Анна Бухарина в Париже

Вместе с Н.И. за границу я не поехала, он не считал удобным тратить на меня государственную валюту. К тому же я была беременна на последних месяцах. Но время шло, командировка затягивалась. Неожиданно, в первых числах апреля, Семен Александрович Ляндрес , секретарь Бухарина, пригласил меня в редакцию "Известий" для телефонного разговора с Н.И. Поздно ночью меня соединили с Парижем. Н.И. сказал, что готовит доклад, который будет издан брошюрой, и он получит за нее гонорар. В связи с этим Николай Иванович просил (по телефону из Парижа) Ежова , в то время зав. Орготделом ЦК ВКП(б) , разрешить мою поездку в Париж без дополнительной валюты. Ежов обещал это устроить. Действительно, Ежов позвонил мне и сказал:

- Пойди в Наркоминдел, оформи визу для поездки в Париж, твой влюбленный муж соскучился, он жить без молодой жены не может!

Вульгарность тона меня удивила, но, как мне показалось, Ежов сообщил мне о разрешении ехать в Париж доброжелательно.

В Париж я приехала 6 апреля, через три дня после доклада Бухарина в Сорбонне об основных проблемах современной культуры.

Н.И. встречал меня вместе с А.Я. Аросевым . На вокзале он познакомил нас:

- Это мой друг Аросев. В Москве в 1917 году мы с ним завоевывали Советскую власть, а теперь в Париже стараемся "отвоевать" архив Маркса.

- Цветы от Николая Ивановича, - и Аросев преподнес мне гвоздики, - этот "безусый юноша" дамам цветы не дарит, стесняется, и поручил это сделать мне.

Н.И. покраснел. Я любила в нем эту юношескую застенчивость. На машине мы проехались по весеннему Парижу. Каштаны уже покрылись густой зеленью резных лапчатых листьев и разбросали гордые свечи, устремленные ввысь. Я была очарована красотой Парижа. Проехав мимо бульвара Сен-Жермен и бульвара Распай, где сидели за своими этюдниками художники, против сквера Бусико мы остановились у гостиницы "Лютеция".

Члены комиссии жили в соседних номерах. Адоратский заходил к Бухарину только тогда, когда этого требовали дела. Аросев же часто забегал к нам, любил побеседовать, да и просто весело поболтать с Н.И. В противоположность сухому, догматичному Адоратскому он был личностью яркой, талантливой. Человек разносторонних интересов, до революции, в эмиграции, он учился в Льеже, затем продолжил обучение в Петербургском психоневрологическом институте. Писал повести и рассказы. До моего приезда Николай Иванович и Аросев проводили много времени вместе, бродили по Парижу, не раз бывали в Лувре; оба жизнерадостные, они много шутили.

Три недели моего пребывания в Париже я не могла использовать так, как хотелось бы. Мы выбрались в Лувр, но, увы, у "Моны Лизы" я потеряла сознание. Николай Иванович был так взволнован, что в дальнейшем без Аросева со мной нигде не бывал. Вместе с ним мы поехали посмотреть Версаль. Неожиданно похолодало, помрачнело, и на цветущие деревья стал падать снег. Дворцы были закрыты, фонтаны не работали, ветер сбивал с ног. Поэтому, да, может, и потому, что я была нездорова, Версаль показался мне менее красивым, чем наш Петергоф. Николай Иванович сказал, что я великая патриотка. На обратном пути изо всех сил он старался поднять мое настроение, был весел, пел и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистел, как мальчишка, несмотря на увещевания Аросева.

Как-то поздним вечером мы поехали, опять-таки с Аросевым, на Монмартр. Оттуда открывалась панорама огромного города, светящегося мириадами огней. По Монмартру прогуливались влюбленные и целовались на виду у прохожих. Н.И. пожимал плечами, даже возмущался.

- Ну и нравы! Самое сокровенное - на глазах публики! Однако конец нашей прогулки был неожиданным. Он повернулся ко мне и сказал:

- А разве я хуже других?.. Ошеломленный Аросев не знал, куда направить свой взгляд. Неожиданно Николай Иванович встал на руки и привлекая внимание прохожих, прошелся на руках. Это был апогей его озорства. В первый день моего приезда в Париж Николай Иванович делился впечатлениями о своем докладе. Он сказал:

- Мог бы значительно лучше выступить. Н.И. неплохо владел французским: свободно объяснялся, читал без словаря. Тем не менее выступить по-французски без письменного текста он не решился. Доклад был написан по-русски, переведен и отредактирован А. Мальро. Это создало искусственную рамку, в пределах которой должна была развиваться его речь. Бухарин - страстный трибун, в своих выступлениях он развивал мысли таким образом, что одна порождала другую. Увлеченный сам, он увлекал аудиторию. Возможности Бухарина-оратора из-за языкового барьера были недоиспользованы. Но он рассказывал, что тем не менее его тепло встретили и еще теплее провожали. Среди слушателей были рабочие, интеллигенты, много французских коммунистов. После доклада оказалось столько желающих побеседовать с ним, что он с трудом выбрался из Сорбонны. Николай Иванович рассказал как сенсацию, что к нему приходил специально приехавший в Париж из провинции, где он жил, Рудольф Гильфердинг . Книга Гильфердинга "Финансовый капитал" издавалась в Советском Союзе и, с точки зрения большевиков, содержала ценный теоретический анализ империализма, была рекомендована для изучения в высших экономических учебных заведениях, правда, с оговорками. Его теория организованного капитализма всегда критиковалась как ошибочная, и Бухарину приписывали "сползание" на его позицию, хотя сам он не считал их взгляды по этому вопросу тождественными.

Ни единого слова о продаже архива с ним не было произнесено, беседовали на теоретические темы. Но Н.И. опасался, что об этой встрече узнают в Москве, поскольку она не была предусмотрена. "Но не выгонять же мне его, в конце концов, - сказал он мне, - и беседовать с ним было чрезвычайно интересно".

Никто из немецких социал-демократов в переговорах о продаже архива не участвовал. Австрийцы Отто Бауэр и Фридрих Адлер дали возможность Адоратскому и Николаю Ивановичу изучать документы. Фридрих Адлер, как говорил Н.И., приезжал в Копенгаген и Амстердам. О присутствии там Николаевского мне Николай Иванович не рассказывал. В Париже в течение апреля 1936 года просмотра документов не было. Если они там и хранились, то небольшая часть, которая была проработана до моего приезда. Переговоры касались только стоимости архива - "условий продажи" - так называл их Николаевский; "постыдный торг" - характеризовал Бухарин. После приезда в Париж состоялась встреча членов комиссии с Даном и Николаевским, пришедшими в "Лютецию". Все последующие переговоры проходили там же. Свидание с Даном в присутствии Аросева и Адоратского было до моего приезда, поэтому пишу о нем со слов Н.И.

Дан подчеркнуто холодно и с нарочитым равнодушием смотрел на Бухарина, остальных он вовсе не замечал. Чтобы разрядить атмосферу. Николай Иванович воскликнул:

Как вы похудели, Федор Ильич !

- Это потому, - ответил Дан, - что большевики выпили всю мою кровь, вы по этои причине так располнели.

- Но и вы моей хорошо попили! - заметил Николай Иванович. - И не только в 1917-м, но и в 1929 году (он имел в виду опубликованную в "Социалистическом вестнике" запись разговора с Каменевым ), но как видите, я в форме. После такого "дружеского" диалога состоялся короткий разговор о документах и о цене архива. Дан заявил, что дальнейшие переговоры будет вести только Николаевский и что он участия в них больше принимать не будет. Ни с Даном, ни с Николаевским Н.И. знаком не был. Николаевского увидел впервые в Париже, Дана хоть и видел в 1917 году, но никогда с ним не разговаривал.

Обычно Николаевский, позвонив по телефону, договаривался об очередной встрече. Время согласовывалось с остальными членами комиссии. Однажды, не застав Аросева и Адоратского, Николай Иванович свидание отменил. Во всех случаях, кроме одного, которого я коснусь, речь шла только о цене архива.

Я не присутствовала при всех встречах Бухарина с Николаевским, поскольку приехала в начале апреля, а Н.И. прибыл из Амстердама в Париж примерно в середине марта, но я была свидетелем всех переговоров, происходивших после моего приезда в Париж. Поэтому я имела возможность почувствовать их атмосферу, узнать содержание и понять, мог ли Николай Иванович разговаривать с Николаевским наедине на политические темы или он их избегал и строго придерживался запрограммированного еще в Москве поведения: без свидетелей не разговаривать.

Немецкие социал-демократы назвали очень высокую цену архива. Возможно, справедливы были предположения, в особенности Аросева, что русские меньшевики-эмигранты как посредники сами хотели хорошо заработать на архиве.

После того как Дан и Николаеиский запросили, по выражению всех членов комиссии, "бешеные деньги" Бухарин по телефону из посольства связался со Сталиным. Сталин заявил, что таких денег Советский Союз заплатить не может.

- Торговаться не умеете, Аросев пусть нажимает, ты. Николай, на это не способен. И действительно, в моем присутствии из-за цены архива шли горячие споры. Аросев старался изо всех сил. Первый разговор с Николаевским после моего приезда состоялся до согласования вопроса со Сталиным; Николай Иванович не сразу смог с ним связаться. Но, независимо от мнения Сталина, члены комиссии считали запрашиваемую цену очень высокой и стремились повлиять на Николаевского, чтобы немецкие социал-демократы уступили в цене, но ответа он не давал, очевидно, выжидал, в надежде, что Москва заплатит дороже.

Второй раз Николаевский пришел уже после разговора Н.И. со Сталиным. Опять-таки беседа происходила в присутствии остальных членов комиссии и при их участии. Н.И. сообщил, что Сталин не считает возможным заплатить больше той цены, о которой уже шла речь.

Аросев предложил Николаевскому подумать и заявил, что, если цена не будет снижена, комиссии придется безрезультатно возвратиться в Москву.

В Версале я простудилась и слегла с высокой температурой. Аросев пригласил дочь Г.В. Плеханова . Она и ее муж, француз, были врачами. Лидия Георгиевна - кажется, именно так ее звали (возможно, я ошибаюсь) - обнаружила у меня плеврит и предложила увезти меня в санаторий ее мужа под Парижем. Мы сразу же поехали туда. Николай Иванович был возле меня неотлучно и в Париж не выезжал. Температура доходила до 40*, что в моем положении было опасно. Лидия Георгиевна в первые дни болезни заходила и ночью. Своим скорым выздоровлением я обязана только ей. От платы за мое пребывание в санатории она отказалась и ограничилась лишь маленькой просьбой - передать ее матери, Розалии Марковне , проживавшей в Ленинграде, посылочку с медикаментами, что Николай Иванович охотно выполнил. Через неделю мне стало легче, и мы вернулись в Париж. Как-то в санаторий приехал Аросев и сообщил, что Николаевский никак не проявляет себя, молчит и, видимо, придется уехать в Москву без архива.

После нашего возвращения из санатория, предварительно позвонив по телефону, появился Николаевский. На встрече присутствовали все члены комиссии. Переговоры происходили, как всегда, у нас, в номере гостиницы. На этот раз Николаевский солидно уступил в цене. Все радовались, особенно Н.И., он был убежден, что архив будет куплен. Разница между ценой, которую установил Сталин, и той, за которую были согласны продать Архив представители II Интернационала, стала незначительной. Договорились, что Адоратский или Н.И. жутся со Сталиным для окончательного согласования цены.

Сталину звонили и Бухарин, и Адоратский, но к телефону он больше не подходил. Николай Иванович дозвонился только до секретаря Сталина Поскребышева , которого просил передать Сталину, что Николаевский уступил в цене, и назвал сумму. Поскребышев обещал сообщить в посольство решение Сталина. Ждали, ждали, а ответа от Сталина так и не поступало.

Н.И. нервничал. "Мне эта история уже начинает надоедать!" - рассерженно воскликнул он как-то, стукнув кулаком по столу. В следующий раз звонил Адоратский. Со Сталиным ему так и не удалось связаться, но Поскребышев сообщил что Сталин настаивает на первоначальной цене.

Все были расстроены, не хотелось возвращаться с пустыми руками. Когда мы остались одни, Николаи Иванович сказал: "Коба, разве он в чем-нибудь уступит! Торговаться из-за такой суммы, это же бессмысленно для государства".

Оставалась одна надежда на Николаевского. Он явился без предупреждения, объяснив это тем, что случайно проходил мимо. Николай Иванович пошел за товарищами, но никого не оказалось дома. Ему очень не хотелось разговаривать с Николаевским только в моем присутствии, без остальных членов комиссии.

- Жаль, - сказал он, - что вы пришли без предупреждения, товарищей в гостинице нет, а я не имею полномочий разговаривать в отсутствие остальных членов комиссии, я послан только в качестве эксперта (руководителем комиссии считался Адоратский), цена архива это не моя миссия.

- Но вы, вероятно, цену согласовали со Сталиным, - возразил Николаевский, а соглашение мы оформим, когда все будут в сборе. Николай Иванович вынужден был сказать, что Сталин снова настаивает на прежней цене. Он мог бы и воздержаться от такого сообщения, отложив встречу до прихода остальных, но это было не в его характере.

- Дешево же вы цените Маркса, Николай Иванович, - неожиданно заявил Николаевский. От таких слов Николай Иванович рассвирепел и перешел от обороны к атаке:

- Это мы дешево ценим Маркса! - возмущенным тоном сказал он.

- Мы архив покупаем, а вы его продаете, кто же его дешево ценит?

Николай Иванович стал взволнованно ходить по комнате; так всегда бывало, когда он нервничал.

- Но вы же знаете, какие обстоятельства заставляют нас продавать архив, - оправдывался Николаевский.

- Я бы нашел место для хранения архива и никогда бы его не продавал. Николаевский поинтересовался, где бы Николай Иванович ему посоветовал хранить архив.

- Ну, допустим, в Америке. Хранить, а не продавать, денег вам там никто не заплатит. Америке эти документы не нужны, но хранить их там можно. Ну а если вы так не считаете, Борис Иванович , и думаете, что архив в опасности, обеспечить надежность хранения его нельзя, что же вы торгуетесь из-за этого гроша? Это же постыдный торг, постыдный торг!

- Но и Сталин хватается за этот грош, - заметил Николаевский. Вы здесь представляете государство, для которого ваш "грош" не урон, а вот для немецкой социал-демократической партии этот ваш "грош" - не грош, они очень нуждаются в деньгах.

- Но если архив в опасности, ценнейшие документы Маркса могут погибнуть, то во имя спасения их я бы на вашем месте их даром отдал, подарил бы Советскому Союзу, а вам предлагается немаленькая сумма.

- Даже даром? - и Николаевский иронически улыбнулся.

- Я бы заплатил вам вдвое больше, чем вы просите, если бы у меня была такая возможность, лишь бы спасти архив и прекратить торговлю.

- Вот в этом я ничуть не сомневаюсь, - подчеркнул Николаевский, намекая на зависимость от Сталина.

Бухарин продолжал:

- Я ведь вовсе не исключаю нападения Гитлера на Советский Союз, думаю, что военный конфликт с Германией неизбежен, к нему нужно готовиться, и не только в области военной, созданием мощной, технически оснащенной армии, но и созданием необходимой психологии тыла. А трудности в деревне уже позади. Поэтому, я думаю хоть война предстоит тяжкая, но победа будет за нами, и при огромных просторах нашей страны мы архив сохраним.

- Мы больше не уступим ни франка, - эта последняя фраза есть точное выражение Николаевского.

Делать вывод, что немецкие социал-демократы передумали продавать архив, как впоследствии сообщил Николаевский в своих воспоминаниях, никак не приходится. По-видимому, члены комиссии справедливо предполагали, что Николаевский был заинтересован в большей цене, так как меньшевики- эмигранты как посредники хотели заработать на архиве.

- Кто это "мы"?

- Мы" - представители II Интернационала, "мы" - русские меньшевики или "мы" - немецкие социал-демократы? Так рассказывал Николай Иванович своим товарищам о заключительном разговоре с Николаевским, обращая внимание на его выражение: "Мы не уступим ни франка!"

На этом переговоры об архиве закончились. Николаевский перевел разговор на другую тему. Ясно было что это его последнее свидание с Николаем Ивановичем, и он спросил о своем брате. Брат Николаевского, Николаевский Владимир Иванович , был женат на сестре Рыкова и жил в Москве, поэтому Б.И. Николаевский мог предполагать, что Н.И. встречал его у Рыкова. Но Н.И. ничего рассказать не мог. С Рыковым он встречался в последние годы от случая к случаю: на пленумах ЦК, на съезде партии. На квартире у Рыкова не бывал. Рыков у Бухарина тоже не бывал. Перед отъездом в Париж Николай Иванович не видел Рыкова. Поездка была организована скоропалительно. Рыков, возможно, и не знал о ней. Но если бы даже Николай Иванович и видел его, Рыков никогда не стал бы передавать приветы Николаевскому, не такие были у них отношения, а Николай Иванович не считал себя вправе сделать это за Рыкова.

Не получив ответа на вопрос о брате, Николаевский спросил:

- Ну, как там жизнь у вас, в Союзе?

- Жизнь прекрасна, - ответил Николай Иванович. С искренним увлечением рассказывал он в моем присутствии о Советском Союзе. Его высказывания отличались от выступлений в печати в последнее время лишь тем, что он не вспоминал многократно Сталина, чего он не мог не делать в Советском Союзе. Рассказывал о бурном росте индустрии, о развитии электрификации, делился впечатлениями о Днепрогэсе, куда ездил вместе с Серго Орджоникидзе. Приводил на память цифровые данные, рассказывая о крупнейших металлургических комбинатах, созданных на востоке страны, о стремительном развитии науки.

- Россию теперь не узнать, - сказал в заключение Николай Иванович. Чувствовалось, что Николаевский ждал другого разговора, и для него увлеченность Николая Ивановича, возможно, была неожиданной.

- А как же коллективизация, Николай Иванович? спросил он.

- Коллективизация уже пройденный этап, тяжелый этап, но пройденный. Разногласия изжиты временем. Бессмысленно спорить о том, из какого материала делать ножки для стола, когда стол уже сделан. У нас пишут, что я выступал против коллективизации, но это прием, которым пользуются только дешевые пропагандисты. Я предлагал иной путь, более сложный, не такой стремительный, который тоже привел бы в конечном итоге к производственной кооперации, путь, не связанный с такими жертвами, обеспечивающий добровольность коллективизации. Но теперь, перед лицом наступающего фашизма, я могу сказать. "Сталин победил" . Поезжайте в Советский Союз, Борис Иванович, вы сами, своими глазами посмотрите, какой стала Россия. Хотите, я помогу вам организовать такую поездку через Сталина?

- Увольте, увольте! - замахал руками Николаевский.

- Я к вам никогда не поеду. У меня лишь маленькая невинная просьба, передайте этот пакет Рыкову, - и он протянул пакет, завернутый в желтую бумагу.

- Рыкову? - удивился Николай Иванович. - А что это такое?

- Не пугайтесь, Николай Иванович, это не конспиративные документы. С Рыковым у нас связи нет никакой, меня он не признает. Это луковицы голландских тюльпанов; ваш бывший Председатель Совнаркома большой любитель цветов, и я решил, несмотря ни на что, послать ему тюльпаны.

Впрочем, весьма возможно, что он не садит "меньшевистские" луковицы, - пошутил Николаевский, - но попробуйте передать, я убежден, что, посаженные руками Алексея Ивановича, они дадут только "большевистские" всходы. На этом разговор с Николаевским закончился. На прощание Н.И. сказал ему, что еще попробует дозвониться Сталину из Парижа, если же не выйдет - поговорит обязательно в Москве.

Когда мы остались вдвоем, он высказал уверенность в том, что Николаевский знал об отсутствии в гостинице, остальных членов комиссии (звонил им предварительно по телефону) и пришел специально в такое время, чтобы побеседовать наедине. Он, очевидно, предполагал, что Н.И. будет менее связан, станет свободнее излагать свои мысли, и ему будет удобней узнать о своем брате.

И эти тюльпаны... - в недоумении пожимал плечами Николай Иванович. Все-таки я сболтнул ему лишнее - о дешевой агитации, заметил Н.И. Таким было единственное содержание встречи Бухарина с Николаевским, состоявшейся без остальных членов комиссии.

До моего приезда в Париж, как рассказывал Н.И., встреч наедине тоже не было. Беседу эту я запомнила хорошо и передала с максимальной точностью. Сам характер беседы в достаточной степени доказываем, что она была единственной: неужто при многократных встречах "наедине" Николаевский не нашел случая раньше поинтересоваться положением в Советском Союзе в интерпретации Н.И., не счел возможным спросить о коллективизации, не нашел времени разузнать о своем брате, а сделал все это при последней встрече в моем присутствии в самом конце командировки Н.И.?..

За несколько дней до нашего отъезда из Парижа позвонили из канцелярии президента Франции, а затем из посольства и предупредили, чтобы Бухарин ни в коем случае не выходил из гостиницы, так как поступили сведения, что немецкие фашисты готовят покушение на него . Доклад в Сорбонне был антифашистским. Французское правительство распорядилось охранять гостиницу. Я сама видела, как "Лютеция" была окружена полицейскими. Дня три-четыре Н.И. не выходил в город, но никакая опасность не могла удержать его. Забавно было наблюдать, охрана еще стояла у гостиницы, а охраняемый бегал по Парижу. Он старался вытащить в город перепуганного Адоратского.

- Владимир Викторович! Пойдем прогуляемся, в случае чего вы прикроете меня своей мощной грудью, шутил Н.И.

Ссылки: