Маяковский в Париже - кругосветное путешествие не состоялось, 1924

Пробыв в Москве чуть больше месяца, Маяковский снова уезжает за границу. 24 октября он отправляется в Париж через Ригу и Берлин. За день до отъезда он получает привет от Лили, которая надеется на скорую встречу, может быть, в Америке. Изменившиеся отношения, таким образом, не исключали совместных путешествий. Для Маяковского это было важным сигналом. В тот же день Луначарский, вечный ангел-хранитель Маяковского написал письмо в административно-хозяйственный отдел Совнархоза, в котором просил оставить за Маяковским комнату в Лубянском проезде на время его пребывания за границей. Угроза выселения висела над ним постоянно. Он прибыл в Париж 1 ноября, но на вокзале его никто не встретил, так как отправленная Эльзе телеграмма опоздала. Не владевшему французским языком поэту пришлось самому добираться до маленькой гостиницы "Истрия" на Монпарнасе, где жила Эльза, в том же году вернувшаяся из Берлина. По ее воспоминаниям, гостиница была "изнутри похожа на башню, узкая лестничная клетка с узкой лестницей, пятью лестничными площадками без коридоров; вокруг каждой площадки - пять одностворчатых дверей, за ними - по маленькой комнате. Все комнаты в резко-полосатых, как матрацы, обоях, в каждой - двуспальная железная кровать, ночной столик, столик у окна, два стула, зеркальный шкаф, умывальник с горячей водой, на полу потертый желтый бобрик с разводами". Комната была действительно совсем крошечной.

"Владимир Маяковский - самый крупный русский поэт современности, - заметил молодой русский писатель-эмигрант Владимир Познер , взявший у Маяковского интервью по поручению парижского журнала.

Портрет Маяковского сделан фотографом П. Шумовым в Париже в 1925 г. Поэт так же серьезен и сосредоточен, как и на других снимках. Он редко смеялся. "Обычно молчал, потом скажет что-нибудь такое, что все хохочут, - вспоминал Родченко. - Смеялись мы, а он только улыбался и наблюдал..."

"Он такой крупный, что даже когда сидит, хочется попросить его сесть". Было так тесно, что поэт и его туфли не умещались в комнате одновременно, сообщал с некоторым преувеличением пораженный Познер: "Они стояли за дверью, и для того, чтобы я смог войти, Маяковскому пришлось лечь на кровать". Когда интервью закончилось, Познер ушел, оставив Маяковского "потонувшим в облаке, как олимпийский бог". "Я никогда не видел, чтобы он брал папиросу или прикуривал, они появлялись у него в углу рта сами по себе". Покинув номер, Познер встал на колени, чтобы разглядеть ботинки Маяковского, и с чувством восхищения и страха убедился, что поэт носит 46-й размер.

Сам Маяковский так описывал комнату в стихотворении "Верлен и Сезанн":

"Я стукаюсь о стол, о шкафа острия - четыре метра ежедневно мерь. Мне тесно здесь в отеле Istria - на коротышке Rue Campagne-Premiere".

Номер Маяковского располагался на одной лестничной площадке с комнатой Эльзы , и ему так понравилась гостиница, что во время своих посещений Парижа он останавливался только здесь. В эти годы в гостинице "Истрия" жили многие известные художники, в том числе Франсис Пикабиа, Марсель Дюшан и Мэн Рэй, а также знаменитая натурщица Кики. На Монпарнасе располагалось множество художественных мастерских, неподалеку находились многочисленные кафе - "Ротонда", "Селект", "Дом", а с 1927 года - "Куполь", бывшие местом встреч художников и литераторов.

Но осенью 1924 года Париж служил лишь пересадочной станцией. Предполагалось, что отсюда Маяковский еще раз попытается отправиться в кругосветное путешествие. В Канаду он, однако, поехать не мог, это он знал, а Соединенные Штаты еще не установили дипломатические отношения с Советским Союзом. К тому же французы проявляли особую бдительность по отношению к человеку, которого считали большевистским агитатором, и даже намеревались выслать Маяковского из страны; однако ему удалось продлить визу, и он провел в Париже полтора месяца - почти ничего не делая.

"...Ужасно устал и сознательно даю себе недели 2-3 отдыха - а потом сразу запишу всюду", - объяснял он Лили в письме. Париж действительно вдохновил его на создание нескольких стихотворений, но они были опубликованы лишь следующей весной. Он также встречался с коллегами- художниками Пикассо и Робером Делоне . Особенно близко Маяковский подружился с Фернаном Леже . "Эти богатыри сговаривались друг с другом без разговора", - вспоминала Эльза, которая вместе с Леже показывала Маяковскому Париж. Маяковский также дал пару интервью, в которых, в частности, утверждал, что Россия "переживает эпоху литературного возрождения", что "поэзия значительно расширила свою сферу воздействия" и что "сами массы призваны судить о ее достоинствах, так как стихи теперь читаются перед огромными толпами народа".

О французской литературе он ничего не мог сказать, поскольку не знал языка: "Я преклоняюсь перед великой французской литературой, я восхищаюсь ею, и я молчу". Основную часть времени Маяковский проводил в кафе и ресторанах. Однажды он уговорил Эльзу пойти с ним к "Максиму", но был в скверном расположении духа, ссорился с официантом и вел себя неприлично; Эльза целый вечер танцевала с профессиональным танцором, чьи услуги включили в счет.

Резонно предположить, что остальные вечера Маяковский проводил за игорным столом. А если не сидел за игорным столом, то все равно играл - во все, что встречалось на пути. Однажды, возвращаясь домой с Монмартра, на одном доме он увидел вывеску в форме золотого венка. "Володя метко бросает трость сквозь отверстие в венке, кто-то берет трость и тоже пробует бросить ее сквозь венок", - вспоминала Эльза. Немедленно объявляется соревнование, устанавливаются правила и т. д.:

"Володя всех обыгрывает: у него меткий глаз и рука, да и венок почти на уровне его плеча..."

Днем он ходил по магазинам - неизменно в сопровождении Эльзы: "Первый же день приезда посвятили твоим покупкам, - писал он Лили, - заказали тебе чемоданчик - замечательный и купили шляпы <...>. Духи послал (но не литр - этого мне не осилить) - флакон если дойдет в целости буду таковые высылать постепенно". Осипу он купил рубашки и шахматы. Маяковский любил практичные, качественные вещи и многое купил и для себя.

По рекомендации - и на деньги Андре Триоле , с которым снова общалась Эльза, Маяковский заказал себе рубашки в дорогом ателье на Вандомской площади, у J.M. Weston'a на бульваре Малерб купил ботинки с металлическими подковками на каблуках и носах ("На вечность!"), в Old England - галстуки, носки, пижамы и раскладную резиновую ванну, в Innovation - несессер, стаканы, ножи, вилки и ложки в кожаном футляре и пр.

Вследствие рипофобии он всегда имел при себе подобные аксессуары.

"Володя мыл руки как врач перед операцией, поливал себя одеколоном, и не дай бог было при нем обрезаться, - вспоминала Эльза.

"А как-то он меня заставил мазать руки иодом, оттого что на них слиняла красная веревочка от пакета". Эльза постоянно была рядом, как гид и переводчик - в Париже он, по собственному выражению, изъяснялся "на триоле". Его безумно раздражало незнание языка. Поэтический гений, фейерверк острот, каламбуров и блистательных рифм, за границей он был обречен на молчание! Он злился из-за того, что он не понимал и его не понимали, - и реагировал иногда так грубо, что Эльза или другие переводчики стеснялись передать его слова.

Мне бывало с ним трудно, - вспоминала Эльза. "Трудно каждый вечер где- нибудь шататься, выдерживать всю тяжесть молчания или такого разговора, что уже лучше бы молчал! А когда мы встречались с людьми, то это бывало еще мучительней, чем вдвоем. Маяковский вдруг начинал демонстративно, так сказать шумно, молчать. Или же неожиданно посылал взрослого, почтенного человека за папиросами... Такое поведение лишний раз убеждало Эльзу, что в дурном настроении Маяковский способен довести других до предела терпения. Маяковский не был ни самодуром, ни скандалистом из-за пересоленного супа, он был в общежитии человеком необычайно деликатным, вежливым и ласковым - и его требовательность к близким носила совсем другой характер: ему необходимо было властвовать над их сердцем и душой. У него было в превосходной степени развито то, что французы называют le sens de l'absolu, потребность абсолютного, максимального чувства и в дружбе, и в любви, чувства, никогда не ослабевающего, апогейного, бескомпромиссного, без сучка и задоринки, без уступок, без скидки на что бы то ни было... В зависимости от того, чувствовал ли он себя любимым или нелюбимым, он был то маниакально возбужден, то впадал в глубочайшее отчаяние, то "zum Himmel hoch jauchzend", то "zum Tode betriibt", по выражению Эльзы, - то "сотрясал небеса", то "впадал в смертельное уныние".

Отношения между Маяковским и Эльзой оставались по-прежнему невыясненными. Уже через три дня после его приезда в Париж она доверяла своему дневнику: "Я привязана к нему и благодарна за то, что он любит Лили - и меня заодно. Очевидно, что "заодно", несмотря на все речи, с которыми он обращается ко мне. Как он реагирует на малейшую мелочь, с какой силой! С какой силой он реагирует на каждый пустяк! С его телосложением! <... > Себя он воспринимает как насквозь нежного и доброго! Это в нем есть, но не только это... Что между нами будет?"

Для Эльзы, к этому времени знавшей Маяковского уже десять лет, трудности его характера не были новостью. Они ссорились в Берлине в 1922 году, и проведенное вместе лето 1923-го отношения не улучшило. Во время парижского визита осенью 1924 года Маяковский, по словам Эльзы, был, однако, "особенно мрачен" - это мнение разделяла и художница Валентина Ходасевич , которая находилась в Париже в это время и иногда переводила для Маяковского. По ее воспоминаниям, он был "мрачен и зол". Причиной служил разрыв с Лили, о чем Эльза, разумеется, уже была прекрасно осведомлена. Через неделю пребывания в Париже Маяковскому стало ясно, что задуманное путешествие будет трудно реализовать. Но он не мог сразу вернуться домой - ему было стыдно и перед Лили, и перед издательствами, которым он обещал материал. Ведь он не впервые объявлял журналистам, что едет в США! Да и что ему делать в Москве, спрашивает он риторически в письме к Лили, добавляя: "Писать я не могу а кто ты и что ты я все же совсем совсем не знаю. Утешать ведь все же себя нечем ты родная и любимая но все же ты в Москве и ты или чужая или не моя. Извини - но грусть".

Он по-мазохистски волнуется из-за чувств Лили - "за [ее] лирику и за обстоятельства", как он выражается, то есть из-за ее связи с Краснощековым.

"Что делать, - отвечает Лили. - Не могу бросить A.M. пока он в тюрьме. Стыдно! Так стыдно как никогда в жизни. Поставь себя на мое место. Не могу - умереть легче". Хотя он безумно скучает по Лили, но ее объяснение не признает: Последнее письмо твое очень для меня тяжелое и непонятное. Я не знал что на него ответить. Ты пишешь про стыдно. Неужели это все что связывает тебя с ним и единственное что мешает быть со мной. Не верю! ? А если это так ведь это так на тебя не похоже - так не решительно и так не существенно. Это не выяснение несуществующих отношений - это моя грусть и мои мысли - не считайся с ними. Делай как хочешь ничто никогда и никак моей любви к тебе не изменит.

Письмо Маяковского заканчивается отчаянной мольбой: "Люби меня немножко детик!" Ответ на это письмо не сохранился.

Есть, однако, письмо от Лили, пересекающееся с письмом Маяковского, и там Краснощеков вообще не упоминается. Она пишет о чем угодно, только не о нем: о проблемах "Лефа", издание которого Госиздат хочет прекратить, о "22 несчастьях" с шубкой, на которой не так положили ворс, о том, что ее старый рижский знакомый Альтер подарил ей собаку породы доберман-пинчер, заменившую издохшего Скотика, о лефовцах, которые играли в карты до семи утра. Она спрашивает, как Маяковский причесан, длинные ли у него волосы или он пострижен. Письмо полно будничных забот и банальностей - как и большинство писем Лили. Молчание по поводу Александра Михайловича объяснялось, однако, не только деликатностью или нежеланием затрагивать этот вопрос. Для такой осторожности имелись веские причины. Отношения с Краснощековым существенно отличались от ее предыдущих связей. Александр Михайлович был высокопоставленным партийным деятелем, арестованным за злоупотребление казенными средствами. Кроме того, ее отношение к этому делу носило не только личный характер: на периферии судебного разбирательства фигурировал и Осип, в качестве юриста составивший устав строительной фирмы Якова Краснощекова "Американско-российский конструктор". Связь с Краснощековым, таким образом, имела достаточно опасное политическое измерение. Может быть, именно это и подразумевал Маяковский, когда говорил, что волнуется не только по поводу ее "лирики", но и по поводу "обстоятельств". Дело Краснощекова, без сомнения, бросало тень и на Маяковского и на Бриков, к тому же лишившихся прежней протекции: 1 января 1924 года Осипа уволили из ГПУ как "дезертира". Поводом для столь жесткой"" формулировки послужил тот факт, что Брик слишком часто избегал участия в операциях - по состоянию здоровья. Если так, это, несомненно, делает ему честь. Возможно также, ГПУ теперь меньше нуждалось в услугах "специалиста по буржуазии".

См. фото 343

Ссылки: