Он (Модильяни до встречи с Ахматовой)

Он тоже родился на берегу моря. Только не Черного, а Средиземного - в Тоскане, в городе Ливорно , 12 июля 1884 года. Жизнь его окутана самыми невероятными легендами, и сам он, подобно Ахматовой, мифотворец и выдумщик, легенды эти не рассеивал, не опровергал, а скорее, напротив - расцвечивал и распространял. Говорили, что этот нищий творец с Монпарнаса был сыном банкира, что он потомок Спинозы (этот слух ему, поклоннику философии, очень нравился). На деле все было несколько иначе, хотя, может, тоже вполне экзотично.

Отец его, Фламинио Модильяни, торговал лесом и углем и вел какие-то непонятные дела в Сардинии, где и пропадал большую часть года. Проторговавшись, он открыл посредническую контору (тоже ведь если и не банк, то "банко", окошко, прилавок). Бытовала, впрочем, в семье легенда и о настоящем "папском банкире" - Эммануэле Модильяни. На самом деле прославленный этот Эммануэле просто получил однажды (в середине прошлого века) заказ на поставку меди для монетного двора Ватикана, а заработав на этом кое-что, возомнил о себе и купил виноградник, но вынужден был продать его через двадцать четыре часа, ибо, как выяснилось, сделка с Ватиканом еще не давала ему, еврею , права владеть, в нарушение папских указов, землею.

Ко времени рождения нашего героя, четвертого ребенка в семье Эжени и Фламинио Модильяни, родители его успели сильно обеднеть (если не обнищать). Что же до Спинозы, то материнская семья (семья Гарсэн) и правда состояла в родстве со Спинозами, но сам мудрец из Амстердама, как известно, был бездетным. Однако претензии на это родство существенны для нашей истории: и Спинозу, и Уриэля Акосту, и Вольтера, и прочих вольнодумцев почитали в мар-сельской семье матери нашего героя Эжени Гарсэн, которую семнадцати лет от роду угораздило выйти замуж за Фламинио Модильяни, следствием чего и было упомянутое нами выше рождение Амедео Модильяни (по-семейному - Дедо). Можно отметить, что в материнской семье, у марсельских Гарсэнов, атмосфера была и более нежной, и куда более интеллигентной, чем в семье грубых Модильяни, а тетка Лора Гарсэн имела обыкновение читать своим племянникам вслух воспоминания Петра Кропоткина . На счастье, на маленького Дедо это чтение произвело меньший эффект, чем на его брата, который стал известным социалистическим лидером. Марсельские Гарсэны, как и тосканские Модильяни, были евреи, точнее говоря, сефарды - выходцы из Испании, рассеявшиеся после изгнанья по всему Средиземноморью и унесшие с собою свою религию, свою иудео-испанскую культуру, свой язык ладино и свой страх перед новым изгнаньем. Это последнее было, вероятно, единственным, что оставалось в не слишком верующих семьях Гарсэнов и Модильяни от еврейства, но в Италии, надо признать, евреев не загоняли в ту пору ни в гетто, ни в черту оседлости, да и антисемитизма, подобного тому, что лютовал в конце прошлого века во Франции , в Италии не было.

Амедео рос болезненным мальчиком, но кое-как дотянул до окончания лицея в Ливорно, после чего мать отдала его учиться живописи к художнику Микели . В семнадцать Дедо заболел туберкулезом , лечился, совершил поездку по Италии, побывал в Риме, в Неаполе, на Капри. Во Флоренции он целыми днями пропадал в музеях, поступил там же в Школу изящных искусств. Он писал тогда стихи и был близок там к группе молодых итальянских писателей, которых называли позднее "потерянным поколением" (большинство из них рано и трагически завершили жизнь), даже к самому Джованни Папини. Амедео знал наизусть сотни строк Данте и Леопарди, а одним из кумиров его был Габриэле д'Аннунцио , чей гимн сверхчеловеку, навеянный Ницше, Эмерсоном, Уитменом, Ибсеном, пришелся по душе юному итальянскому интеллектуалу, мечтавшему о славе и горячо откликавшемуся на слова Аннунцио о праве художника на чрезмерность в трудах и в жизни, на индивидуализм и вызов буржуазному вкусу, ибо, как говорил д'Аннунцио, "дионисическая чувствительность художника, его нервность и его многосторонность - его увлечения и быстрые разочарования - неуемные аппетиты, возбуждение и смерть, его театральность и его тщеславие - все это скорее следы сильной женственности, чем декадентства". Иные из искусствоведов считают, что в этом пассаже из д'Аннунцио - моральный портрет Модильяни, который уже в ранней юности верил, что станет настоящим художником, но знал и тогда, что путь будет нелегким.

После Флоренции он еще учился в венецианской Школе изящных искусств, однако уже подумывал о том, что надо уезжать в Париж , - художникам начала века все, кроме Парижа, казалось провинцией. В 1900 году осуществил свою мечту о Париже девятнадцатилетний Пикассо, в 1904-м - Бранкузи, в 1905- м - Паскин, в 1906-м - Кандинский, тогда же и молодой Модильяни.

Ему было 22 года, и ему предстояло найти себя как художника. Это был мучительный процесс. Странно, что так много людей знало его в Париже, так много рассказов осталось о нем, ставшем позднее символом пропащей монпарнасской богемы, так много разнообразных легенд, баек, анекдотов и так мало оставили нам его описаний, даже те, кто часами сидел напротив него, позируя для знаменитых модильяниевских портретов, обессмертивших его модели.

Чаще других описывали его русские друзья из общаги "Улей". Этих выходцев из белорусских и украинских местечек, из глухих углов Австро-Венгерской монархии, из Минска, Вильны, Витебска и Варшавы молодой тосканец поражал, пугал и завораживал широтой латинской культуры, томиком Данте или Бодлера, неизменно оттопыривавшим карман, дорогим красным шарфом на шее, бархатными куртками, неизменной и безудержной щедростью, приступами внезапной ярости. Нет, не гением художника он их изумлял, не талантом - в той среде все были великие таланты, если не гении, пока что не признанные, конечно, но спешившие (и не всегда успевавшие) быть признанными при жизни. Поражал блеском эрудиции, широтой натуры, размахом, а также неудержимым самоистреблением, обреченностью...

Вот один из немногих его словесных портретов (принадлежащий перу скульптора Осипа Цадкина ): "Его черные волосы, цвета воронова крыла, окружали его сильный лоб: подбородок у него был гладко выбрит, синие тени лежали на алебастрово- белом лице". Другие вспоминают его золотистые глаза, его вечное желание соблазнять, утверждая себя. Третьи - его любовь к философии. Все вспоминают его страсть к поэзии: он мог часами читать наизусть Данте, грустного Леопарди, д'Аннунцио, Рембо, Верлена, Бодлера... Вспоминают, что из живописцев он любил Сезанна и Паоло Уччелло, знал не только Тинторетто, Джорджоне, Тициана, Иорданса, Рубенса, но и Николо дель Аббате, и Приматриче, и Энгра.

Иным он запомнился совсем молоденьким, на Монмартре, не пропускавшим ни одной хорошенькой девочки... Пишут, что у него было, наверно, богатырское здоровье, если он мог при залеченной чахотке так долго вести этот богемный образ жизни. Натыкаясь поздней на подобные фразы мемуаристов, дочь его Жанна напоминала, что в Париж он приехал все же не наивным и здоровым юношей-провинциалом, что он прошел еще в Италии искус учебы, что здоровье его было подорвано туберкулезом, да и нервы у него были не слишком крепкие (многие вспоминают о его "неожиданных переходах от застенчивой сдержанности к припадкам безудержной ярости"). Зато решимость его во что бы то ни стало открыть свое, новое, сказать свое слово в искусстве, стать настоящим художником - решимость эта была неколебимой. За достижение этой цели он готов был платить любую цену, не щадя ни трудов, ни здоровья, ни даже вчерашних своих побед и опытов, если сегодня с утра они показались ему ложными, слабыми, недостойными тех вершин, которые он себе определил.

При этом молодой тосканец в отличие от многих своих итальянских собратьев (вроде Джино Северини, предложившего ему подписать их очередной ниспровергательный манифест) или их российских шумных подражателей не собирался "жечь Лувр" и галерею Уффици, не собирался ничего "сбрасывать с корабля современности". Напротив, он обожал старых, особенно архаичных мастеров, он (как вспоминает один из самых первых поклонников его живописи, доктор Поль Александр ) рьяно посещал выставки особо им почитаемых Сезанна и Матисса.

В предрассветных парижских сумерках очередная его поклонница, влюбленная манекенщица или просто вчерашняя собутыльница, могла разглядеть на стене над его кроватью репродукцию с картины Энгра или с фрески Микеланджело. Он был странный новатор-консерватор, новатор "ретро" . Конечно, в Париже у него появлялись время от времени новые, модные увлечения - и кубизм, которому он отдал недолгую дань, и так называемое "примитивное искусство" - скульптура Африки, "негритянское" искусство, и скульптура Океании, и средневековое искусство, искусство Египта, Индии. Многие считают, что к негритянскому искусству его приобщил новый приятель-скульптор, талантливый румын Константин Бранкузи . Так или иначе, увлечение это носилось в воздухе, весь Монпарнас болен был тогда "примитивами", а моду ведь начинал уже задавать Монпарнас : монмартрский холм "пустел", художники один за другим перебирались на левый берег - на рю Кампань- Премьер, в квартал Вожирар ... Перебрался туда и Модильяни. Его сосед по новой студии вспоминает о Модильяни, что "его преклонение перед черной расой продолжало расти, он раздобыл адреса каких-то отставных африканских царей и писал им письма, исполненные восхищения гением черной расы... Он расстроен был тем, что ни разу не получил от них ответа...". Может, это увлечение и было одним из импульсов, обративших его к скульптуре . Конечно, он не оставлял и живопись.

Поиски его в области живописи оставались все такими же напряженными и неистовыми, и существует немало рассказов о том, как он на глазах у посетителей "Ротонды" рвал листы с прелестными портретами, ибо видел (он один видел), что это опять не то, чего он добивается... Портреты... Портреты... Портреты... Это всегда были портреты, ибо его интересовал только человек, углубление в человека, в его единственную натуру. На портретах его не было ничего, кроме человека, оставшегося один на один с художником. Ни интерьеров, ни аксессуаров (разве что легкий намек на декорацию вроде дощечки в шекспировском театре с надписью "Лес")"хотя он мог оценить эти детали у любимого им Бонара или Вермеера Дельфтского.

Его интересовала душа человека, душа в оболочке тела. По воспоминаньям Л. Сюрважа, он не раз говорил: "Меня интересует человеческое существо. Лицо есть высочайшее созданье природы. Я обращаюсь к нему неустанно..." Редко кто упоминает его портреты, созданные до 1908 года. Но доктор Александр помнил, что осенью 1907-го уже была написана его знаменитая "Еврейка", которую сам Модильяни высоко ценил. После трех-четырех лет на Монмартре Модильяни перебирается на левый берег Сены, поближе к Монпарнасу, "Ротонде" , новым друзьям. На скудное вспомоществование, выкраиваемое матерью из семейного бюджета и присылаемое регулярно (и пускаемое по ветру бесшабашным тосканцем в первые же дни после получения), снять жилье и студию в Париже было не так легко. Оттого ему теперь часто приходится (скорей всего по причине неуплаты долга домохозяину) менять места обитания. Дочка его насчитала полдюжины адресов, по которым он жил в эти годы. Среди этих адресов и знаменитый дом-ковчег художников "Бато-Лавуар" на склоне Монмартра, и "Улей" на юго-западной окраине Парижа. Сестра его матери, марсельская тетушка Лора Гарсэн , разыскавшая однажды племянника по одному из новых его адресов, вспоминала: "Жилье у него было ужасное - на первом этаже в одной из дюжины клетушек, окружавших так называемый Улей". "Так называемый "Улей" заслуживает того, чтоб о нем рассказать чуть подробнее. См. "Улей" - приют голодающих творцов в Париже У "тосканского принца" Модильяни здесь появилось немало друзей, чьи имена то и дело мелькают в его биографии: один, как сообщают, познакомил его с Беатрис, другой представил ему будущего друга и благодетеля Зборовского, третья познакомила его с Жанной (уверен, что и Анне Ахматовой его тоже представили русские друзья). Всем казалось странным, что интеллектуал и элегантный красавец Модильяни ближе всех сошелся в "Улье" с немытым, косноязычным, малограмотным, расхаживавшим всегда в одной и той же странной и грязной робе Хаимом Сутиным .

Одиннадцатый сын в семье нищего портного из польско-белорусско- еврейского местечка Смиловичи , что неподалеку от Минска, Сутин и по- русски-то заговорил лишь тринадцати лет от роду, а уж по-французски... Полагают, что рафинированного Модильяни влекло к неумытому, губастому, краснолицему "калмыку" (так называет его в своих мемуарах вряд ли видевший много настоящих калмыков Жак Шапиро) ощущение сутинской природной талантливости, сутинские отчаянные поиски художественной правды и собственного пути. Сутин, как и Модильяни, неистово бился головой о "предел мира завершенного", достучался, как и Модильяни, до успеха, но, увы, как и Модильяни, - без особой радости и незадолго до смерти. Слава, это "негреющее солнце мертвых", чаще всего приходит слишком поздно. По обрывкам воспоминаний, собранных нами там и сям (часто в русских свидетельствах, загадочно недоступных для французских исследователей), могло их сближать и то, что этот полуграмотный Сутин обожал стихи, чаще всего ему даже и малопонятные (ибо стихов на хорошо знакомом ему идише он не знал). Подвыпив, он начинал декламировать нежно им любимого Пушкина, расцвечивая чудные строки милого нам арапа всеми красотами местечкового (польско-белорусско-еврейского) акцента:

"Еще ты дремлешь, друг прелестный..."

Модильяни, трезвый или пьяный, испытывал потребность в слушателе, а стихи он и сам читал погонными метрами. Воспоминание трезвого трудяги скульптора Жака Липшица , жившего в одном из "гробов" "Улья" с молодою женой, неожиданно высвечивают для нас и уголок тогдашней жизни, пейзаж ночного "Улья" и портрет "тосканского принца" Модильяни. "Однажды, далеко за полночь, часа в три, наверно, нас разбудил вдруг неистовый стук в дверь. Я открыл. Модильяни, заметно пьяный, стоял на пороге. С трудом ворочая языком, он кое-как объяснил мне, что видел у меня на книжной полке стихи Вийона и что он хотел бы их позаимствовать. Я зажег керосиновую лампу и стал искать этот томик, надеясь утихомирить его и снова уснуть. Как бы не так. Надежда моя была напрасной: он уселся в кресло и стал читать вслух своим громким и звучным голосом". Нетрудно дорисовать ночной пейзаж "Улья" с его тоненькими перегородками (в них уже барабанили разбуженные соседи), с его скученными каморками- "гробами", с ночными запахами недалекой скотобойни и ревом обреченных коров. Услышать испуганный вопрос смущенной молодой женщины ("Ну когда же он уйдет?") и пьяное, горестное чтение обреченного тосканца, потревожившего своим неурочным вторжением и голодных людей, и сытых клопов, которых там было великое множество.

Что он читал в ту ночь, "тосканский Христос" (так звали его манекенщицы в "Ротонде") в дорогом красном шарфе? Скорей всего свою любимую жалобу Иова... Конечно, он предпочел бы прочитать ее замарашке Хаиму, который так благоговейно слушает стихи. Но Хаим уже, наверно, вырубился (ведь пили-то вместе)... Кроме того, у Сутина не было не только стихов Вийона на книжной полке, у него чаще всего и комнатки своей не было. Так что неизвестно даже, у кого-то он нынче пристроился дрыхнуть, пьяный, кто пустил его из милости. Скорей всего друг его и земляк Пинхус Кремень , вместе с которым он приехал сюда из Вильны . Кременя послали родители, а нищему Су-тину никогда было бы не добраться в обетованную землю художников, кабы не подвернулся меценат-благодетель.

Французы и все прочие нерусские обитатели "Улья" не уставали удивляться рассказам об этой сказочной породе - о русско-еврейских меценатах. Вот и этот, адвокат, давший деньги Шагалу ( Винавер ), услышав рассказ про странного грязнулю Сутина, решил, что еще сотня в месяц его не разорит, а Господу добрые дела угодны... Впрочем, он ведь скорей всего и не верил в Господа, знаменитый Винавер, а приход всеобщего Добра надеялся ускорить насильем. Однако в отличие от какого-нибудь Ульянова-Ленина Добро и Доброту считал смежными понятиями, а вовсе не антиподами. И вот теперь он искал тут "настоящую" живопись, этот странный клошар Сутин, в этом странном Париже на скотобойно-космополитической окраине близ Версальских Ворот... Пока он открыл, впрочем, лишь этот (давно уже известный миру) недорогой и гениальный способ отключаться от мучительных, разъедающих душу поисков и сомнений - винцо...

Оставалось только, чтоб кто-нибудь угостил. А принц Модильяни, не видящий смысла ни в своих, ни в чужих деньгах, разве он откажет? А если еще накушаться с ним вместе...

Позднее озлобленный, разбогатевший и по-прежнему несчастный Сутин жаловался, что это Моди научил его пить вино. Может, так оно и было. Ну а кто научил Моди? Отчего он пил, этот искушенный, высокообразованный тосканский сефард, спросите вы. Прежде чем обратиться к решению этой всегда не слишком простой проблемы, я хотел попросить у терпеливого читателя трехминутной передышки. Нет, нет, не трех минут молчания - а трех минут, необходимых для того, чтобы совершить небольшую экскурсию в нашу половину века, в мою жизнь, казалось бы, уж и вовсе никак не связанную с тогдашним "Ульем" и его обитателями, в свою очередь, как будто ни на том, ни на этом свете никак не связанными с нашей жизнью, с моей родиной. Разве близко лежат улица Данцига, квартал Вожирар и кафе "Ротонда" или, скажем, фешенебельная Сосновая Аллея, улица особняков у Булонского леса, от Востряковского кладбища на юго-западной окраине Москвы, от шереметевского Фонтанного дома в Петербурге, от Колымы и Бодайбо, от Магадана, Экибастуза и рва с трупами в нищем белорусском местечке Смоловичи , том самом, где увидела свет моя мама, милая моя мама (как долго уже маюсь я без тебя, но теперь потерпи, осталось недолго...). Итак, близко ли? Далеко ли?.. Близко, совсем близко, не сомневайтесь, ибо тесно связаны все мы на нашей тесной планете, только не всегда умеем разглядеть эту связь... Итак, отступление, даже не одно, а два отступления, но обещаю, что оба они будут короткими... См. Липшиц Жак , Андрей и его отец Смиловичи, еврейское местечко, связывает автора и Хаима Сутина

Ссылки: