Папа Иоффе и обстановка в ЛФТИ

Кружили головы не успехи в науке - другое. Правда, академик Кикоин авторитетно свидетельствует: "Мы работали с утра до утра, и других интересов, кроме науки, для нас не существовало. Даже девушкам не часто удавалось оторвать нас от занятий, а когда мы женились, то были уже настолько "испорчены" привычкой много работать, что женам приходилось мириться с этим..." Однако институтские барды придерживались в свое время другой версии: "Туда, где царствует сурово науки праведный закон, где сердце каждого в оковах, проник внезапно Купидон и стал налево и направо свои он стрелы рассылать..." Далее барды живописали грустные последствия купидоновой деятельности: "...Померкла института слава, наука стала замирать". Конечно же, это описание спорно!

Со стороны, во всяком случае, институт выглядел по-иному. "Здесь идет настоящая научная работа: молодые ученые... не прикрываются тогой жрецов и не закрываются в касту ученых чиновников, а работают в чисто здоровой и деловой обстановке над решением самых новейших и сложнейших вопросов человеческой мысли",- отмечалось, например, в официальном документе о проверке деятельности института.

Звонков и номерков в институте заведено не было, но Папа Иоффе требовал регулярных отчетов. Невозможно было написать, что ничего не сделано. Если же работа ладилась, это тоже не всегда облегчало задачу- надо было оценить полученные результаты и наметить, что делать дальше. Все написанное Иоффе внимательно прочитывал: он прекрасно знал, кто чем занят из его "мальчиков"... Просматривая свежие журналы в институтской библиотеке, они непременно находили на полях пометки Папы, имевшие точный адрес: такому-то, такому-то... Рассказывают, будто прозвищем своим Иоффе - как и Резерфорд - обязан был озорству любимого своего ученика Капицы .

Легенда по сему поводу гласит: поздним вечером Иоффе, Капица и жена Френкеля втроем возвращались с представления в парижском Мулен Руж - Иоффе с дамой, а Капица немного поодаль. К нему пристроились молодые люди, именуемые в Париже ночными гидами, и стали зазывать в ночной клуб. "Я бы рад,- невинно отвечал им Капица,- но вон впереди мой папа, не знаю, разрешит ли он мне". Догнав Иоффе, те принялись уговаривать его отпустить "сыночка", но "папа" выказал твердость: это противоречило бы принципам любящего отца, категорически заявил он... О маленьком розыгрыше, хоть он и стал известен в физтехе, довольно скоро забыли, зато меткое прозвище - "Папа" - осталось за Иоффе на всю жизнь.

Физика Иоффе тянуло к талантливой молодежи. Привлекала дерзость молодости и ее выносливость и не пугала неопытность. В каждой лаборатории, считал Иоффе, рядом со зрелым ученым обязательно должны работать начинающие - хотя бы для того, чтобы своими бесконечными "почему", своею страстью к спорам будоражить своих руководителей, становиться если не творцами, то хотя бы катализаторами новых идей. В руках хорошего воспитателя этот сырой, но податливый и благодарный материал поддавался "формовке", согласно духу и принципам его научной школы. Вкус к новому, широта кругозора, научная смелость, романтичность составляли ее дух, и даже когда интересы "мальчиков" далеко расходились, зачастую им легче бывало сговориться друг с другом, чем с коллегами в той узкой области, которая их занимала. "Научная школа - это не маленькая или большая группа эпигонов, повторяющих то, что уже в основном сделал их учитель, а коллектив, соединенный одинаковым отношением к своей специальности, к людям и жизни". Такое определение вывели "мальчики" Иоффе. ...Ходят мальчики по институтским коридорам. Не мальчики - молодые люди, мужчины. Двадцатилетние, с хвостиком и без. Кто идет в соседнюю лабораторию выпрашивать в долг прибор, кто обсуждать таинственную кривую, кто в библиотеку или на семинар. Кто к шефу на выволочку (а может, и не на выволочку). В обеденный перерыв торопятся в буфет - длинной змейкой стоят вдоль стойки, пересыпая беседы, как перцем, загадочными словами, какими-нибудь "релаксациями" или "импедансами".

Меняется цвет рубашек, покрой пиджаков, длина волос, ширина брюк, меняются термины, которыми сдабривают беседы,- остается небрежность, с какой это делается, остается самоуверенность, ершистость, убежденность в том, что не на чьих-нибудь, а именно на их ногах (или, может быть, на их плечах) шагать вперед физике. Вот уже более полувека ходят "мальчики" по институту. Они, как волны, - в одну воду два раза не ступишь, и нет им числа.

Первую "волну" профессор физики Иоффе собирал под крышу нового Рентгеновского института буквально по капле в холодном и голодном Петрограде времен гражданской войны. Впрочем, собственной крыши у института тогда еще не было. Только тесные, предназначенные для студентов учебные лаборатории. И студенты очень скоро появились в их стенах - студенты нового физико-механического факультета .

... "Мечтой каждого... было попасть в число счастливцев, работающих в Рентгеновском,- вспоминает студент тех времен академик Кикоин ,- но отбор производился весьма тщательно. Наконец моя мечта осуществилась... мне, студенту второго курса, было предложено работать в Магнитном отделе... Мы работали в Лаборатории практически непрерывно..."

Создавая научную школу, воспитывая учеников, Иоффе держался определенных правил в работе, и ученикам этот неписаный "кодекс" физика представлялся примерно таким: Экспериментатор обязан знать теорию своего вопроса. Надо ставить опыт как можно более простыми средствами. Уметь все делать своими руками. ("Физик должен уметь пилить буравчиком и сверлить пилой",- говаривал Франклин .) Не обязательно все сделать самому, но уметь делать необходимо. Нельзя доверять наблюдение во время эксперимента кому бы то ни было. К поставленной цели надо стремиться, каковы бы ни были трудности. Физики не унывают. Честность - закон науки. Совершенно недопустима какая-либо "подгонка" результатов. Обдумывая результаты опытов, не скупись на идеи. Лучше десять неверных, чем вообще ни одной. Никогда не следует пренебрегать советами умных людей, даже если они моложе тебя. Учись и читай ("Люди перестают мыслить, когда перестают читать",- Дидро ). Умей критиковать самого себя. Самокритика предохранит от ошибок. (Есть три степени зрелости ученого, считал Иоффе. Первая -научиться критически рассматривать литературу; вторая - научиться критиковать своего руководителя; высшая - научиться критиковать самого себя. И еще он любил повторять:

- Надо искать монету не под фонарем, где светло, а там, где она потерялась!)

Марине Классен для опытов нужны были соляные кристаллики размером со спичечную головку. Сначала на станке вытачивали длинные тонкие стержни. Делал это старик Фельдман , один из знаменитых институтских мастеров. Внезапно старый мастер умер. Его смерть повергла Марину в отчаяние. Заведующий мастерскими Владимир Николаевич Дыньков сжалился над ней:

"Приходите, научу". Он поставил Марину к маленькому токарному станочку, за которым прежде работал старик Фельдман. Хрупкие соляные стержни то и дело ломались. Каждый вечер станок приходилось отмывать керосином, чтобы он не заржавел от соли. Но Дыньков сдержал свое слово: обтачивать соль молодого физика научил. И не только этому, еще и работе на других станках, так что вскоре Марина могла сама делать детали для своих приборов. Возможно, Дыньков и не знал изречения Франклина о том, что физик может пилить буравчиком и сверлить пилой, но сам умел делать все и охотно учил других. Он знакомился с будущими физиками, едва они переступали порог физмеха. Дыньков преподавал им черчение. И когда, спустя год или два, принятые в научные лаборатории счастливцы приносили в мастерские к Дынькову заказы, он долго рассматривал чертежик и, если находил в нем ошибки, сердился: разве я вас этому учил! Такая в институте была атмосфера: все друг у друга учились. Не только на семинарах.

Если надо было что-нибудь по печам, по измерению температуры - бежали к Петру Стрелкову , если травить - к Грязнову .

Великий стеклодув Михайлов терпеливо показывал, как делать тройники или паять вакуумные установки. И атмосфера эта была повседневной, обычной, она не выветривалась с годами. - Воспоминания Анатолия Петровича Александрова - президента Академии наук СССР , а когда-то физтеховекого новичка - о том, как Кобеко и Шальников учили его натягивать нить электрометра или у кого и когда брать нужные приборы, относятся уже к началу тридцатых годов... С заявками и заказами не к начальству шли, а друг к другу. И с сомнениями тоже. Разделение на лаборатории не мешало общаться. Обсуждали не только результаты - но и замыслы. Иногда с криком, с руганью. Широкие подоконники в светлом, с окнами-арками на обе стороны, коридоре пустовали редко. Частенько здесь ударяли по рукам, заключая "торговые" сделки: ты мне гальванометр, я тебе кенотрон. С деталями, с приборами по-прежнему было трудно. Институт рос. Большую часть аппаратуры, кроме, может быть, измерительной, делали собственноручно. Или ("ты мне - я тебе") одалживали в соседних лабораториях. Или ходили, побирались по школам, выпрашивая приборы из физических кабинетов.

Когда институту понадобились аккумуляторы, Семенова осенила идея достать их на Балтфлоте - со старых подводных лодок... Что-то находили и в магазинах. Не пренебрегали толкучкой на Александровском рынке . Приглядывались к кучам гвоздей, инструмента и просто всякого хлама, разживались то сверлами да тисками, а то каким-нибудь ржавым кронштейном. Даже оснастка уборных шла в дело: поплавки - для кристаллизационных аппаратов, ручки - для отверток, бачкам и цепочкам находили разнообразнейшее применение...

Ссылки: