она ведь тоже сразу заметила красивого человека в красном шарфе. Через полвека рассказывала об этом мгновенье многим - всякий раз по-разному, уже шло мифотворчество. Рассказывала и писала, что он "был совсем не похож ни на кого на свете" (знакомая всякому фраза влюбленной женщины - хотя бы она и была великая поэтесса и со дня их встречи прошло 54 года!). Рассказывала, что "все божественное" в нем "только искрилось сквозь какой-то мрак". Рассказывала, как впервые заметила красивого бледного человека в красном шарфе... Рассказывала, что ее Поразил его голос (о котором она потом столько раз писала в стихах).

"Думаю, какой интересный еврей... А он думает, какая интересная француженка..." - это уже из поздних, повторявшихся (но часто противоречивших друг другу) рассказов, из тех, что подруга Надя называет "пластинками", и это, конечно, неправда. Почти год спустя (по ее собственному свидетельству) он впервые сообщил ей, что он еврей (сообщил, чтобы вдруг не подумала, что скрывает). Что ж до того первого раза... Он ведь не похож был на еврея (особенно в космополитической толпе "Ротонды"). А она и не знала скорей всего, кто это такой - сефард ... Что до него, то он тоже вряд лй принял ее за француженку - слишком яркое лицо, иная смесь кровей...

Может, их представил тогда друг другу кто-нибудь из русских (скажем, Мария Васильева). Это не так важно. Важно было заговорить. Кто заговорил первый? Она вспоминает, что его поразило ее умение читать мысли, уменье, о котором "все знали" (где знали - в Царском Селе, в Киеве?). Может быть, и поразило... Когда женщина нравится, в ней все поражает. А что там она угадала такое, какие мысли? Была ведь еще совсем молоденькая (и письма- то ее совсем детские)... Наверно, она сказала: "Как только вы можете работать в таком аду?" А он отозвался (он часто так говорил, и Леопольд Сюрваж даже записал в свой блокнот эту его жалобу): "Да, вы угадали... Здесь тяжело... Моя страна Италия, где все дышит искусством... Флоренция... Или родной мой город Ливорно... Меня тянет туда. Счастье там, и там здоровье... Но живопись сильнее... Атолько в Париже я могу работать. Страдать, быть несчастным, но работать..." Он не сказал - погибнуть, но слово это могло прийти ей в голову. Какое сердце не дрогнет при такой исповеди? Она взглянула на его стакан, и он, кивнув, сказал с вызовом: "Алкоголь отгораживает от всего... Уводит внутрь самого себя... Я пью не для веселья. Это тоже для работы..." Он оборвал линию в блокноте. "Покажите","сказала она. Она так хотела увидеть, что там. И он знал это. К ее ужасу, он вдруг стал с остервенением рвать лист, выдернув его из блокнота. "Да, да..."сказала она вдруг,"мои старые стихи... Я тоже..." Он поднял голову, и она поняла, что слово "стихи" что-то для него значит. "Мой муж поэт","сказала она гордо. Он даже не повернул головы к Гумилеву. Гумилев сказал по-русски, что пора уходить из этого сарая. Что и так уж они слишком... Точнее, она слишком...

Модильяни вдруг заговорил, ни к кому не обращаясь. Голос у него стал обиженным, сварливым. Он сказал, что это низость - говорить при нем на языке, которого он не знает. Что ни один из его русских друзей так бы не поступил. Что он никому не позволит... На них теперь смотрели с любопытством. Все знали, что когда у Моди такой голос...

"Нам надо идти","сказала она, поспешно вставая. Гумилев улыбался"он-то знал, что этим кончится. Моди вдруг притих.

"Мне нужен ваш адрес, - сказал он, - я напишу обо всем. Вы ничего не поняли..."

"Я принесу адрес, - сказала она."Я еще зайду..." Гумилев смотрел на нее с отчаяньем. Он уже знал, что ее не остановит ничто. Она сделает все, чего ей захочется. Свободная женщина, свобода, борьба за свободу - Боже, какая тоска... Она будет сидеть бледная и страдальчески молчать, когда они придут в отель, и им снова нечего будет делать друг с другом...

У нас, как точеные, руки,

Красивы у нас имена,

Но мертвой, томительной скуке

Душа навсегда отдана. Позднее она рассказывала, что у Гумилева произошла какая-то ссора с Моди, из-за того, что Гумилев говорил в его присутствии по-русски, что Модильяни был пьян. Когда и где это было, она не уточняла. Вообще почти никогда и никому не говорила о том, что знал и что думал обо всем этом Николай Гумилев. Раз только проговорилась смутно через пятнадцать лет и то сразу пошла на попятный... Через полвека в своих очень сдержанных воспоминаниях (о ее чувствах там ни слова) она написала, что они виделись и еще в 1910-м, но тогда она "видела его чрезвычайно редко, всего несколько раз". Легко понять, что ей, при всем ее своеволии, нелегко было уходить одной, без молодого мужа, в этом странном "свадебном путешествии". Где она виделась с Амедео, что было между ними?.. Он писал ей "всю зиму" безумные письма, из которых она "запомнила несколько фраз", а гласности предала две, и правда влюбленные...

Ссылки: