Кони А.Ф. о новом суде в Петербургском юридическом обществе1

26 января 1892 года В годовом собрании Петербургского юридического общества А.Ф. Кони произносил обычную речь - обычную в порядке годовых собраний общества, но не обычную по содержанию и по массе собравшейся публики. Оратор начал с исторического очерка судебных зданий в Париже (Palais de justice) - с этих "каменных страниц истории" - и перешел затем к нашему отечеству. Но не история судебных зданий явилась для него здесь центром речи: он говорил о том незабвенном для всякого русского юриста времени, о том великом моменте нашей жизни, когда введены были новые судебные учреждения, когда осуществлялись лучшие мечты лучших людей своего времени. Тогда устроены были в столицах новые здания судебных мест, и в эти новые меха влито было новое вино.

<...> От допетровских приказов не осталось и следа; ничего достопамятного не представляют и здания присутственных мест старого устройства. В Петербурге красивое, хотя и неудобное по внутреннему расположению здание присутственных мест на Адмиралтейской площади с половины [тысяча восемьсот] семидесятых годов отдано под помещение квартиры и управления градоначальника, а в Москве безобразное, тяжелой безвкусной архитектуры такое же здание у Воскресенских ворот, при котором одно время помещалась и долговая тюрьма, называвшаяся в просторечии " ямою ", сломано и на его месте красуется оконченное вчерне, великолепное, выдержанное в старом русском стиле, здание [городской] думы. Притом в этих зданиях помещались не одни судебные места. Поэтому история судебных зданий начинается у нас собственно с введением судебной реформы в 1866 году . Многие из нас помнят, как эти здания получили настоящее свое назначение, как зародилась в них внутренняя судебная жизнь, молчаливыми свидетелями которой сделались эти старые стены.

Вопрос о помещении для новых судов (судебной палаты и окружного суда) в Москве разрешился без особых затруднений. Громадное, величественное сенатское здание, возвышающееся в Кремле и смотрящее чрез его зубчатые стены на Красную площадь, заключало в себе 6-й, 7-й и 8-й департаменты сената и давало приют нескольким учреждениям придворно-хозяйственного характера. Но старые судебные департаменты сената были обречены на постепенное и притом довольно скорое упразднение. Их права, в ряду высших государственных учреждений, должны были перейти к кассационным департаментам; их функции, как высшей апелляционной инстанции - к судебным палатам. Прежнее право ревизии приговоров высших судебных мест умирало, и вместо него являлась неведомая дотоле, чуждая нашему законодательству кассация. Чем шире разливалась судебная реформа по Руси, тем слабее становилось биение самого сердца старого судебного строя - судебных департаментов сената, тем более суживался район, в котором чувствовалось это биение. Поэтому именно в этом здании, как законные и полные жизни наследники, и должны были поместиться новые суды, тем более что придворное ведомство охотно очищало занимаемое им в нем помещения. Московское сенатское здание было выстроено по чертежам архитектора Козакова , человека чрезвычайно талантливого. Оно было заложено 7-го июня 1776 года, именно с целью поместить в нем сенат , который ютился до тех пор в особом отделении Потешного дворца. Постройка обошлась в 760 тыс. руб. серебром, как видно из мраморных досок, поставленных по бокам входных ворот и изготовленных в 1790 году "человеком цесарской нации" Иоганом Лиме . К сожалению, подробных сведений о ходе работ по сооружению этого здания, соединяющего монументальное величие с изяществом, более не существует: документы, заключавшие их, сгорели во время нашествия Наполеона в 1812 году . Достоверно, однако, что для постройки сенатского здания были снесены многие строения, хранившие на себе следы седой старины. Еще в начале XVIII века на том месте, над которым теперь гордо высится легкий и смелый купол знаменитой круглой залы, или ротонды, находились: конюшенный двор Чудова монастыря, церковь Козьмы и Дамиана, церковь св. Петра митрополита, сооруженная царем Алексеем Михайловичем, дома бояр князей Трубецких и Родиона Стрешнева и, наконец, подворье Симонова монастыря, на котором "ставили" приезжих лиц духовного звания, которым приходилось видеться с царем.<...> Главным украшением сенатского здания служит, без сомнения, круглая зала, с двойным кольцом окон и величественным, гармонически сведенным, смелым куполом. Предание говорит, что купол этот, при его окончании, возбуждал тревожные сомнения в помощниках Козакова. Но уверенный в себе, преданный делу и знающий его, строитель приказал наложить на вершину купола (где затем была помещена бронзовая статуя Георгия Победоносца, а ныне стоит традиционное изображение закона) особую тяжесть и, став на нее, велел отнять леса, подпиравшие свод. Внутренность залы, с ее рядом изящных колонн коринфского ордена, с горельефами, изображающими важнейшие события из царствования Екатерины II, с белыми лепными украшениями на светло-голубом фоне производит превосходное впечатление. Чем-то могучим и вместе [с тем] радостным веет от этих строгих линий и тонких закруглений, залитых светом! Круглой зале пришлось, однако, испытать в свое время тяжелую участь. И с нею произошло то же, что произошло с la Sainte Chapelle в Париже, только в роли конвента и директории здесь выступил граф Аракчеев . По его докладу, красивейшая зала Москвы была отдана под помещение архива инспекторского департамента военного министерства. Архив этот "въехал" в залу в 1819 году и загромоздил ее шкапами и тюками старых дел. Когда в 1865 году вспомнили о том, что большая зала могла бы иметь другое назначение, она оказалась в самом печальном виде. Сырость пестрила стены, покрытые пылью и плесенью, оконные рамы рассохлись, многие лепные украшения были повреждены, во всех углах валялась затканная паутиною масса всякой дряни и рвани, веревок, поломанной мебели и т.п. - и одни лишь горы слежавшихся и затхлых дел о прохождении безвестными деятелями их безвестной службы гордо возвышались среди коринфских колонн, заслоняя собою скульптурные изображения, напоминавшие "Екатерининскую славу".

Для приведения залы в порядок и для придания ей соответствующего ее назначению вида, пришлось образовать особую комиссию. Когда было решено приспособить сенатское здание для новых судов, товарищ министра юстиции Н.И. Стояновский выехал, 17 февраля 1866 года в Москву, чтобы установить план работ - и ко времени открытия новых судов, в конце апреля, сенатское здание уже представляло ряд прекрасных, светлых и обширных помещений, в которых удобно разместились судебная палата и окружной суд с принадлежащими к ним учреждениями. Реставрированная большая зала (или - как ее первое время называли - ротонда ) не получила особого назначения: она представляет нечто в роде парижской Salle de pas perdus , но в некоторых, исключительных случаях в ней устраиваются приспособления для открытия заседаний с присяжными по сложным и многолюдным, в смысле свидетелей и подсудимых, делам. В первый раз она была обращена в залу судебных заседаний в 1868 году, когда в ней разбиралось с 17 по 28 марта обширное дело крестьянина Матова и 28-ми его сообщников, обвинявшихся в устройстве, в Гуслицах, фабрики для подделки ассигнаций , по которому было назначено 19-ть защитников и вызвано очень много свидетелей.

Гораздо труднее было устроить помещение для судебных мест в Петербурге . Министр юстиции Д.Н. Замятнин , на долю которого выпала завидная, но вместе [с тем] и чрезвычайно трудная задача введения и открытия первых судов по уставам 20 февраля 1864 года, был в большом затруднении в этом отношении. Надо было не только найти подходящее по объему, месту и расположению здание, - но необходимо было преодолеть различные финансовые затруднения. Из всеподданнейшего доклада его 7 апреля 1865 года видно, что при поисках здания для судебных мест одно предположение сменяло другое. Думали воспользоваться зданием святейшего синода, приискав для него другое помещение и поместить новые суды в непосредственном соседстве с сенатом; предполагали занять часть адмиралтейства; было, наконец, предположение войти в соглашение с военным ведомством об уступке Михайловского инженерного замка. Но все эти планы оказывались неудобоисполнимыми по многим причинам. Наконец, министерство юстиции остановилось на мысли устроить судебные места в здании присутственных мест на Адмиралтейской площади.

При ближайшем изучении этого вопроса однако оказалось, что устройство - тесное и неудобное - в этом здании ок-ружного суда в два (!?) отделения и одного департамента судебной палаты потребовало бы, при покупке или долгосрочном найме помещения для прокуратуры, для старых судов и нотариата, - безвозвратного расхода не менее 291 тыс. руб. Это было бы убыточно, да и кроме того, по-видимому, самая мысль водворить новый суд в здании, с которым у населения соединялась мысль и представление о надворном суде и уголовной палате, - не особенно улыбалась Замятнину, который с горячею настойчивостью стремился ввести новый во всех отношениях суд. Не находя подходящих помещений, он решился на героический, в своем роде, шаг. Он решился пожертвовать зданием министерства юстиции и генерал-прокурорским домом, в котором сам жил. Примерная смета переделок, однако, вскоре убедила его, что для приспособления этих зданий и на наем помещения для министерства юстиции потребуется громадный расход, на который, конечно, не согласится чуждый увлечениям и крепко сидевший на казенном сундуке М.Х. Рейтерн *.

Тогда явилась новая комбинация. Военное министерство уступало здание старого арсенала со всеми к нему пристройками за 375 тыс. руб., но соглашалось, вместе с тем, оставить эти пристройки за собою в сумме 160 тыс., если бы они не понадобились судебному ведомству . По смете архитектора Шмидта , перестройка арсенала под новые суды должна была обойтись в 200 тыс. руб., да от продажи дома присутственных [мест] можно было выручить 300 тыс. Таким образом, безвозвратный расход составлял всего 115 тыс. руб. серебром. Военный министр Д.А. Милютин , относившийся с большим сочувствием к реформе суда, согласился рассрочить платеж этой суммы на десять лет - и со стороны Рейтерна возражений не предвиделось. На этом Замятнин и остановился. Старый арсенал, - довольно мрачное здание, с толстыми стенами, глубокими амбразурами окон и обширными неприютными, под сводами, комнатами и залами, от которых немного веяло холодом, - выстроен на месте, где при Петре Великом стояли пороховые мельницы, а затем был устроен пушечный двор. Постройки петровского времени к царствованию Екатерины II пришли в разрушение и были разобраны. Образовавшийся пустырь императрица подарила в 1768 году Григорию Орлову , который выстроил к 1775 году на этом месте арсенал , пожертвованный им государству и получивший современное название Старого. Здание было освящено в 1776 году. Тогда же в главной его зале поставлена изваянная в Риме, по заказу князя Потемкина, мраморная статуя императрицы и вделана в стену на лестнице доска темного мрамора с надписью: "В пользу артиллерии арсенал сей соорудил собственным иждивением генерал-фельдцейхмейстер князь Орлов, лета 1776".

Старый арсенал был содержим в образцовом порядке, а военное ведомство очистило его очень быстро. Но все-таки перестройка потребовалась громадная и притом капитальная. Достаточно заметить, что арсенал не отапливался и не имел печей. Неустанная работа, однако, закипела, поощряемая министром и руководимая с большою энергиею и любовью к делу архитектором Шмидтом . В нем судебная реформа нашла своего человека. Изучив устройство судебных мест на Западе, он умело и скоро преобразил все внутреннее расположение арсенала, пристроив две залы для заседаний, сделав значительные сбережения против первоначальной сметы и потребовав за планы и за труды скромное вознаграждение в 1 900 руб. серебром. К весне 1866 года, в конце Литейной улицы, среди группы зданий военного характера, с грозным рядом старинных пушек пред одним из них, оказалось здание мирного, гражданского назначения, готовое принять в свои недра давно возвещенный и жданный новый суд. Старинные пушки грозно уставили на него, с противоположной стороны улицы, свои жерла, но общий сочувственный интерес витал над ним. Первое из ведомств, официально признавшее новое назначение храмины, сооруженной "в пользу артиллерии", было министерство почт и телеграфов. Управляющий этим министерством уже 16 июля 1865 г. просил Замятнина об уступке в здании будущих судебных установлений помещения для устройства станции городского (тогда только что вводимого) телеграфа, что было бы "сообразно с требованиями новой реформы гражданского суда" и за что телеграфное управление принимало на себя устройство, в одном из окон, выходящих на Литейную, изохронических часов с пулковским регулятором, существующих и поныне. Заботясь об украшении здания, Замятнин просил Государя разрешить оставить во владении нового суда статую Екатерины, а 1 декабря 1865 года поднес на Высочайшее утверждение рисунок горельефа над воротами здания судебных установлений, изображающего суд Соломона, с надписью: "Правда и милость да царствуют в судах". Расширение деятельности суда и палаты, увеличение округа последней, присоединение Витебской и Прибалтийских губерний вызвали многие внутренние переделки в этом здании, но общее расположение помещений осталось почти неизменным; лишь возле и в непосредственном сообщении с ним воздвиглось громадное здание дома предварительного заключения, да на пустынном внутреннем дворе вырос, насаженный по мысли прокурора палаты Э.Я. Фукса , тенистый сад.

Вообще, в внутреннем виде московских и петербургских судебных установлений изменилось за последние 25 лет немногое. Лишь в московской круглой зале и в петербургской зале для публики - из глубины полутемных ниш выделился, в своей величавой простоте, образ Создателя нового суда, изваянный из мрамора, на средства тех, кому Он указал новые пути для служения правосудию*.

И когда утихает трудовой и суетливый судебный день, здание суда пустеет и замолкает, этот незабвенный образ еще сильнее выделяется своею белизною в надвигающемся мраке, подобно молчаливому стражу учреждений, созданных по его Великодушному почину? (Речь идет об императоре Александре II . - Примеч. М.И. Классона)

Таковы были, со своей внешней стороны, те новые меха, в которые должно было быть влито вино новое. С тех пор прошло четверть века. Новое оказалось ныне испытанным и приспособленным к условиям жизни; теоретические положения воплотились в практические приемы, невольные ошибки и промахи - это брожение молодого вина - подверглись строгой и беспощадной критике. Для новых поколений суд перестал быть новым, и с представлением о нем не соединяется живого, пережитого воспоминания о других формах и способах отправления правосудия. Настает уже пора свести некоторые итоги и вдуматься в вопросы о том, какие части судебных уставов оказались особенно жизнеспособными по прошествии 25 лет, в чем и как повлияли они на общественный быт и, наконец, какие типы судебных деятелей обрисовались и начали вырабатываться за это время? Последний вопрос представляется особенно интересным. Судебные уставы давали общие условия деятельности обвинителей, защитников, судей и нотариусов; в статьях уставов, как "сквозь магический кристалл", взгляд еще "неясно различал" будущие живые образы этих деятелей. Теперь эти образы окрепли и пустили корни в общем сознании. Что же, - соответствуют ли они тому, что от них ожидалось составителями уставов, чт. требовалось задачами судебного дела? Или же развитие этих образов, этих типов пошло по ложной линии, отклоняемое от прямого гармонического развития различными девиациями, подобно стрелке компаса? Исследование этого вопроса должно быть довольно поучительно и весьма не бесполезно. Быть может, мы представим попытку такого исследования в недалеком будущем, но теперь позволим себе обратиться к первым дням осуществления судебной реформы. То были радостные, полные жизни дни. Но радость эта была куплена ценою большого и тяжелого труда. С обнародованием, 20 ноября 1864 года, судебных уставов замолкли на время возражения против начал, в них заложенных, и все стали ждать, что выйдет на практике и как сумеет справиться министерство юстиции с лежавшею на нем задачею. А задача была огромная и самая многосторонняя. Она требовала неустанной энергии и теплой, твердой веры в необходимость скорейшего и коренного обновления нашего судебного строя. Предстояло принять самые разнообразные меры, разрешить массу недоумений, согласить противоречия и практически осуществить реформу в великом и в малом. Приходилось одновременно заботиться о стульях и столах для новых судов - и о выборе тех, кто на них и за ними будет заседать; нужно было обратить внимание на отопление и вентиляцию - и в то же время выработать правила внутреннего делопроизводства.

Все это было сопряжено притом с потерею времени и труда на "бесполезное трение", от которого не свободна ни одна машина, а бюрократическая и тем более. Судебная реформа рождалась на свет не сразу, как Минерва из головы Юпитера, а с болью и потугами. Она являлась как "insula in flumine nata" римского права, и быстротекущая река общественной жизни, с ее разнообразными и противоречивыми интересами, подчас грозила размыть еще слабые берега этого островка, так что надо было торопиться их укрепить и засадить растительностью. Рядом с этим умирал старый судебный строй: закрывались управы благочиния, уездные, надворные и совестные суды, а также комиссии разных наименований, имевшие судебные атрибуты. Умиравший не оставлял по себе доброй памяти, но надо было однако соблюсти порядок и приличие - и похоронить его с честью, без непристойной суеты, но и без остатка?

Но особенно важною и трудною заботою министерства юстиции было избрание должностных лиц вновь открываемых судов. Нечего и говорить, в какой степени зависел успех нового дела от обдуманного выбора председателей, прокуроров и судей. "Судебные уставы изданы, - говорили искренние и притворные оптимисты, - все выходит очень хорошо и интересно на бумаге, но ведь людей нет и неоткуда их взять, не было для них ни школы, ни подготовки. О каких судебных прениях можно говорить, когда мы, сугубо промолчав многие годы, едва умеем лепетать? Это ведь не застольные речи, да и те у нас, по большей части, представляют несвязное и чувствительное, под влиянием вина, бормотание.

А ведение дела со всеми сложными формами и обрядами, под угрозою какой-то загадочной кассации приговора? Где взять для него умелых, находчивых людей?" Зловещие предсказания Кассандры особенно усилились в последний год пред открытием судов. Наше излюбленное выражение, которым мы имеем привычку оправдывать всякие неудачи и подрывать всякие начинания: "людей нет" - было в особом ходу и относительно судебной реформы. Оно не могло не заставить призадуматься тех, на ком лежала обязанность позаботиться о "людях". Нужно было, в первые же месяцы открытия московского и петербургского судебных округов, назначить 8 сенаторов, 50 председателей и их товарищей, 144 члена судебных палат, 190 следователей и 120 чинов прокурорского надзора. Со времени издания Судебных Уставов было сделано [все] возможное, чтобы создать контингент этих лиц. Законодательство, кружки юристов и литература действовали в этом отношении дружно и в одном направлении. Усиление окладов и штатов, а также изменение условий судебной службы должны были привлечь в судебное ведомство новые силы и вернуть в него ушедшие. Богатое анекдотическими воспоминаниями управление министерством юстиции в сороковых и пятидесятых годах мало-помалу заставило покинуть это министерство многих полезных деятелей. Значительная часть их перешла в ведомство, в котором, несмотря на его специальный характер, раньше всех пробудилась жизнь, вызванная разгромом Крымской войны . Они приютились под крылом недавно усопшего Великого Князя , в морском министерстве. Учреждение Судебных Установлений гарантировало этих отщепенцев от случайных настроений начальства и от внезапных служебных перемещений "от финских хладных скал" в "пламенную Колхиду" и наоборот, а новые штаты давали возможность жить в скромном довольстве. Потому-то министр юстиции так и настаивал на удержании проектированных комиссиею окладов. Он не без основания боялся, что лучшие из тех, кого застанет в судебном ведомстве реформа, при условии сохранения старых, скудных окладов, уйдут в присяжные поверенные.

Необходимость увеличить содержание была, по мнению Д.Н. Замятнина и его советников, так настоятельна, что если, как писал он, по каким-либо соображениям, признано будет необходимым уменьшить оклады и отменить прибавки, то лучше отказаться от судебной реформы, лучше остановиться приведением ее в исполнение, чем с самого начала дать ей ложное направление, поставить ее в невыгодные условия и отказаться от тех благих последствий, которых по справедливости можно ожидать от предначертанных уставов. Его крайне озабочивала необходимость поддержания и соблюдения равновесия между судебным сословием и нарождавшеюся адвокатурою. "Если оклады содержания будут уменьшены, - заявлял он, - то равновесие это нарушится; большая часть даровитых и знающих личностей поступит в присяжные поверенные; конечно, таким образом, у нас весьма скоро образуется обширное сословие присяжных поверенных и станет сильным, но сильным на счет судебного сословия и в ущерб ему. Судебное ведомство будет обессилено переходом лучших своих представителей в другие ведомства и в присяжные поверенные. При ежедневных столкновениях в судебных прениях по делам, часто сопряженным с весьма важными государственными интересами, судебное ведомство вынуждено будет противопоставлять присяжным поверенным не только не вполне опытных, но иногда и бездарных представителей".

Даже и в самой несменяемости судей видел он опасность, если с нею не будет соединено некоторое обеспечение материального положения судьи.

"Если судебное ведомство, - заключает он свои соображения, представленные Государственному совету, - не будет в состоянии привлечь и удержать способных и честных деятелей, то несменяемость судей принесет больше вреда, чем пользы, и правительству даже опасно будет предоставить обширный круг деятельности, огромную власть и вверить охранение важнейших интересов государства таким людям, большинство которых остается в судебном ведомстве только потому, что не нашло себе других лучших мест".

Но мало было привлечь способных людей. Одни способности - без знания, без понимания существа новой деятельности - были недостаточны. Нужна была усиленная подготовка. И она явилась в деятельности юридических обществ и юридической литературы. Еще в 1863 году учреждено было в Москве, при университете, по мысли профессоров Лешкова и Баршева , Московское юридическое общество , разделенное на два отделения - уголовное и гражданское. Оно горячо и деятельно принялось учиться и учить в смысле практической подготовки своих членов для будущей судебной деятельности. С 1864 года в большой зале университета стали происходить примерные заседания по правилам устава уголовного судопроизводства. Материалом служили сенатские дела; роли обвинителей, судей, защитников распределялись между членами общества; присяжными, свидетелями и подсудимыми были студенты старших курсов юридического факультета, относившиеся к своей задаче очень добросовестно и вполне серьезно.

Публика, посещавшая эти примерные заседания, вела себя очень сдержанно, и характер "представления", который они легко могли принять, совершенно отсутствовал. С молчаливым и серьезным вниманием, без всякой улыбки, выслушивалось, как какой-нибудь бородатый студент, на долю которого выпадала роль подсудимой или свидетельницы, говорил на перекрестном допросе легким басом: "я пришла", "я увидела", "я в это время стирала белье" и т.д. Приговор импровизированных присяжных ожидался не без волнения. Эти заседания, впрочем, продолжались не очень долго. Материал для них перестали доставлять после того, как "присяжные юридического общества" решили, после горячих прений сторон, дело, подлежащее пересмотру в общем собрании сената, совсем иначе, чем оно было решено в департаменте". Петербургское юридическое общество образовалось гораздо позже, в конце семидесятых годов; но ему предшествовали частные кружки, особенно много работавшие в ближайшее ко введению судебной реформы время. Один собирался в управлении петербургского генерал-губернатора, при деятельном участии покойного С.Ф. Христиановича , другой группировался около В.Д. Спасовича . Этот последний послужил ядром и непосредственным предшественником нашего настоящего юридического общества. И тут, в этих кружках, шла живая подготовка к практической деятельности, разбирались процессы, делались "пробы пера" будущих судебных ораторов.

Юридическая литература тоже много поработала по подготовке будущих судебных деятелей. С 1865 года "Журнал Министерства Юстиции", талантливо и с любовью редактируемый покойным профессором А.П. Чебышевым-Дмитриевым и П.А. Марковым , стал наполняться статьями и исследованиями по живым вопросам будущей судебной практики.

Можно сказать без преувеличения, что за 1865 и 1866 годы журнал этот дал по части судопроизводства и судоустройства такую массу полезного научного материала и серьезных исследований, что эти два года, по ценности своего литературно-юридического вклада, превосходят все предшествовавшие годы существования журнала, взятые вместе. Она перестала довольствоваться бесплодными и бесцельными для правосудия экскурсиями в безобидную историко-правовую старину - и место исследований о "Ярославле сребре", "о кунах по древнейшему списку Русской Правды" и т.п. заняли работы Таганцева - о повторении преступлений, о гражданском иске в уголовном процессе, Андреевского и Градовского - по русскому государственному праву, Маркова - по гражданскому судопроизводству в Англии. В это же время появился замечательный труд Буцковского о кассационном производстве и чрезвычайно интересные "юридические заметки и вопросы" Победоносцева (в "Журнале Министерства Юстиции"), вышло первое издание книги Квачевского о дознании и следствии и две "Настольные книги для мировых судей" - Н.И. Ланге и Железникова.

Это же время богато и переводами. Спасович перевел "Уголовное право Англии" Стифена, книгу глубокого содержания; Таганцев напечатал "Вопросы факта и права на суде присяжных" Гуго Майера; Неклюдов издал "Учебник уголовного права" Бернера, со своими замечаниями и дополнениями; Ламанский перевел сочинение Миттермайера о суде присяжных.

Все это, вместе с последовавшими переводами, под редакциею Унковского, сочинений того же Миттермайера (о судебной защите и об английском судопроизводстве) и Уильса (о косвенных уликах), составляло ценный и необходимый багаж для всякого юриста-практика. Нельзя не упомянуть, наконец, и о сборниках процессов Любавского , в которых целою вереницею тянулись, как предметы изучения - лучшие иностранные процессы, и как предметы полезного раздумья - процессы, веденные при условиях старого, дореформенного суда.

Все это давало возможность надеяться, что подходящие "люди" найдутся и что их первые шаги на новом поприще не будут сопряжены с особыми ошибками. Нашлись же мировые посредники первого призыва, с честью выполнившие свою первую миссию, - должны были найтись и люди для суда, тем более, что у нас часто жалуются, что "нет лю-дей", когда в сущности нет не людей, а условий для их деятельности. Являются условия - являются неведомо откуда, из безвестной тьмы предполагаемого безличья, деятели бодрые и добрые. В области нравственных требований есть тоже свой закон спроса и предложения, и история нашей общественной жизни не раз доказывала его существование.

Но каковы бы ни были основания для надежды на успех реформы, одной ее было мало для осуществителей великого государственного дела. Нужна была вера в этот успех. Только она могла придать им настоящую и прочную энергию и помочь довести дело до конца. Составители Судебных Уставов были проникнуты верою в способность русского народа принять судебную реформу и разумно ею пользоваться. Представители министерства юстиции были полны тою же верою. Ее укрепляла и поддерживала верховная воля, твердая и проникнутая теплым участием к осуществлению великого дела, возвещенного с высоты престола в самом начале нового царствования.

Еще в конце 1865 года, на отчете министра юстиции о подготовительных распоряжениях к осуществлению судебной реформы в 1866 году, рукою незабвенного Государя было начертано: "Искренно благодарю за все, что уже исполнено. Да будет благословение Божие и на всех будущих наших начинаниях для благоденствия и славы России". Слова эти окрыляли работу, лежавшую в министерстве. Центром и душою ее был человек, которого петербургское юридическое общество с гордостью считает своим председа- телем. Нисколько не умаляя заслуги Замятнина , состоявшей, главным образом, в верности, доходившей подчас до упорства, раз принятому направлению, будущий историк судебной реформы отведет равно почетное место в деле ее организации неутомимому и благородному товарищу Замятнина - Н.И. Стояновскому . Время, назначенное для открытия судов, приближалось. 14 апреля 1866 года Император Александр II посетил помещение новых судебных учреждений в здании старого арсенала. После подробного осмотра Государь, обращаясь к провожавшим его, вновь назначенным чинам судебного ведомства, выразил надежду, что они оправдают оказанное им доверие, и на горячие и растроганные уверения их, что все силы их будут к этому направлены, сказал: "Итак, в добрый час, начинайте благое дело!"

Дело, которое сам верховный устроитель его называл благим, было начато 16 апреля. В этот день помещение суда и судебной палаты было освящено, и тогда же в большой зале для заседаний с присяжными был установлен образ с лампадою, пожертвованный воспитанниками училища правоведения. Вслед затем в здании сената было открыто первое общее собрание кассационных департаментов. Но настоящее торжество происходило на другой день, 17 апреля, в день рождения Государя. Около часу дня с горельефа над воротами старого арсенала была снята завеса, и слова "Правда и милость да царствуют в судах" впервые заблистали своими золотыми буквами над входом в новый суд. В ворота с этой надписью проехали и прошли покойный принц Ольденбургский , этот просвещенный деятель на подкладке неисчерпаемой доброты, митрополит, всевозможные сановники, послы английский и французский и все те, кому служебное положение или принадлежность к составу новых судов давали возможность попасть на открытие. Все были оживлены, все блистало новизною. Фото: Ворота здания Петербургских судебных установлений Новизна слышалась и в речи Замятнина , обращенной к новым судебным деятелям. Это не была обыкновенная, казенная речь, риторические фигуры которой, звучно рассекая воздух, не трогают сердца, не шевелят мысли. В ней чувствовалось сознание значения переживаемой минуты и слышалось ясное определение обязанностей, создаваемых новым положением. Упомянув, что Царь-освободитель, даровавший крестьянам свободу от крепостной зависимости и сливший затем отдельные сословия в одну общую земскую семью, совершает новый подвиг своей благотворительной деятельности, даруя судебным установлениям полную самостоятельность, министр указывал на великие обязанности и ответственность, возлагаемые этим на судебное ведомство. "Никому уже, - говорил он, "не будет права ссылаться, в оправдание своих действий и решений, ни на несовершенство порядка судопроизводства, потому что каждому даются в руководство полные уставы, составляющие последнее слово юридической науки, ни на недостатки законов о доказательствах, потому что определение силы их предоставляется голосу совести". Речь кончалась мольбою - да дарует Господь каждому, в пределах возлагаемых на него обязанностей, силу неуклонно, в чистоте помыслов и действий, с пользою для отечества стремиться к выполнению великих предначертаний Монарха и ожиданий России. В ней были не только прочувствованные, но красивые места. "Завязывая свои глаза, - сказал Замятнин судьям, - пред всякими посторонними и внешними влияниями, вы тем полнее раскроете внутренние очи совести и тем беспристрастнее будете взвешивать правоту или неправоту подлежащих вашему обсуждению требований и деяний".

Был прохладный, но светлый весенний день. Вечером в Петербурге зажглась необычайная по своей роскоши иллюминация, и современники, конечно, не забудут умиленного восторга публики, приветствовавшей Государя на пути в театр. Все находились под свежим, недавно испытанным чувством, которое было вызвано спасением Царя, 4 апреля, при выходе из Летнего сада. Тихая, душевная радость тех, кто сознавал, что в этот день, благодаря Ему, старый суд отошел в область невозвратного прошлого, что стих Хомякова о Руси, полной в судах "неправды черной", стал лишь историческою справкою, а не горькою действительностью, - сливалась с всенародным торжеством в одном благодарном сердечном порыве.

В Москве открытие новых судебных установлений произошло 23 апреля. Речь Замятнина была на этот раз преимущественно обращена к впервые избранным мировым судьям . Вот как и при какой обстановке было впервые влито в новые судебные меха новое судебное вино. Те, кто пережил это время и первые месяцы, непосредственно за ним следовавшие, не могут их забыть.

Доверие к своим силам, светлый взгляд на будущее, убеждение в том, что введенный порядок представляется образцовым во всех отношениях, - одушевляло всех первых деятелей нового суда. Новой деятельности были отдаваемы все силы бескорыстно и не без личных жертв, ибо были люди, оставлявшие лучшие и более обеспеченные служебные положения, чтобы только принадлежать к судебному ведомству. Вице-директоры шли в члены палаты, губернаторы - в председатели окружного суда. Первое время никто, впрочем, и не смотрел на занятие новых должностей как на обычную, рядовую службу. Это была деятельность, задача, призвание. Это была первая любовь. Такая любовь существует не только в личной жизни человека, но и в общественной его жизни; и тут и там она, войдя первою в сердце, последнею выходит из памяти. Это была первая общественная любовь для многих. И какие бы недоумения, испытания и разочарования в себе и в других ни принесла впоследствии жизнь, чувство, одинаково охватившее в те незабвенные дни и молодого, начинающего деятеля, и человека зрелого, призванных к новой, неизведанной и ответственной судебной службе, наверное не забывалось ими и издалека светит их душе и греет ее!

Современное молодое поколение не изведало этого чувства; для него "судебное ведомство" есть одно из ряда ведомств, в двери которого можно постучаться, вступая в служебную жизнь, - и только. То горделивое увлечение, с которым относились тогда новые судебные деятели к своему делу, то иногда преувеличенное мнение, которое они имели о значении своего служебного положения, вызывают теперь, когда яркая радужность первоначальных красок сменилась серым колоритом будничной жизни, невольную улыбку. Но не ирония видится в ней, а невольное сожаление о том, что "тьмы низких истин" так скоро и прочно сменили "нас возвышающий обман!"

Нечего и говорить, как интересовали всех первые шаги новых судов. Их ждали с понятным нетерпением. Первый уголовный процесс в Петербурге, разбиравшийся 14 июня, без присяжных, привлек массу публики.

Дело было несложное. Молодой помощник присяжного поверенного, недовольный резким и решительным отказом одного из судебных следователей города Петербурга в предъявлении ему следственного производства, написал ему письмо, в котором, советуя быть более вежливым с приходящими, прибавлял: "времена чиновников-громовержцев прошли". Обвинителем по делу выступил прокурор окружного суда Шрейбер, один из ревностных молодых сотрудников Замятнина, заявивших себя изучением практических вопросов, связанных с открытием нового суда. Первая обвинительная речь, сказанная на Руси, отличалась большой сдержанностью и деловитостью. В ней не было напускного пафоса французских обвинений - и это было хорошим признаком, так как с этой стороны нашему нарождающемуся судебному красноречию могла грозить серьезная опасность. Взятая в самом начале неверная нота могла затем вызвать целый ряд фальшивых созвучий. Дело прошло очень гладко и стройно. Бы-ли, конечно, некоторые, на теперешний, умудренный опытом и изучением, взгляд, странности. Суд поставил на свое разрешение между прочим отдельный вопрос (!) о том, есть ли в деле увеличивающие или уменьшающие вину подсудимого обстоятельства. Горячий судебный следователь, много и усердно послужив на разных должностях судебному делу, опочил в прошлом году внезапно, в полном разгаре своей деятельности, у гроба безвременно угасшего товарища министра, а почтенный председатель совета петербургских присяжных поверенных, на голове которого уже обильно белеют серебряные нити, вероятно с незлобивою улыбкою вспоминает то время, когда явившись первым подсудимым по Судебным Уставам, он так волновался, что просил разрешения читать свою защитительную речь? Заседания с присяжными открылись 26 и 28 июля, делом Родионова, обвинявшегося в краже со взломом, и делом Маркова, обвинявшегося, как значилось в объявлении о деле, - "в способствовании неизвестному человеку в снятии полсти с саней". Защитником по второму выступил В.Д. Спасович . Председательствующий товарищ председателя не совладал, однако, со своею задачею. Заседание тянулось долго, с томительными перерывами и остановками, носившими характер некоторой суетливой беспомощности и растерянности. Общее впечатление получалось неудовлетворительное и грозило повториться в ряде дел, так как, ввиду вакантного времени, председательство по делам с присяжными должно было оставаться в одних и тех же неумелых руках. По закону один председатель мог заместить своего товарища, но председатель этот был в отпуску, больной, вне Петербурга. Едва, однако, разнеслась весть, что дела с присяжными ведутся без надлежащего склада и лада, Мотовилов бросил все и появился в суде. Занимавшись прежде постоянно гражданскою частью (он был до своего нового назначения председателем петербургской гражданской палаты), он сел в уголовное отделение и взял колеблющееся дело в свои энергичные руки. Природный ясный ум, упорный труд и - главное - горячая любовь к делу помогли ему. Заседания с присяжными пошли правильно, с необходимою для судебного механизма точностью.

Имя Георгия Николаевича Мотовилова не должно быть забыто историком судебной реформы. Последний может с глубоким уважением остановиться пред его портретом, повешенным после его ранней смерти в зале общих собраний окружного суда. Человек еще молодой, с энергичным и красивым лицом, холерик по темпераменту, он всецело отдался новой своей деятельности. Задача на первом председателе первого по месту и по време-ни окружного суда в России ? лежала громадная. Она была трудна не только по своей сложности, но и по своей новизне. Надо было установить правильные личные отношения в суде и вне суда, надо было внести уважение к авторитету судебной власти в чуждые суду сферы, надо было неустанно работать. Установление главных начал внутренней администрации суда, устройство и регламентация обширной и чрезвычайно ответственной кассовой части, составление знающего и способного персонала канцелярии и судебных приставов - все это лежало на председателе. А рядом с этим - в делах приходилось применять ряд новых приемов. Одним словом, надо было не только созидать новое, но и вырабатывать, и отыскивать для него материал - быть одновременно и строителем, и чернорабочим. Необходимы были большой такт, самообладание и вера в свое дело, чтобы не устрашиться осложнений, не поколебаться духом и не поступиться чем-нибудь существенным при первом приложении к жизни основ новой судебной деятельности. Эту задачу Мотовилов выполнил вполне. В Москве первое заседание суда открылось 21 июня, по делам о бродягах. Наплыв публики был так силен, что пришлось установить билеты для посещения залы судебных заседаний. Заседание прошло хорошо, хотя не без некоторых странных для современного юриста-практика особенностей.

Председательствующий требовал от "не помнящих родства" объяснений, были ли они и где у исповеди, и вступал в длинные и неоднократные прения с защитником одного из бродяг по вопросу о том, что такое бродяжничество и в чем именно заключается состав этого преступления.

Первое заседание с присяжными, 24 августа, по делу Тимофеева, обвинявшегося в краже со взломом, прошло гораздо лучше петербургского. Судебные прения и здесь, как и в Петербурге, были свободны от громких фраз и стремления разжалобить или ожесточить присяжных; они отличались простотою и деловитостью, но страдали чрезмерными отступлениями в область судопроизводства и различных теоретических соображений. Это придавало им некоторый педагогический характер. Так присяжным объясняли ход и значение разных следственных действий, или пространно говорили им о значении права собственности и необходимости его ограждения, а также о "величайшем на свете благе" - жизни, которую никто не имеет права отнимать, и т.п.

Но если заседания с присяжными начались в московском суде успешнее, чем в Петербурге, зато вскоре в одном из таких заседаний произошла ошибка, которая долго потом приводила в смущение участвовавших в ней и многочисленных присутствовавших, которые сначала находили, что все произошло именно так, как надлежит.

По делу об убийстве товарищ прокурора впервые в новой судебной практике воспользовался своим правом отказаться от обвинения, заявив о том, на основании 740-й ст. Установлений уголовного судопроизводства, суду "по совести". Суд выслушал этот отказ и - объявил, без дальних околичностей, подсудимых от суда свободными! Говоря о московских судебных установлениях первого времени реформы, нельзя не вспомнить и о типичной личности первого председателя московского окружного суда .

Высокий, плотный, с массивными чертами лица и насупленными бровями, говоривший громким голосом покойный Елисей Елисеевич Люминарский был настоящий судья, "судья от головы до ног", всецело преданный делу (и как истый москвич - своей Москве), беспристрастный, независимый, не доступный ни ласке, ни давлению, и несмотря на свою суровую наружность - добрый и сострадательный. Общее уважение и доверие окружали его при жизни, облегчая ему его трудную задачу устроителя нового суда, - общее сожаление проводило его в могилу. В наибольшее, в непосредственное и ежедневное соприкосновение с обществом приходил мировой суд. Он стал сразу популярен, и, через месяц после введения реформы, сокращенное название "мировой" стало звучать в народе как нечто давно знакомое. Первое время камеры мировых судей были полны посетителей. Сюда приходили знакомиться с новым судом в его простейшем, наиболее доступном виде. Переход от канцелярий квартала и от управы благочиния, где чинилось еще так недавно судебно-полицейское разбирательство, к присутствию мирового судьи - был слишком осязателен. Здесь в действительности совершался суд скорый, а личности первых мировых судей, среди которых встречаются носители имен, приобревших впоследствии почет на более широком поприще, служат ручательством, что суд не только скорый, но и правый, и милостивый.

Были, конечно, и в сфере мировой юстиции промахи и увлечения. Не всегда ясно разграничивалась подсудность дел; смущали преюдициальные вопросы*; наконец, вино новой власти бросалось некоторым, впрочем весьма немногим, в голову. Случаи последнего рода имели свою комическую сторону и, во всяком случае, не обнаруживали дурного намерения. Es war nicht bos- gemeint! Так, в Петербурге, один мировой судья, устроивший, вопреки господствовавшей у мировых судей строгой простоте обстановки, в своей камере, для судейского места, драпированное красным сукном возвышение, вообразил себя вместе с тем великим пожарным тактиком и стратегом - и явился, в цепи, распоряжаться на пожаре, вспыхнувшем в его участке; а другой, возвращаясь в летнюю белую ночь с Островов и найдя мост разведенным, надел цепь и требовал его наведения. Судебная палата, однако, тотчас же охладила этих пылких носителей мировой цепи некстати.

Но наряду с этими единичными - общее направление мировых судей первого избрания сразу сделало их камеры не только местом отправления доступного народу правосудия, но и школою порядочности и уважения к человеческому достоинству. Ведение дела у некоторых судей достигло виртуозности. Особенно выделялся в Петербурге покойный Оскар Ильич Квист . Его камера была местом, куда ходили учиться и смотреть - как надо разбирать дела. Этот маленький, живой, глубоко просвещенный человек, с умным и проницательным взглядом и лукавою усмешкою, заложил, в качестве председателя, подобно Мотовилову и Люминарскому , - нравственный и деловой фундамент мирового съезда, устройство которого потом не раз признавалось образцовым. Многие из первых деятелей мирового суда в Петербурге достигли впоследствии высоких степеней в судебной иерархии; но нет сомнения, что время их службы в 1866 году в скромной должности "мирового" должно представляться им, по полноте сопряженной с нею деятельности и по сознанию приносимой наглядно и ежедневно пользы, - счастливым временем. Между ними находился и [ Николай Адрианович Неклюдов ] мировой судья труднейшего участка, на Сенной [площади], отдавшийся новому делу со свойственным ему страстным трудовым увлечением и почерпнувший в нем интереснейший практический и бытовой материал для живых примеров в своем превосходном "Руководстве для мировых судей".

На вершине новой судебной пирамиды был учрежден кассационный суд . Далекая от непосредственного соприкосновения с жизнью деятельность его интересовала исключительно юристов, из которых многим было однако трудно, в представлениях своих об ней, "совлечь с себя ветхого Адама", т.е. устранить мысль о существе дела, совершенно чуждую идее кассационного производства. Поэтому юристами первые решения кассацион- ных департаментов ожидались с большим нетерпением. Нужно ли говорить, как успешна, назидательна и содержательна была именно первоначальная деятельность нашего кассационного суда? Для этого стоит лишь просмотреть решения за 1866 год. Особенно богаты были различными важными разъяснениями нового судопроизводственного порядка решения уголовного кассационного департамента. Пройдя через коллегию, где заседал Н.А. Буцковский , так много поработавший над судебными уставами, и где председательствовал В.А. Арцимович , почтенным сединам которого еще недавно была отдана дань уважения всеми, кому дороги представители широкого и стойкого правосудия (Празднование 50-летнего юбилея службы. - Примеч. ред. журнала) - решения эти установляли и закрепляли начало нового процесса. Тогда, в первое время своего существования, кассационный суд наш уподоблялся римскому претору: он не только "jus dixit", но и "jus fecit"("Jus dixit" - сформулировал закон, "jus fecit" - создал право)..

Особенно трудная роль выпала на долю первых обер-прокуроров. Им приходилось, учась самим в совершенно новом деле, учить других, и учить притом авторитетно. Одного из них уже нет в живых.

Смерть застигла Михаила Евграфовича Ковалевского среди широкой и разносторонней государственной деятельности, и быть может, на пороге к дальнейшему расширению сферы его действий и влияния; но несомненно, что наиболее блестящею, плодотворною и отрадною для него самого была его работа в качестве обер-прокурора. Он внес в нее весь свой систематический ум и способность ясно, просто и доступно распутывать самые сложные юридические вопросы. Его первые заключения глубоки по содержанию, богаты настоящим знанием и превосходны по изложению. Почти все главнейшие вопросы нового судебного производства, все недоразумения по разграничению областей уголовного и гражданского права разработаны и разрешены в них. Не надо забывать, что у нас учредили совсем новое судебное учреждение, не имевшее никаких корней в старом порядке, и дали этому учреждению задачу, требующую и громадного отвлечения мысли в область коренных юридических понятий, и большой вдумчивости. Но нашлись, однако, деятели, оказавшиеся "настоящими людьми на настоящем месте", как говорит английская поговорка. Лучшим примером этого послужил и первый первоприсутствующий уголовного кассационного департамента - сенатор Михаил Матвеевич Карниолин-Пинский . Суровый и прямолинейный юрист, родившийся в 1794 году, он недоверчиво относился ко многим сторонам судебной реформы, когда она еще была "im Werden?" "В процессе становления".). Особенно не нравились ему присяжные заседатели. "Присяжных, присяжных и присяжных!" - вот крики, с некоторого времени летящие со всех сторон нашего дорогого отечества. Во всех этих криках мало смысла, хотя много увлечения и еще больше подражания. Закричал один, как не зареветь другому?! Рассудительные люди не кричат - они уверены, что все доброе и полезное нас не минует; а блестящего, но сомнительного - хотя бы и не бывало. Наконец, и мы будем иметь присяжных!" и т.д. Так писал он в своих замечаниях на устав уголовного судопроизводства. Назначение на самый высший пост судебной иерархии (он был и первоприсутствующим общего собрания кассационных департаментов) застало Карниолина-Пинского на краю могилы. Трудовая и исполненная тревог личного характера жизнь его догорала. Красивая, несмотря на годы, фигура его согнулась, прекрасное, точно изваянное, хотя и немного жесткое лицо, обрамленное седыми кудрями, осунулось и побледнело - и он уже не в силах был участвовать в заседаниях сената, заменяемый постоянно В.А. Арцимовичем.

Но в сентябре в уголовном департаменте должно было слушаться, в качестве первой инстанции и притом с присяжными заседателями, дело бывшего директора хозяйственного департамента при святейшем синоде тайного советника Гаевского и его сообщника Яковлева, обвинявшихся в растратах и подлогах. Дело это имело по отношению к сенату огромное значение, оно должно было быть проведено образцово, "без сучка и задоринки", одним словом, так, чтобы суды, наставлять и направлять которые призван касса- ционный суд, не имели повода ему сказать: "врачу - исцелися сам!". Карниолин-Пинский в буквальном смысле взял одр свой и пошел на новую деятельность, куда его призывал служебный долг. Снедаемый болезнью, он был привезен 15 сентября в сенат и под руки введен на лестницу. Но в зале заседаний в нем проснулся опытный юрист, понявший - и, быть может, в душе полюбивший - новую, неизведанную еще форму суда. Заседание длилось 12 часов, с небольшими перерывами и было ведено во всех отношениях образцово. Обвинял Ковалевский. Руководящее напутствие присяжным, сказанное Пинским, было исполнено беспристрастия и в то же время чуждо той бесцветности, которою думают у нас иногда заменить объективность изложения. "Помните, - сказал он в заключение присяжным, - что вы призваны творить суд, а не угнетать!" Когда в своей речи защитник одного из подсудимых, увлекшись характеристикою другого из них, начал говорить, что свидетельские показания, рисующие его честным и порядочным, не соответствуют тому, что было на самом деле, Пинский остановил его, сказав: "Едва ли прилично укорять подсудимого. Говоря о нем как о человеке осужденном, вы забываете, что суд еще не произнес своего приговора!"

Чтение отчета о заседании по делу Гаевского производит даже и теперь, несмотря на выработавшуюся технику судебного производства, впечатление живого и достойного ведения дела. Нельзя, однако, не отметить одного серьезного отступления от уставов, хотя и правильного по мысли и вполне соответствующего западному, более старому и выработанному процессу, - но все-таки отступления. При той роли, которую играл Ковалевский в сенате, и при отсутствии с его стороны каких-либо заявлений, надо думать, что это было бессознательное отступление, основанное на воспоминании о том, что предполагалось сделать при составлении уставов. Вопросы были поставлены сенатом, подвергнуты обсуждению сторон и вручены присяжным - после заключительного слова первоприсутствующего.

Некоторые недосмотры оказались, в первое время, и в законодательно- инструкционных распоряжениях относительно новых судебных учреждений. Так, пришлось уже 14 июня 1866 года предложить сенату, по первому департаменту, издать дополнение к только что изданным временным правилам внутреннего распорядка в судебных местах нового устройства.

Обнаружилось, что в этих правилах было упущено упомянуть, что в мировых съездах должно быть зерцало, что мировые судьи должны заседать в съездах в мундирах, а у себя в камере - в мундирных фраках или сюртуках. Последние указания, впрочем, остались без исполнения. Жизнь их отвергла - и потребовала уступок. Мировые судьи повсюду производили разбирательство не в форменной одежде, а лишь в цепи, которая в глазах народа имела гораздо большее значение; во многих мировых съездах обязательною одеждою стал фрак, а не мундир.

Но жаль, что другое указание этих правил (N14) осталось тоже без исполнения. Оно имело весьма полезную цель и могло служить проверкою юридической самостоятельно-сти судебных учреждений. Оно предписывало в каждом суде вести указатель юридических вопросов, им разрешенных. Увы! Книги этих указателей - если они где-либо и сохранились (а заведены они были) - и доныне представляются чистыми, как девственный снег альпийских вершин! В первых шагах новых судов была сторона, которая не только интересовала, но и немного тревожила всех, кому было дорого правильное осуществление Судебных Уставов на практике. Кроме чувства долга, трудолюбия и добросовестности, от людей, призываемых помогать отправлению правосудия, а иногда даже играть в нем решительную роль, требовались еще особые способности, с одной стороны, и известное, стоявшее ввиду недавних общественных условий под вопросительным знаком, развитие гражданского чувства и понимания, с другой стороны. Как пойдут судебные прения? Появятся ли люди, способные к сдержанному жару словесной борьбы, к тому, чтобы "словом твердо править", и вообще даже к тому, чтобы владеть этим словом? Еще более тревожные вопросы возникли относительно присяжных. Их желали - их ждали! Это верно, хотя и резко, изобразил Карниолин-Пинский. В них хотелось верить заранее. Присяжный заседатель был дорог всякому, с сочувствием думавшему о новом суде.

Подобно Татьяне в письме к Онегину, русское развитое общество того времени могло сказать этому, еще не появившемуся на сцену, присяжному: "незримый - ты мне был уж мил!" Но невольное сомнение закрадывалось в душу. Этот незримый и неведомый, теоретический присяжный должен был облечься в огромном большинстве случаев в реальный образ простолюдина, всего пять лет назад освобожденного от крепостной зависимости, - в образ того самого мужика, которого незадолго пред тем Тургенев, устами одного из своих героев, назвал "таинственным незнакомцем" И что же? Теперь, чрез 25 лет, можно сказать, что этот таинственный незнакомец оправдал оказанное ему доверие и не посрамил ни здравого смысла, ни нравственного чувства русского народа.

Беспристрастная история нашего суда присяжных покажет со временем, в какие тяжкие, неблагоприятные условия был он у нас поставлен, как долгие годы он оставался без призора и ухода, как его недостатки не исправлялись любовно и рачительно, а предоставлялись злорадно или близоруко дальнейшему саморазвитию. Будущий историк этого суда должен будет признать, что по отношению к этому суду у нас велась своеобразная бухгалтерия, причем на странице кредита умышленно ничего не писалось, а на страницу дебета вписывался каждый промах крупным, каллиграфическим почерком. Он признает, этот историк, что между большинством приговоров, которые ставились в вину присяжным, были такие, с которыми трудно согласиться, но не было почти ни одного, который, зная данное дело, нельзя было бы понять и объяснить себе?

Едва ли нужно напоминать о том, как быстро и с каким запасом неожиданных сил появились у нас, в первые же месяцы реформы, судебные ораторы. Без всякой школы, без организованной подготовки, со всех сторон выступили на судебную арену люди, не только умевшие владеть словом, но и, в большинстве, талантливые. Старого губернского прокурора, за немногими блестящими исключениями, пассивного, могущего ничего не делать, ибо делать все, что он должен, невозможно, деятельность которого иногда не оставляла никакого следа или воспоминания ("а ведь если разбирать хорошенько дело, говорит Чичиков, встретив похороны прокурора, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови!") - заменила, со введением Судебных Уставов, прокуратура деятельная. Район ее действий сделался меньше, но она стала играть роль махового колеса в машине уголовного суда. Для этого надо было не только работать, но уметь отстоять свою работу, а это вызывало появление способных обвинителей.

Введение реформы отразилось и на сословии поверенных. Старая проторенная дорожка с заднего крыльца должна была "порасти травой забвения", и двери суда широко раскрывались лишь пред адвокатом новой формации. В эти двери вошли немедленно люди ума и знаний и не только с чистым, но иногда и с завидным прошлым.

В них вошли и молодые обер-секретари сената, и профессора, и лучшие представители эмбриональной адвокатуры, состоявшей уже при коммерческих судах, и почтенный деятель крестьянского освобождения и т.д. В том же 1866 году в Москве проявились два судебных оратора большой силы. Один, назначенный в прокуратуру, кажется, из провинциальных губернских стряпчих, скромный, бледноликий, молчаливый, с непокорными волосами и бородой, вдруг вырос на обвинительной трибуне и из уст его полилась речь, скованная с непревзойденною с тех пор суровою красотою. Кто слышал в свое время этот ровный, металлический голос, кто вдумался в эти неотразимые и в то же время простые, по-видимому, доводы, обнимавшие друг друга, как звенья неразрывной цепи, тот не забудет обвинителя по всем большим делам первых лет московского суда. Недаром на огромном процессе Матова и других фальшивых монетчиков присяжные, выслушав его речь и возражения 19-ти защитников, просили его, чрез своего старшину, не утруждать себя ответом.

Посетитель московского суда того времени, вероятно, не забыл также и начинающего кандидата с родовитым именем и блестящим образованием, которого природа щедро одарила дарами, необходимыми для защитника; он вспомнит, быть может, неслыханный восторг присутствующих после защитительной речи по делу Волоховой, обвинявшейся в убийстве мужа, - речи, сломившей силою чувства и тонкостью разбора улик тяжкое и серьезное обвинение.

Но не одни таланты проявила тогда, при самом своем возникновении, московская адвокатура. Ее организация в духе порядка и дисциплины была в значительной степени делом памятного Москве покойного М.И. Доброхотова , и с первых дней в ее рядах засиял кротким светом человечный, глубоко ученый и благороднейший - тоже ныне умерший - Яков Иванович Любимцев .

Нужно ли говорить о сразу выдвинувшихся корифеях петербургской адвокатуры? Кто из близких судебному делу не знает их, не помнит их на рассвете и в расцвете их деятельно-сти, - одного - с его глубокими познаниями, изяществом приемов и поучительною частотою в исполнении своих обязанностей, талантливое и быстрое слово которого лилось как река, блистая прозрачностью своих струй и неслышно ломая в своем неотвратимом течении преграды противника, и другого - с резким, угловатым жестом, неправильными ударениями над непослушными, но вескими словами, с точностью красок и всегда оригинальным, вдумчивым освещением предмета, - одним словом, того, придя слушать которого, неопытный посетитель сначала спрашивал себя: "как? неужели это - тот, известный?", потом по прошествии десяти минут говорил себе: "а ведь, пожалуй, это и он?" и захваченный глубиною содержания и своеобразною формою только что оконченной речи, восклицал: "он! он! это именно он!"

Двадцать пять лет! Много воды утекло с тех пор, многое изменилось. Но старому судебному деятелю, пережившему начало этих лет, должно быть великодушно прощено, если он слишком долго остановился на воспоминаниях об этом незабвенном для него времени, об этом медовом месяце нового суда.

журнал "Юридическая летопись", 1892, N 4

Ссылки: