Уэллс и Мура (Баронесса Бенкендорф-Будберг)

С 1931 года Мура начинает фигурировать то тут, то там как "спутница" и "друг" Уэллса. Переписка их, когда они разлучаются, становится все более регулярной, а отношения между Эйч-Джи и Одетт вырождаются настолько, что он вдруг понимает, что минута разрыва с ней (а значит, и с домом, который ему так дорог) может настать в любой момент. Весной 1933 года все зависит от него одного. Он назначает Муре свидание в Дубровнике , где должен состояться очередной конгресс ПЕН-клуба. На этом конгрессе они неразлучны, а после его закрытия они вместе проводят две счастливых недели в Австрии; но 14 мая, ко дню последнего и окончательного отъезда Горького в Россию, она оставляет Уэллса и успевает приехать в Стамбул проститься с Горьким - он сам, Максим , Тимоша , Ракицкий и два советских писателя - Маршак и Никулин - на пароходе плывут из Неаполя в Одессу . Этой весной 1933 года Уэллс наконец окончательно ушел из своего дома на юге Франции. Он снял квартиру в Лондоне и переехал туда на постоянное жительство. Одетт , однако, не оставила его в покое - это было бы противно всем ее привычкам: в 1934 году она поместила в американском журнале "Тайм энд Тайд" нечто вроде воспоминаний о жизни с ним, а вернее - характеристику его, этого великого человека, впадавшего в прострацию от каждой своей неудачи (а их было много), пока что-нибудь новое не рассеивало его, и который решил позабавиться с ней, а потом ее бросил. Написан очерк был зло и болтливо, и Уэллсу он доставил очень неприятные недели хотя бы потому, что ее характеристика развязала языки не только его врагам, но и друзьям. Сомерсет Моэм , один из самых старых друзей, знавший его с молодости, открыто стал говорить, что, "как это ни странно, у нашего бонвивана, оказывается, бывают припадки бешенства" [ 56 ] . Одетт писала об Уэллсе как о "парвеню", как о человеке, воображающем себя богом Саваофом, которому все позволено, но на самом деле он только забавляется людьми, играет с ними, чтобы рассеять свою скуку. Написав тридцать книг о тридцати возможностях искупить грехи мира, он сначала придумывал себе идолов, потом их разрушал и, как дитя, бил посуду вокруг себя. Она считала, что он опаснее для друзей, чем для врагов, что он груб, вульгарен и мелок, но воображает себя титаном. Его автобиография написана для самооправдания, и он выставляет себя в ней "мыслителем". Уэллс не мог удержаться, чтобы не отомстить, и через четыре года ответил Одетт романом "По поводу Долорес", где язвительно, талантливо и очень жестоко расправился со своей прежней любовницей. "Когда-то возможно было товарищеское отношение [двух любовников],- писал он, раздраженный "современной женщиной",- можно было смеяться вместе, свободно высказывать все, что на уме, получать и давать дружескую помощь. Теперь этого нет: с женщиной живешь, как с врагом, как с доносчиком". Он изображает себя "открытым" и "счастливым" человеком, жизнь, по его мнению, "априори обязана быть счастливой, счастье - норма", в любви все должно быть "весело, забавно, немножко смешно". Но люди (женщины?) все портят, ломают, всему мешают за последние сто лет. Уэллс не выносит "новых женщин". Бывший социалист и фабианец, он оплакивает прежнюю "красоту жизни - особняки, лакеев, сады", проклинает эмансипацию нового поколения: "Мужчина и женщина перестали понимать друг друга в новом мире, в котором мы живем, любовники обречены на мучительный и хитроумный конфликт двух индивидуумов". Герой романа в конце концов убивает свою несносную подругу и говорит себе: "Я чувствую сегодня, что я воскресаю в состоянии полного удовлетворения и самим собой, и всей вселенной". В самом конце книги о Долорес появляется несущая автору-герою покой и свободу женщина, в которой нетрудно узнать Муру. Несмотря на то, что он говорил, когда в 1934 году писал автобиографию, что никогда ничего интимного о себе не напишет, он еще десять лет тому назад в своем не столько слабом, сколько бледном романе "Тайные углы сердца" сказал о себе очень много. "Тайные углы [или "места", или "закоулки"] сердца" - это тоже история двух любовников. Она - молодая, он - пожилой, он - англичанин, она - американка. Он ведет читателя в закоулки сердца, открывает ему их тайны. Женщина в юности была для него богиня, красивая и властная, но одновременно и союзница, и помощница, и опора. Он говорит, что ищет в женщине отдыха и удовлетворения, покоя и дружбы. "Женщина делает жизнь для меня [создает, творит]. Все, что она делает, становится стоящим, все, что есть в моем мире радостного и прекрасного, дано мне женщиной. Все, что возобновляет энергию в человеке и оправдывает его усилия,- идет от женщины. Самое главное в жизни - работа, но без женщины работа только логическая необходимость и полная безрадостность. Страсти недостаточно. Нужна дружба, абсолютное доверие. Если это есть - все дозволено". "Закоулки сердца" и "Долорес" не единственные романы, где Уэллс выразил себя в личном и любовном аспекте. В "Клиссольде" и в "Великолепном исследовании" он пытается дать все ту же философию любви, основанную на опыте с Ребеккой, а в "Братьях" уже звучат ноты любви к Муре. Но в эти первые годы своей свободы он главным образом был занят мучительной для него и все более отпугивающей читателя публицистикой, в которой впервые появились саркастические и истерические настроения. Он подходил к ним близко уже в 1928 году, когда пытался дать схему мировой революции (подзаголовок одной его книги), и в "Легальном заговоре", где люди, готовые защищать будущее цивилизованного мира, должны были войти в открытое, но в то же время и тайное общество избранных и бороться за свет против тьмы, за атеизм против суеверий, за радикализм против реакции; в брошюре 1932 года "После демократии" он требовал немедленно решить вопрос, что делать после того, как мир поймет и оценит его идеи, и последует за ними, и осуществит его идеал. А еще через год, в "Облике грядущего", он вернулся к своей старой идее утопического романа ( "Современная утопия" была им написана в 1905 году), где народами правят пуританские тираны. По роману "Облик грядущего" год спустя в Голливуде был сделан многомиллионный фильм, в котором космонавты, инопланетные жители и межпланетные сообщения играли полуфантастическую, полуутопическую роль. Неудивительно поэтому, что в эти годы он стал принимать активное участие в создаваемых им самим прогрессивных федерациях, обществах и группах, где проповедовал идеи "самураев", "Нового Иерусалима" и "обновленных республиканцев". Он терял к ним интерес так же быстро, как создавал их. Это были годы всевозможных радикальных конгрессов в Амстердаме, Париже и других столицах Европы, куда он посылал приветственные телеграммы, протестуя в печати против фашизма, нацизма, вооружений и бездействия Лиги Наций. Он оказался председателем ПЕН-клуба и там тоже старался влиять на писателей, поэтов и критиков, ежеминутно повышая свой и без того высокий голос, стараясь убедить их в пользе прогресса и в ничтожестве эстетики и всяческого искусства и сердясь на слушателей и собеседников, большинство которых относилось к этим вопросам равнодушно.

Она заснула около двух. Внезапно она проснулась. Кто-то несомненно был в комнате. Она протянула руку и повернула над изголовьем выключатель, зажегся свет, и одновременно с этим забили в столовой часы,- они били всегда, это были старинные часы, но у Муры спросонья мелькнула абсурдная мысль, что бой часов как-то был связан с включением света, и она тотчас же судорожно повернула выключатель, чтобы прекратить бой. Но она успела увидеть Уэллса, стоявшего у ног ее кровати.

В атмосфере дома Горького, где все подвергалось коллективному обсуждению и остроты и шутки - изредка слегка задевая и самого хозяина дома - касались не только обычных происшествий домашнего быта, но и личной жизни обитателей дома, эта ночь стала на много лет темой для фантастических вариаций.

Тема была: мучимый бессонницей, Уэллс долго гулял по квартире и наконец решил зайти к Муре и поговорить с ней на прощание. Вариаций было несколько: он сорвал с нее одеяло, обуреваемый бешеной страстью, и она брыкнула его ногой так, что он вылетел в коридор и поплелся к себе в комнату, в холодную постель, набив шишку на лбу, ударившись о косяк.

Другая была: она пригласила его посидеть на диване, они покурили, поговорили, и, видя, что Мура заснула, Уэллс на цыпочках отправился к себе. Третий вариант? Но был ли третий вариант? Кажется, его вовсе и не было. Все знали, что Мура не прогнала его, и что он уютно не сидел у нее на диване в пижаме (они только что вошли тогда в моду в Англии, Джип привез одну в подарок Максиму). Все знали это, но на этом месте шутки и остроты вдруг обрывались. Здесь проводилась невидимая черта, и за эту черту ходу не было. Он прислал из Ревеля письмо с оказией, но не ей - он боялся пересудов и подозрений, а она еще больше боялась их. Да и как бы он мог написать ей при существовавшей в это время блокаде? Никакие письма в Советскую Россию из-за границы дойти не могли до начала 1922 года, а уж написанные на иностранном языке и подавно. Письмо было доставлено через секретаря советской миссии в Эстонии. Одно письмо заканчивалось: "Передайте мои самые теплые чувства дорогой мадам Андереивне и дорогой Муре", другое - "Передайте мою любовь мадам Андереивне и Муре, а также всем остальным членам вашей семьи". Третье: "Мою любовь шлю мадам Андереивне, товарищу Бенкендорф и всем остальным". Четвертое - "[Д- р Эльдер] передаст вам мои самые теплые приветы, а также мадам Андереивне и Марии Бенкендорф, и всем остальным".

Горький в ответ на это последнее письмо послал Уэллсу подарок для его письменного стола: небольшую статуэтку Льва Толстого. Никаких поклонов ни от Андереивны, ни от товарища Бенкендорф в нем нет. Может быть, четыре различные концовки были условным шифром? Что- нибудь вроде "дети здоровы", "я их видел", "они помнят и ждут вас". Или он сумел в то же время препроводить Муре из Ревеля английское письмо через того же д- ра Эльдера (сиониста, отца погибшего впоследствии в Испании в гражданской войне члена Интернациональной бригады), и она спрятала его от всех, сохранила, а через полгода довезла до Эстонии? Тогда оно тоже пылало со всеми остальными бумагами в 1944 году.

Ссылки: