В Крыму 1923 (Парийский, Леонтович, Свешникова Татьяна, Парийская Л.)

Источник: книга: Академик М.А. Леонтович

В один из таких воскресных вечеров нам пришла в голову блестящая идея: поехать летом в путешествие, и обязательно на море. Решили сразу - ехать в Крым. Остановка была за малым - не было денег. И тут нам вдруг повезло: подвернулся подряд на большую работу. Сколотили бригаду студентов и две недели ходили с рулетками по огромному "Деловому двору" на Варварской площади, чертили планы помещений. Быть бригадиром упросили Парийского, хотя ему и было только 22 года, но нам он казался человеком бывалым - и в Красной Армии был, и в экспедиции ездил, и вообще был он человеком надежным. Заплатили нам неплохо - только что вошедшими в жизнь новенькими червонцами (шел 1923-й год). Парийский уезжал в экспедицию, и потому решили созвать сбор едущих. Хотели ехать многие, но оказались занятыми в августе, так что из "сивцеввражеской" компании остались только четверо: Парийский, Леонтович, Татьяна и я. Татьяна решила взять с собой двух своих родственниц - тоже студенток, а Леонтович привел свою сестру Женю . Она была совсем не похожа на нас. Мы были плотные коренастые девки тех времен, а она нежненькая стройная девочка с тонкими пальчиками, с роскошными, очень светлыми волосами. Она закалывала их на затылке пучком, как взрослая, но они постоянно у нее рассыпались по плечам - волнистые, длинные. "Она же настоящая Ундиночка! - прошептала мне на ухо сестра Татьяны. Ундиночкой мы ее называть не стали, но кем-то данное ей прозвище "Журочка" прилепилось к ней на всю жизнь. Многие из нас вели очень суровую, прямо-таки нищенскую жизнь, и нужно было очень подумать, как тратить заработанные деньги. Парийский с карандашом в руке все прикидывал, все урезывал и наконец сказал, что меньше чем в 30 р. нам не уложиться. Сюда входили льготный железнодорожный проезд и скудное питание на месяц. Мы должны были пешком пройти от Симферополя до Севастополя и ночевать только под открытым небом, если не удастся устроиться в школах. Решили брать с собой минимум вещей, потому что придется ходить с ними всюду, а именно: смену белья, платье, теплую кофту, легкое одеяло, простыню (от крымских москитов!), сандалии и панаму от солнца. И все. Парийский должен был догнать нас в Крыму через две недели.

И вот наступил день отъезда. В руках у нас билеты в самые дешевые "общие" вагоны, на плечах мешочки, сшитые из старых юбок (рюкзаков тогда не было). На перроне столпотворение: бабы и мужики с огромными мешками и сундуками, ругаясь и давя друг друга, лезли в вагоны. Нас, конечно, сразу оттеснили назад; только Татьяна умудрилась пролезть в вагон и звала нас оттуда истошным голосом. Наконец мы пролезли к ней и увидели, что она, вертясь, ругаясь и отпихиваясь, удерживает две полки - верхнюю и нижнюю. Миня полез наверх, на узенькую багажную полку, сестры Свешниковы устроились втроем внизу, а нас с Женей, как самых "маленьких", решили уложить вдвоем на вторую полку. Наверное, потому, что мы были моложе других, нас сразу потянуло друг к другу, и мы были очень довольны. Женю я положила к стене, а сама легла с краю. Миня посмотрел на нас сверху, вдруг слез и велел нам вынуть простыни. Из простыней сделал жгуты, обвязал ими меня кругом, а концы привязал к крюкам. Я полувисела, но нам было очень весело. Мы решили с Женей не спать. И я предложила: - Знаешь, давай, чтобы не спать, будем дифференцировать! (Женя окончила 1-й курс физмата, а я 2-й курс ВТУЗа.)

Женя с восторгом согласилась. Одна задавала сложную формулу, а другая дифференцировала. Начинали мы шепотом, по одному, потом увлекались и дифференцировали уже хором. Наконец Миня рявкнул на нас со своей верхней полки, и мы притихли. Но спать не хотелось.

- Давай говорить шепотом, в самое-самое ухо. Ладно? - тихонько сказала Женя. Я ее спросила шепотом:

- Миня на тебя часто рычит, но ведь он не злой, правда?

- Что ты!! Это он рычит потому, что я трусиха и хныкала! Я, знаешь, схожу в университет, на семинар Лузина , посмотрю, какие люди бывают на свете, вот, например, Новиков Петр, приду домой, лягу и реву. А он этого не любит, сердится, все меня воспитывает. А я ведь просто никчемная , а он не понимает ...

- Да ты что! ? прошептала я с возмущением. Мы помолчали. Вдруг она спросила:

- У тебя ведь мамы нет?

- Нет, - ответила я.

- А твоя мама была необыкновенная?

- Совершенно необыкновенная, - горячо прошептала я.

- И почему это мамы необыкновенные, а мачехи обыкновенные...

- А у тебя?

- Ну, знаешь, я даже не знаю, что сказать ... Тут и сравнения никакого не может быть. Ведь она совсем простенькая девчонка, на два года меня старше. Готовит хорошо, ухаживает за ним. Он доволен, я на него не в обиде ...

- Я вот тоже умею притворяться - я всегда с ней вежливой бываю. А вот Миня не может притворяться, он всегда говорит что думает. Я ничего не могу о ней плохого сказать, и не злая она совсем. Она, понимаешь, обыкновенная! Я ее и раньше видела. А Миня, как узнал, больше дома не жил. Ему знакомые комнату устроили и работу нашли. И он меня к себе взял. Ты спрашиваешь, не злой ли он? Он добрый, добрый, он удивительный, не знаю как сказать, он, понимаешь, чистый как стеклышко!

Что хотела этим сказать 17-летняя девочка, я не знаю, но эти слова врезались мне в память на всю жизнь. Женя вскоре заснула. Спина у меня, стянутая жгутами, совсем затекла, но я боялась пошевелиться и разбудить Женю. Вдруг сосед рядом на второй полке привстал, собрал вещи и сполз вниз. Вот это удача! Внизу все спали как убитые, повалившись друг на друга. Я перелезла на соседнюю полку и с наслаждением вытянулась...

Симферополь встретил нас адской жарой. Мы вскинули на плечи свои невесомые мешочки и пошли по пыльному каменистому шоссе к Алуште. Дорога, петляя, шла все время вверх, к перевалу. Когда-то, как я помню с детства, по ней взад и вперед ехало множество повозок и колясок, но сейчас она была совершенно пустынна - лишь изредка нам навстречу тащились тяжелые арбы ... Скоро выжженные степи кончились, и мы вошли в полосу невысоких гор. Уже совсем вечерело, когда мы, заморенные, дошли до перевала и свернули с шоссе: где-то здесь близко был Чатырдаг - вторая вершина Крыма. А у нас была такая задумка: ночевать на Чатырдаге и встретить там восход солнца. Но вдруг - в горах всегда бывает это вдруг - налетел холодный ветер, из-за гор вылезла черно-лиловая туча и полил проливной дождь. Туча пришла и ушла, оставив нас промокшими до нитки. Сильно похолодало и быстро, по-южному, стало темнеть. Чатырдаг был отставлен. У нас сейчас было одно желание ? обсушиться и обогреться ... Мы свернули на какую-то проторенную дорогу, и вскоре перед нами открылось широкое плоскогорье, поросшее пожелтевшей травой. - Яйла! - сказал Миня. Где-то вдали мерцал огонек, и вокруг него шевелилась плотная серая масса - овечья отара. Кругом костра носились черные точки - собаки, что ли? Вдруг нас обогнал какой-то бородач в мокрой овчине, накинутой поверх головы.

- И куда же вы спешите? - спросил он. Мы хором ответили. Он остановился:

- А вы знаете, что пастухи сейчас спят и сторожат овец собаки?

- А что, собаки кусаются? ? тихонько спросила Женя.

- Ха, кусаются! Они не кусаются, милая барышня, они рвут на части!

- Ну уж и рвут, - усмехнулась я. Но вдруг оттуда раздался такой низкий протяжный ужасающий вой, что мы сразу остановились ... Горы ответили гулким эхом. А вой повторился еще сильнее и оглушительней. Наверное, завыли уже все собаки.

- Учуяли вас, - сказал бородач,

- знаете, вы вот что - идите-ка назад и вот у того кусточка поищите пещеру - там и заночуете. Мы неохотно повернули; пещеру мы вскоре нашли. По правде говоря, все мы надеялись, что там будет тепло и сухо, но из зияющей черной дыры на нас пахнуло таким замогильным холодом, что мы отшатнулись и, не говоря ни слова, поплелись дальше. Мутно у всех было на душе, да и страшновато. Я думаю, что если бы с нами был еще какой-нибудь мужчина, мы бы не поддались такому безотчетному страху. Миню мы как-то не воспринимали как мужчину - он был с нами на равных. Наконец, у каких-то кустов Татьяна сбросила свой мешок и стала вытаскивать из него свое мокрое одеяло.

- Идем не знаем куда, не знаем зачем, - проворчала она. Мы молча стали укладываться на мокрую траву, старались поплотнее прижаться друг к другу. Нас окутал белесый туман. С листьев падали капли ... Вдруг чей-то сонный голос пробормотал:

- Легли друг в дружку, как кружка в кружку ...- это было так неожиданно, что мы начали хохотать, от смеха весь страх у нас прошел и даже стало теплее. И тут мы быстро заснули. Когда проснулись - веселое солнце сверкало на всех капельках росы, на листьях, на деревьях. Теплое южное солнце! Мы вскочили, посмотрели на карту. Нашли еле заметную, заросшую травой тропинку. Она поднималась круто вверх, и скоро мы взобрались на небольшую плоскую каменистую площадку. Чатырдаг! Далеко в голубом тумане нам открылось море: некоторые видели его в первый раз и не могли наглядеться ... Потом мы расстелили на теплые камни мокрые одеяла, куртки и свои новенькие червонцы.

Только один Миня хвастливо показал совершенно сухой сверток, обернутый в компрессную клеенку. Мы тут же стали просить его взять на сохранение наши деньги. Он ответил не сразу. Потом медленно произнес:

- Хорошо, я возьму ваши деньги, но имейте в виду, - тут он скорчил страшную рожу, - я не дам их тратить на всякие пански вытребенки!!

- И я не дам, ? сказала решительно Татьяна и уселась с ним рядом, - а то пойдут всякие груши, персики - и не видать нам Крыма! Мы переглянулись: один Минька это еще ничего, но вдвоем с Татьяной - это уже сила! Похоже, что мы попали в рабство! Впрочем, ни о чем грустном нам думать не захотелось - ведь впереди нас ждало море! Мы доели остатки мокрого хлеба и прямо вниз, без дороги, по густому хвойному лесу помчались к Алуште. И началась наша бродячая жизнь. Крым был совершенно безлюден. Ни отдыхающих, ни туристов. Великолепные дворцы, захламленные, замусоренные, с поломанной мебелью, наводили какое-то уныние, и мы их избегали. Жили в них или сторожа со своими семьями, курами и козами, или рабочие-ремонтники, или стояли солдаты ... А вот сады и парки, заросшие высокой травой и одичавшими розами, были наши - чугунные ворота были или разбиты, или распахнуты настежь. К вечеру мы заходили в какой-нибудь сад, находили под густым деревом уютное местечко, нагребали сухих листьев и расстилали наши одеяла: было и тепло, и мягко. Кругом стрекочут цикады, море шумит где-то внизу ...

Утром нас будила Татьяна - она вставала раньше всех - и мы поднимались в какое-нибудь татарское местечко на верхнем шоссе. Там всегда по утрам был маленький базарчик. Начинали мы с того, что обходили его из конца в конец - отыскивали товары подешевле. Рацион у нас был детский: утром молоко с серым хлебом, в обед - хлеб с брынзой и помидоры, в ужин - хлеб, помидоры и какой-нибудь самый дрянной, мелкий виноград - и так изо дня в день ... А из духанчика на весь базар разносилось чудное благоухание южного борща ... Как нам хотелось хоть полтарелочки горячего супца вместо опостылевших перезревших помидоров! Просили, умоляли - но наше "начальство" было неумолимо. Миню мы бы еще, пожалуй, упросили, но вот Татьяна - это же гора упрямства! - мне ли этого не знать. Со вздохом доставали мы свои кружки, пили молоко и бежали по крутым тропкам вниз к морю. Ни одного человека на берегу мы никогда не видели - и безбрежное море, и горячие камни, и синее небо, и солнце - все это было только наше! Мы прогоняли Леонтовича подальше, скидывали с себя всю одежду - никаких купальников у нас не было - и бросались в воду. Плавали, ныряли, боролись с волнами, кувыркались или устраивали "веселую стирку" - в пену прибоя, в мелкую гальку, кидали свои платья, топтали их, прыгали по ним и плясали, потом расстилали их на горячие камни и валились с ними рядом, жарились на солнце.

Леонтович, хоть и был один, тоже не скучал. Медленным спокойным брассом он делал большой заплыв, потом вылезал, сразу одевался и начинал бродить по берегу; поднимал мокрые камни, искал там всякую морскую живность. Потом мы собирали свои манатки и продвигались по берегу дальше. Находили какое-нибудь тенистое местечко, там "обедали" и отдыхали и опять шли дальше. Любили идти или самым берегом, по камням, или через сады и запущенные виноградники. По нижнему шоссе мы как-то избегали ходить, хотя оно и было совершенно пустынно ... Попадались там на обочинах дороги какие-то полуистлевшие тряпки, стоптанные рваные ботинки; один раз видели сломанную детскую коляску - это все следы бушевавшей здесь два года назад гражданской войны. Останавливались мы на ночевку рано, выбирали место, "ужинали". Очень хотелось посидеть у костра, попить горячего чайку - у нас и сахар был, и воду всегда носили в бидоне; но не выходило: стоило нам развести огонь, как из темноты возникал человек с ружьем и произносил - "не положено". Крым охранялся, хоть и незаметно, но здорово. Но мы и так хорошо проводили вечернее время: забирались на какой-нибудь скалистый обрыв, смотрели, как садится в море солнце, как непрерывно меняются краски неба и моря. Много пели, говорили ... Некоторые из нас увлекались Достоевским, некоторые - стихами. Миня никогда не принимал участия в этих разговорах, но мы скоро обнаружили, что он был настоящим эрудитом в истории, в географии - на всякий вопрос давал обстоятельный ответ. Знал хорошо растения, насекомых, птиц ... Он любил вечерами медленно прохаживаться по парку, останавливался, смотрел вверх на какую-нибудь пичужку, внимательно осматривал незнакомое субтропическое дерево, оглядывал, ощупывал, даже нюхал кору и листья. Наконец мы добрались до Мисхора, где должны были дожидаться Парийского . В Мисхоре нам повезло - удалось устроиться на ночевки в школе. Нам отвели большую комнату на втором этаже. Здесь в первую же ночь мы испытали настоящее нашествие маленьких фруктовых крыс . Целое полчище их взобралось по столбику на крышу крылечка, пробралось по карнизу к открытому окну. Соскакивая, они гулко шлепались на пол (вот это нас и разбудило) и устремлялись к столу грызть остатки хлеба. Все вскочили, и началась страшная кутерьма - крысы разбежались по всей комнате, бегали по ногам. Миня веселился, а мы, женщины, как положено, кричали и визжали. Наконец крыс выгнали в дверь, мы заперли окна и больше их не видали.

Мне нравился Мисхор . Здесь не было ни дворцов, ни парков - это был настоящий нетронутый дикий Крым. По отлогому берегу росли раскидистые старые сосны и грабы ... Никакого пляжа в Мисхоре не было. И, конечно, купаться с этих больших камней при сильном волнении было бы небезопасно - но погода нас баловала, не было ни дождей, ни штормов. Вскоре приехал Парийский, загорелый, здоровый, и сразу внес веселую струю в наше немного замытаренное общество. Особенно оживился Миня - опять начались разговоры о науке, о Курской магнитной аномалии, где они оба работали.

С приездом Парийского наше жестокосердное начальство как-то увяло и бразды правления незаметно, сами собой перешли к Парийскому. По-моему, Леонтович был этому даже рад - начальствование было несвойственно его характеру. Как-то, гуляя внизу у моря, мы увидели, что по тропинке к нам приближается человек, удивительно похожий на Чехова: мы даже остановились. Когда он подошел, мы с Татьяной с изумлением узнали в нем учителя-латиниста из нашей гимназии Николая Михайловича Попова . Оказывается, Горький добился, чтобы для ученых открыли дом отдыха в Крыму , и вот он там жил. Николай Михайлович, очевидно, был просто поражен нашим видом - мы страшно похудели, загорели до черноты, платья оборваны, в заплатах (не выдержали они нашей "веселой стирки"!). Он затащил нас к себе в дом отдыха, но мы, увидев в коридоре ковровые дорожки, решительно повернули назад - совсем одичали. Но добрейший Николай Михайлович нас не оставил - разыскал в Мисхоре и объявил, что нашел недалеко от нас какую-то татарку, которая берется нас кормить раз в день хорошим мясным супом "и ведь все это за такие гроши", - убеждал он нас. На этот раз никто не возражал, и мы стали ходить в селение Мисхор к доброй толстой татарке. Усаживались на маленьком крылечке, и она наливала каждому по огромной миске пряного пахучего борща с большими кусками баранины ... А потом водила нас в свой сад и угощала с кустов изумительно вкусным виноградом. Но подходили последние деньки - нужно было уезжать. Решили разделиться - более слабых отправить в Севастополь на пароходе, а нам, "четверке сильных" из нашей компании, выполнить весь маршрут: пройти до Севастополя пешком. "Слабые" горевали и завидовали. А мы прошли берегом до маленького местечка Мшатка, переночевали там под большим каштаном и на рассвете, без дороги, полезли вверх к перевалу Байдарские ворота на верхнем шоссе. Оттуда открывался великолепный вид на побережье. Постояли, попрощались с морем. Никаких "ворот" я не припоминаю, но мы нашли столбик с ржавой табличкой - "до Севастополя 52 версты". Дорога шла под легким уклоном, идти вроде было нетрудно, но скучно: ни леса, ни деревца - камни и сухая трава. Шли мы быстро; сначала разговаривали, потом замолчали ... Только Парийский, пройдя верстовой столб, методично отмечал нашу скорость - 10 минут, 11 минут. Но потом мне все стало как-то безразлично, я только шла, шла как заводная ... Поздно вечером мы дошли до Севастополя и отыскали турбазу, где нас должны были ожидать остальные. На турбазе - в старой школе с разбитыми стеклами, стояли топчаны с тюфяками, набитыми соломой. Мы, как пришли, не евши и не раздеваясь, повалились на них и проспали 12 часов.

Утром на вокзале нас ожидало ужасное известие - "общие" вагоны отменены, а в плацкартные вагоны билеты были только на 2 сентября. А наши льготные талоны были действительны по 1 сентября! Парийский обегал всех начальников - ответ был один - берите билеты за полную цену. А у нас не было таких денег и не у кого было их занять. Притихшие и несчастные, мы уныло сидели на скамейке привокзального сквера. Рядом расположилась еще группа студентов - веселых, здоровенных, с мольбертами и ящиками. Я их узнала - это были студенты архитектурного факультета нашего института. Они тоже смотрели на нас. Наконец, один из них, коренастый парень с веселыми озорными глазами, подошел к нам с Татьяной, поздоровался и спросил, почему это у нас такой "похоронный вид?" Я рассказала. Тогда он сказал: ? А ну-ка, дайте мне ваши талоны ... ? он взглянул на них, понес к своим ребятам, что-то им сказал, потом открыл свой ящик, развел какие-то краски, взял перышко и легким движением руки везде приписал к единице по нулику. Безукоризненная работа! Он возвратил нам талоны, галантно поклонился и, улыбаясь, сказал: "Ловкость рук и никакого мошенства! Мы все вскочили и стали радостно благодарить его. Мы были в восторге (кстати сказать, этот студент много лет спустя стал главным архитектором города Москвы ). В этом же нашем первом путешествии четко определились две пары, и на другой год Леонтович женился на Татьяне . Никакой пышной свадьбы не было - просто Татьяна переехала к нему жить, а Журочке пришлось возвратиться к своему "папеньке" - и было ей это очень нелегко. Впрочем, она недолго жила в новой семье отца - через два года она вышла замуж за нашего близкого друга А.А. Андронова .

В 1924 г. наша "четверка сильных" решила пройти по Военно-Сухумской дороге через Клухорский перевал. С нами поехал еще один из постоянных посетителей Сивцева Вражка, по прозвищу Нас, с женой Гритой. Когда мы из Баталпашинска добрались до Теберды , был уже вечер. Это было довольно большое старое селение, раскинутое вдоль реки. Последнее селение перед Клухором. Мы пытались разузнать подробности о перевале. Но жители Теберды были как-то очень необщительны, да и по- русски говорили плохо, мотали головами: "Не знай, не ходил" ... Мы этим были не очень обеспокоены - у нас были карты и нам подробно рассказывал о перевале один старый турист в Москве. Уже было совсем темно, когда мы устроились на ночевку в какой-то старой халупе. Хозяин бросил на земляной пол охапку соломы, о перевале тоже сказал - "не знай, не ходил" - и вышел. Леонтович уже лег спать (он всегда ложился раньше всех), как в дверь кто-то постучал. Вошел скромного вида человек, похожий на учителя - он оказался начальником Тебердинского ЧК . Он стал серьезно и убедительно отговаривать нас от этого путешествия. Он говорил, что у них нет никакой связи с Абхазией , что, по слухам, там зверствуют зеленые банды, что идти туда, особенно с женщинами, совершенно безрассудно. Почувствовав, что мы железно уперлись в своем желании, он сказал под конец, что он выполнил свой долг, предупредил нас, что сам он охраны дать не имеет возможности и очень сожалеет, что не смог нас убедить.

Некоторое время после его ухода все молчали. Потом Нас, осторожно подбирая слова, стал убеждать всех отказаться от перевала, говорил, что тут есть кругом прекрасные места для прогулок, какое-то высокогорное озеро. Но тут поднялся Леонтович: нижняя челюсть у него свирепо выдвинулась и он стал медленно расстегивать свой ремень ... В тот же момент Парийский и Татьяна бросились к нему и обхватили его руками с обеих сторон, а Нас и его спутница схватили свои манатки и исчезли. Больше мы их не видали. Леонтович яростно взглянул на Парийского, плюхнулся на солому, завернулся с головой в одеяло и прошипел: "Трус несчастный!". На другой день на рассвете мы пошли на перевал. Прошли мрачное Гуначхирское ущелье, прошли перевал, нетрудный, малоснежный, и перед нами открылась долина реки Гвандры. Постояли, посмотрели ... Далеко внизу синели леса, узенькой ленточкой извивалась река; где-то там, должно быть, шумели бурные потоки, водопады, а здесь стояла удивительная тишина, которая бывает только высоко в горах. Легкие, прозрачные облачка проносились мимо нас... Мы не сразу нашли дорогу; спустились по крутой осыпи вниз и, пробираясь по камням, пошли вдоль ручья, который быстро набирал силу и становился бурным потоком. Потом нашли старую заброшенную дорогу, и идти стало легче. Когда мы вошли в густой сыроватый лес, уже совсем вечерело. Нельзя сказать, чтобы мы вели себя особенно храбро, когда попали в Абхазию, - нет, мы оглядывались, говорили шепотом, костер не разжигали. Поели кукурузных лепешек, запили ледяной водой. Спать улеглись подальше от дороги, в кустах. Лежали, молчали. Было очень тепло и парило, пахло незнакомым тропическим лесом, и во всех направлениях чиркали темноту летающие светлячки ... Утром потихоньку встали и побежали по лесу вниз. Дорога шла возле потока. И вдруг мы услышали впереди мужской разговор, смех - сразу остановились, замерли. Парийский прокрался вперед между кустов, раздвинул ветки и радостно замахал руками - "свои!". У ручья расположился небольшой разъезд красноармейцев. Они сидели у костра и брили друг друга длинной бритвой. Они угостили нас чаем и даже дали по куску хлеба. Их очень развеселил наш рассказ о зеленых бандах в Абхазии. А один сказал: "То-то мы смотрим - ну никого нет с той стороны - это ведь вы первые пришли."

Мы совершили потом с Леонтовичем еще много путешествий: и на горный Алтай, где к нам примкнули И.Е. Тамм и П.С. Новиков , и по горам Кавказа. Там мы даже сделали первовосхождение на четырехтысячник. Но я рассказала подробно об этих двух первых путешествиях, потому что теперь уже мало кто помнит Леонтовича в ранней молодости и еще потому, что они происходили в такие времена, когда о туризме никто и не помышлял.

Альпиниста из Леонтовича не получилось: у него была боязнь высоты, не хватало ловкости и совершенно отсутствовал спортивный азарт. Но вот в водных путешествиях он проявил себя истинно мужественным человеком и искусным кормчим, когда, например, он сумел провести свою лодку по опаснейшим порогам Бии ... В этой теплой компании - Леонтовичи, Таммы, Парийские, Новиковы - мы совершили еще бесконечное количество весенних майских походов на лодках, где с нами ездили и дети, а потом и внуки; было много новогодних встреч с веселыми хохмами и воскресных прогулок с кострами и обязательным волейболом и в дождь, и даже в снег ... Вся наша жизнь прошла рядом; но, вспоминая Леонтовича, я сразу вижу рядом с ним его верную подругу Татьяну. Они прожили долгую и счастливую жизнь - я не замечала между ними ни тени разлада; он никогда не перечил и не возражал ей. Они всегда были заодно - и радовались чему-нибудь вместе, и возмущались вместе. И как трогательно он ухаживал за своей женой, когда она потеряла возможность существовать самостоятельно: сам тяжело больной, аккуратно давал ей лекарства, помогал одеваться, водил ее гулять. Леонтович не для всех был приятным человеком - он не терпел подхалимов и открыто издевался над ними. Люди со стандартным мышлением держались с ним настороже - он был для них непредсказуем и говорил всегда что думал, "невзирая на лица". Мог скорчить страшную физиономию и накричать, а очень возмутившего его человека мог вытолкать за дверь. Но в кругу своей семьи он всегда был благодушен: его не раздражали дети, не раздражало полное отсутствие уюта в их жилищах. Если Татьяна была довольна, был доволен и он (самому-то ему был необходим только свежий крепко заваренный чай!). Не он, а Татьяна создала этот устойчивый, не совсем обычный и многих удивлявший уклад жизни семьи Леонтовичей, И я должна рассказать о ней подробнее.

Ссылки: