 |
Военный коммунизм всерьёз и надолго 1920
Пришёл конец мая и поляки исчезли так же внезапно, как появились. Их обходила конная армия Будённого . Настала тёмная ночь безвластия. Поляки ушли, большевики ещё не вступили в город. На товарной станции у цистерны с керосином стояла большая очередь с вёдрами. Цистерной завладел по праву сильного польский солдат-дезертир. Он был один против большой толпы, но толпа ему подчинялась. У него была винтовка. Правда он беспечно поставил её в стороне. Ему нужны были свободные руки для отпуска товара. Все совали ему деньги, порядок нарушался. Тогда дезертир выливал ведро керосина на ближайших покупателей. Толпа отступала.
В городе было темно. Только в нескольких местах полыхали пожары, зажжённые грабителями. Их внимание привлекали склады и мельницы. Через дом от квартиры Олиных родителей находилась крупорушка. В окнах крупорушки были железные решётки. Тяжёлая, окованная железом, дверь была заперта. Кто-то из грабителей разбил окно и бросил сквозь решётку зажжённую тряпку, смоченную керосином. Надо было только подождать, когда огонь разгорится и тогда, пользуясь пожаром, грабить.
Но для соседей крупорушки её пожар нёс с собой угрозу остаться нищими. Пожар перебросится на соседние дома, сгорят их домашние вещи, платья, мебель, скудные запасы провизии. Соседи стучат в окна, подымают с постелей жителей улицы. Перед крупорушкой собирается толпа людей. Эти люди имеют разные интересы, одни жаждут пожара, другие хотят ему помешать. Город погружён во мрак, фонари не горят, только в разных частях города продолжаются пожары. Глеб и старик Лепешинский пришли с топорами. Через пять минут двери выломаны, тряпка, пропитанная керосином, потушена. Толпа ввалилась в пустое помещение склада. Внутренняя дверь заперта. Громилы не удовлетворены, грабить нечего.
- А может там внутри горит, надо посмотреть, - однако служащие крупорушки на стук не отворяют.
- Надо ломать дверь, - говорят громилы.
- Дверей ломать мы не дадим, - отвечает Глеб, - выберите одного человека, его впустят и он удостоверится, горит ли внутри.
Человека выделили. Глеб стучит в дверь, говорит, что здесь соседи и просит пропустить одного человека.
- Но больше никто туда не пройдёт, - обращается Глеб к толпе.
Он и Алексей Петрович стоят по обе стороны двери с топорами, при этом Глеб делает решительную и зверскую физиономию. Дверь открывают и впускают одного человека. Через пять минут он возвращается: никакого пожара внутри нет. Толпа громил в замешательстве. Молча стоят, не зная расходиться ли или кто-нибудь возьмёт на себя инициативу по разгрому крупорушки. Один из громил держит мешок. Тогда другой, из этой же группы, неожиданно ударил его по лицу:
- Ты, что это, на пожар с мешком прибежал?
Пострадавший молчит. Толпа громил расходится. За ней расходятся и соседи.
На следующий день в город вошли советские войска. Начался длинный период советской власти...
Советские учреждения наполнились тысячами служащих, получавших символическое жалованье, на которое можно было прожить один день из тридцати. Но не служить было нельзя. Служба давала право на легальное существование - бумажку, удостоверявшую, что такой-то работает там-то и не подлежит выселению и реквизиции.
Впрочем, последнее не останавливало "комиссию по изъятию излишков у буржуазии" . Настоящих "буржуев" уже не было и нельзя было бы ничего собрать, если не трогать обыкновенных советских служащих. Члены комиссии приходили ночью, пересматривали пальто, шубы и простыни.
"Как, на трёх человек вы имеете девять простынь? Хватит и по две на человека!"
Отобранные "излишки" отправляются в Исполком. Члены Исполкома выбирают для себя и для своих жён более приличные пальто и бросают в кучу свои поношенные. Число пальто остаётся тем же. Затем "излишки" распределяются между профсоюзами. Профсоюзная верхушка удовлетворяет себя и посылает "излишки" завкомам, завкомы распределяют их между рабочими.
Но до заводов дошли только остатки: крахмальные воротнички, галстуки, салфетки. Но горожанин, в том числе и рабочий, нуждается во многих вещах. Он не может есть только один раз в месяц. Ему нужен хлеб, изредка мясо и сало, овощи, дрова, керосин для "коптилки" (электричество есть не всегда и светит с еле заметным накалом лампочки), обувь, рубашка, пальто. Всё это негде достать и не за что купить. Рабочие точат зажигалки для "чёрного рынка". Горожанин сажает картошку на отведенном ему участке огорода, едет в лес на заготовки, где платят за работу натурой - дровами. Но для этих работ он располагает только минимальным временем вечером и воскресным днём. Он оказался в гораздо худшем положении, чем крестьянин.
Крестьянин располагает всей неделей для своего труда, и он к нему привык. Он старается стать независимым от города. Он имеет свой хлеб и картошку, своё сало (в закуте хрюкает боров, или "леха"), свой холст из конопли, своё грубое сукно (колесо сукновальни вращает речка, как и колесо водяной мельницы). Он не имеет своего керосина и не умеет делать бритвы. Это и многое другое несёт ему горожанин, в обмен на муку, сало и картошку.
Предложение превышает спрос и мужик куражится. Нет, ему не нужен пиджак и бритва, вот пусть "шпикулянт" (голодный горожанин) привезёт ему машину, "що спиваэ" (граммофон) или ту "що граэ" (пианино) - он дал бы за них десять пудов муки. "Шпикулянт" плюёт и уходит, мысленно обзывая сытого мужика "гадом".
- Слышали, Мария Ивановна, - говорит он встречной знакомой "шпикулянтке", - гады всё уже имеют, им только пианино не хватает.
Советская власть делает на село налёты, производя "продразвёрстку". Но мужик закапывает зерно в землю, а если его всё-таки ограбят, он выкапывает из земли по-хозяйски смазанный обрез (укороченную винтовку) и уходит с ним в банду, засевшую в тёмном лесу и ведущую войну с советской властью.
Таких банд - Зелёного , Маруси и других - было немало на Украине. Сила их была в том, что их поддерживали крестьяне окрестных сёл. Это было ещё за 13-15 лет до того, как Сталин сломил упрямых крестьян голодом и загнал их в колхозы. Но и тогда компартия стремилась расколоть крестьян на враждующие группы, внести в село "классовую борьбу". Против крепких хозяев - "кулаков" - власть организовала пьяниц и лодырей в "комбеды" или в "комнезамы" - на Украине.
Глеб и Оля оказались в общих для всех горожан условиях. Они имели участки огорода, то на Батыевой Горе, то на Собачьей Тропе. Огородные успехи горожан были всегда хуже успехов крестьян. Крестьянин работал всегда на том же участке земли и удобрял его. Горожане земли не удобряли, потому что каждый год получали другой участок. Да и удобрять было нечем, скота у горожан не было, а химические удобрения не производились.
Глеб раздобыл каустическую соду, жиры и канифоль и сварил мыло . Мыло оказалось неплохим. Затем Глеб достал красного фосфора, бертолетовой соли и ещё каких-то специй, и Алексей Петрович стал колоть полено на спички и макать их в приготовленный Глебом состав. Алексей Петрович незадолго перед тем оставил по возрасту работу на железной дороге, получил капитализированную за много лет пенсию, которая пропала при реквизиции большевиками банков.
Глеб пробовал наладить с инженером Дьяченко производство деревянных сапожных гвоздей, но дело окончилось тем, что фреза снесла у Дьяченко часть пальца при опыте.
За 1920 и 1921 годы в Киев вернулись многие беженцы. Так, вернулся Владимир Викторович Вакар с женой и сыном из Керчи, Дмитрий Евстафьевич - из под Симферополя и жена его с дочкой и новорожденным сыном из Нахичевани-на-Дону. Вернулся из Ростова-на-Дону и Платон Модестович Вакар с дочками Надей и Лизой ; жена его, Евгения Давыдовна , умерла в Ростове. Старшая дочь, Вера , была замужем за коммунистом Мишей Джапаридзе и жила в Тифлисе . Они тоже переехали в Киев, но на время.
Вакары поселились в Белом Береге , где дом у них ещё не отняли, Наиболее приспособленной к деревенской работе оказалась Лиза , которой было тогда 19 лет. Она пекла хлеб, доила корову, ездила верхом за 60 вёрст и купила там лошадь. Старшая сестра, Надя, была помощницей, копала с Лизой огород, разводила кроликов. С ними жила ещё старушка, Полина Ивановна, подруга их покойной матери.
Когда Платон Модестович стал болеть и ему потребовалась помощь врачей, он решил переехать в Киев, взяв с собой Полину Ивановну. Получить в Киеве "жилплощадь" неработающему старику было невозможно, и они поселились в Пуще-Водице, откуда с Киевом есть трамвайное сообщение. В первый свой приезд в Киев из Белого Берега Платон Модестович имел приключение. На Безаковской улице его встретил с распростёртыми объятиями среднего роста и возраста человек:
- Платон Модестович, вот не ожидал вас встретить, как живёте?
- Простите, с кем имею удовольствие говорить?
- Не узнали меня? И правда, ведь прошло немало времени и многое изменилось. Я - Гинзбург . Вы наверно знаете мой одиннадцатиэтажный дом на Институтской? Его так и называют по-прежнему ? дом Гинзбурга, но конечно он национализирован.
- Где же вы живёте и что делаете? - вежливо осведомился Платон Модестович.
- Живу я в бывшем моём доме, квартира 22, а служу в Сахаротресте. Может быть вам нужен сахар по дешёвке?
- Почему же нет? Сахар всегда нужен.
- Прекрасно, вы дадите мне деньги, а я вам вынесу. Вы понимаете, я не могу вести вас в Сахаротрест. Вы будете ждать меня против Исполкома, знаете? это здание бывшей городской думы. Стойте около памятника Марксу, поставленного вместо памятника Столыпину.
- Тут в одном задержка, - конфузливо сказал Платон Модестович, - у меня нет советских денег. Но у меня есть золотая пятёрка.
- О! Это не делает разницы. Я вам разменяю её по сегодняшнему курсу.
В час дня Платон Модестович стоял у памятника Марксу. Об этом памятнике ходило много анекдотов. Сюртук на Марксе был застёгнут, как на женских пальто, справа - налево. Левую руку он заложил за борт сюртука. По этому поводу говорили, что на Марксе перелицованный сюртук Столыпина, что он торгует золотыми пятёрками (напротив, по другой стороне Крещатика помещалась тогда на тротуаре "чёрная биржа" и спекулянты валютой держали свой товар в руке, заложенной за борт пиджака). Третьи утверждали, что Маркс держится за свой капитал. Платон Модестович ждал около Карла Маркса - никто не приходил. Простояв час он отправился в дом Гинзбурга, в квартиру номер 22 и спросил самого Гинзбурга. Жильцы квартиры номер 22 улыбнулись: "Вы не первый спрашиваете здесь Гинзбурга. Ищите ветра в поле".
Белинги поселились на Лукьяновке, прежняя их квартира была реквизирована. Дмитрий Евстафьевич начал работать в Университете. Плохо жилось тогда учёным. Впрочем, всем было голодно.
Один из знакомых биологов Белинга заведовал зоологическим садом на Шулявке. Животным тоже почти нечего было есть и они дохли, одно за другим. Тогда заведующий зоологическим садом сзывал других биологов на пир.
- Вчера ели зебру, - рассказывал Белинг, - а на прошлой неделе - антилопу.
Воскресенья зимой Глеб с Алексеем Петровичем проводили в лесу. Ещё до восхода солнца, при свете звёзд, шли они на вокзал, неся наточенную и разведенную пилу, топор и железные клинья. 200-250 железнодорожников занимали места в неотапливаемых "теплушках", где не было скамеек и надо было всё время стоять. Поезд стоял около часу. Чтобы согреться закрывали двери и скоро воздух в теплушке становился спёртым.
Наконец состав двигался и новоиспеченные лесорубы выгружались в Боярке, Мотовиловке или в Теличках. На рассвете вся группа шла по лесу к отведенной делянке, иногда две, иногда пять вёрст. Начиналась работа. Не все имели опыт. Часто, подпиливая сосну, они не умели направить её падения. Нужно было следить за соседями и убегать подальше, когда сосна приближалась к моменту падения. Всё же каждый день на лесозаготовках кому-нибудь ломали руку или ногу. Возвращались домой тоже при звёздах.
Плату в виде дров получала Оля. На лесоскладе вызывали получателей дров по фамилиям. Тут же дежурили люди с двуколками, чтобы перевезти дрова на дом за плату в три-четыре полена. Один из тачечников заговорил с Олей. Он оказался профессором консерватории. Тачечников называли "вридло" (временно исполняющий обязанности [или должность] лошади). Вполне подходящее занятие для профессора-пианиста.
Владимир Викторович Вакар работал юрисконсультом одного из профессиональных союзов. Его старики, Виктор Модестович и Анна Эразмовна , жили в Шелеховской слободке в лесном доме, который когда-то Виктор Модестович построил для старшего сына Анатолия и жены его Ольги Петровны . Его собственный дом в старом саду сожгли в революцию, не со злобы, а так - всё равно другие придут, разграбят и сожгут. Фруктовый сад был запущен, ворот не было. Прямая, проезжая дорога шла через всю усадьбу. Виктор Модестович ходил по лесу, а дома писал мемуары. Он пережил трёх царей. И много видел на своём веку. Анна Эразмовна , быстрая и общительная, имела десятки знакомых крестьянок и доставала у них (за вещи, присылаемые сыном Володей и внуком) нужное для питания Виктора Модестовича. Она всегда называла его Виктором Модестовичем, а он её Анночкой.
Иногда они приезжали в Киев к сыну, но долго не засиживались. Всё в городе было чуждо Виктору Модестовичу, даже вывески пугали его.
- Посмотри, какое название учреждения я сегодня видел - "Судугроза" (Судебно-уголовный розыск). От одного названия страшно делается.
Владимир Викторович тоже поехал на лесные разработки. Был там и Глеб, и муж фрауляйн Ольги - Краевский , демобилизованный офицер Советской армии, ходившей брать Варшаву и вернувшейся после "Чуда на Висле" .
"В лесу раздавался топор дровосека", и Краевский пошёл на звук топора. Крестьянин валил сосну, понадобившуюся ему в хозяйстве. Краевский был в длинной военной кавалерийской шинели. Он сразу взял тон начальника.
- Заворачивай! - закричал он.
Крестьянин уже успел погрузить сосну на телегу, в которую была впряжена тощая лошадёнка. Он безропотно повиновался. Прошёл год, когда начальства не было. Всё было общее, Божье. Теперь есть начальство. Крестьянин не спросил: а ты, кто такой? Он доставил сосну к железной дороге, сбросил её на землю и уехал, радуясь вероятно, что обошлось без ареста. А Краевский был доволен, крестьянин освободил его от необходимости валить сосну.
Ночевали в товарных вагонах. Ночи были холодные и Владимир Викторович получил воспаление лёгких. Он перенёс болезнь без осложнений за исключением одного. Во время выздоровления на него напал психический недуг.
Однажды, когда Глеб посетил его, Владимир Викторович показал ему большой мешок конфет. На мешке было напечатано "Я.Д. Фастовский".
- Смотри, - сказал Владимир Викторович, - это прислал мне мой бывший клиент Фастовский. Я когда-то вёл его дело в суде. Теперь у него маленькое кустарное производство конфет. Узнав, что я болен, он прислал мне конфеты и письмо. Ведь простой, полуграмотный еврей, а так тепло написал: "Посылаю Вам в подарок конфеты. Мы с вами всегда сочтёмся"...
На следующий день Глеб застал Владимира с тем же письмом, но встревоженного. Он показал Глебу на инициалы Фастовского.
- Видишь - Я.Д. - яд. И в письме угроза: "Мы с вами сочтёмся"...
В это время Анна Эразмовна, ухаживавшая за ним, принесла блюдо опёнок.
- Убери, убери, - закричал Владимир, - они отравлены.
Когда Мария Антоновна, жена Виктора Владимировича, вышла на балкон, он стал кричать, что балкон подпилен. У него была какая-то мания преследования, что напоминало состояние его брата Анатолия , вернувшегося с войны и покончившего самоубийством. Потом это прошло, но Глеб видел, что Владимир всё время находится под влиянием какого-то тайного гнёта. Глеб думал, что его гнетёт его прежнее участие во фракции большевиков. То, к чему пришли большевики, было слишком далеко от того, что было его идеалом в молодости.
Глеб иногда ездил в субботу и оставался на воскресенье в Белом Береге . Оттуда он привозил картошку и жито, выменянные у крестьян. Там он помогал, чем мог, Наде и Лизе . Раз он привёз им каустическую соду и вызвался сварить мыло, но молодые хозяйки не приготовили жира.
- Ну, думайте сами, где достать жир.
- Знаешь Лиза, - сказала Надя, - два дня тому назад в соседнем селе пала свинья, но её уже закопали.
- Неважно, выкопайте и привезите.
Глеб получил целую свинью и большой чугунный котёл. Развёл костёр под соснами. Глеб разрубил свинью топором и ввергнул её с костями и щетиной в котёл. Свинья разварилась и жир всплыл. Получилась солидная порция канифольного мыла. Часть его Лиза и Надя использовали сами, часть пошла в обмен.
Другой раз Глеб вёз им из Киева рамы с сетками для кроликов. Дорога от станции шла всё время лесом, около двенадцати вёрст. Впереди шла группа крестьян. Глеб увидел около себя серую змею и легко придавил её шею рамой.
- Та це ж гадюка, - сказал крестьянин, - вы её зачепили, вона теперь поженеться за вами.
И действительно, Глеб тронул гадюку. Если он её освободит, она нападёт на него. Ничего не поделаешь, Глеб вынул из кармана нож и отсек гадюке голову.
В Белом Береге была своя сельская власть. Представитель её, молодой парень, узнав о приходе Глеба, немедленно явился и потребовал у Глеба документ. Рассмотрев его внимательно, он сказал: документ хорош, но он годится для Киева, а не для Белого Берега.
- Сегодня воскресенье, - возразил Глеб, - я не работаю и провожу день там, где я хочу. Сюда езды три часа от Киева, и я приехал навестить родственников.
Представитель власти удалился и через полчаса принёс бумажку, в которой значилось, что такой-то арестованный направляется в Че-Ка станции Тетерев. Но так как сопровождать арестованного было некому, а сам представитель власти не хотел вести арестованного 12 вёрст через лес, то он вручил эту бумажку самому арестованному, которому таким образом поручалось самого себя довести и сдать в Че-Ка .
В этот день у Глеба была только картошка и рожь в зерне, всего около одного пуда тридцати фунтов. Перевязав мешок посередине, Глеб двинулся в обратный путь. На станции стоял уже его состав. Тут же рядом со станцией была доска с надписью "Транспортная Чрезвычайная Комиссия". Глеб вынул бумажку, прочёл её, положил в карман и сел в поезд. - "Если я им нужен, пусть ищут меня", - подумал он.
Поезд тронулся. Стало смеркаться. Освещения в вагонах не было никакого. Ехали исключительно мешочники. Когда подъехали к Киеву, было уже совсем темно. Толпа людей с мешками через плечо вышла на перрон. На перроне стояли такие же серые люди, часть из них в солдатских мятых шинелях с оборванными хлястиками. Глеб почувствовал, что кто-то тянет его сзади за мешок. Оглянулся - маленькая старушонка ухватилась за конец мешка.
- Это же мой клунок, - сказала она.
Глеб снял мешок, и сразу его окружила толпа серых чуек и солдат в расхлёстанных шинелях. Глебу ещё не приходилось быть в положении пойманного вора, но он понимал, что сделай он неправильный шаг и дело может окончиться самосудом. Глеб снял и положил мешок на землю.
- Что у тебя было в мешке? - спросил он старушку.
- Да что бы ни было...
- Нет, если это твой мешок, так скажи, что в нём.
Солдаты и чуйки смотрели на Глеба и на старушку.
- У меня там картошка и жито.- Дело плохо, - подумал Глеб, - и у меня картошка и жито.
- А ещё что?
- Да немножко фасоли и маку.
- Ну, так развязывай и смотри, что у меня в мешке.
Но старушка не развязывала, а только щупала мешок.
- Нет, это не мой клунок.
- В милицию её свести, - закричали чуйки и шинели.
- Зачем? - возразил Глеб. - Ну, ошиблась бабка, все мешки похожи один на другой.
Дома Глеб застал Олю встревоженной, а всю квартиру перевёрнутой вверх ногами. Ночью с субботы на воскресенье был обыск. Приходили с ордером на арест Глеба. Не застав его дома, многозначительно сказали: Ага!
Утром в понедельник Глеб пришёл на службу и узнал, что ночью арестовали 11 человек. Его, двенадцатого не хватало. Глеб пошёл к комиссару:
- Должен ли я сам пойти в Че-Ка?
- Нет. Если вы им нужны, они сумеют вас найти.
Среди арестованных был и инженер Дьяченко , ближайшее начальство Глеба. Дьяченко, человек в пенсне и с чеховской бородкой, был около года женат на студентке-медичке родом из Остра и имел сына, родившегося месяца четыре тому назад. Жена Дьяченко никогда в жизни не ездила в поезде. Её передвижения в Европейской части России ограничивались переездами из Остра в Киев и обратно, совершаемыми в летнее время на пароходе, а зимой она не ездила.
Глеб отправился на квартиру Дьяченко и вместе с Мариной понёс передачу в Че-Ка. Ворота, ведущие во двор Че-Ка, были открыты и арестованные коллеги Глеба как раз совершали во дворе прогулку. Зная, что Глеба тоже должны были арестовать, они знаками приглашали его в свои ряды, но Глеб отрицательно качал головой. Через два дня арестованных выпустили. Теперь вся история с арестом Глеба в Белом Береге, с обыском на квартире и с арестом его сослуживцев объяснилась. Это были дни кронштадтского восстания . Был дан приказ о повсеместном аресте неблагонадёжных элементов.
Продовольственное положение в городе всё ухудшалось. Местами был настоящий голод , который не могли ликвидировать посылки американской организации " АРА ". В Первомайском Саду (бывшем Царском) какой-то скульптор вырезал из засохшего дерева группу: на голове истощённого, скелетообразного человека сидел ворон. Надпись, правда, была не 1921, а 1919 год. Много людей ходили смотреть скульптуру, но потом власть велела дерево срезать.
Однажды комиссары разрешили легальную "товарообменную" поездку по Днепру на пароходе. Пароход с рабочими и служащими спустился в Ржищев. Горожане запаслись гвоздями, бритвами и прочей продукцией города, с целью обменять её на масло, сало и муку.
Пароход шлёпал плицами колёс по жёлтой днепровской воде. На берегах ещё валялись оставшиеся от гражданской войны повозки, лебёдки, двутавровые балки стратегических мостов времён первой мировой войны. Пароход минул Стайки и Триполье. Рабочие выгрузились с парохода в Ржищеве и направились на базарную площадь. Товар разложили на газетах, постеленных на землю. Появились крестьянки с творогом, с яйцами и маслом и местные торговки. Пришёл и покупатель в виде местных крестьян, нуждавшихся в гвоздях, скобяном товаре, керосине, в городских штанах и пиджаках.
Кое-где вспыхивали недоразумения между приезжими и местными торговками.
- Что ж ты на моём месте стал? - говорила ржищевская старушка киевскому рабочему.
- Откуда же видно, что это твоё место?
- А вот кирпичик здесь положен.
Большей частью шёл "товарообмен" гвоздей или мыла на масло или сало, но шла торговля и на советские денежные знаки, на "тыщи". Это были маленькие бумажки с надписями на нескольких языках и подписанные Пятаковым . Где-то неожиданно возникал крик - это милиционер "покупал" у крестьянки масло "по твёрдой цене", всовывая ей вместо тысячи сотенную бумажку.
- Ой лишенько, - кричала баба, - задарма масло забираэ, грабуэ.
В учреждении, где служил Глеб, было много инженеров и служащих. Работа заключалась главным образом в бумажной переписке. Рабочие в мастерских точили зажигалки на продажу. Заработная плата не обеспечивала никого. Месячная получка проживалась в один-два дня. В управлении было ещё несколько меньшевиков . Они выступали на собраниях, вносили проекты своих резолюций в противовес резолюциям, рекомендуемым партийными комитетами большевиков. Иногда происходили стычки. Так однажды представитель коммунистов взял слово после меньшевика Петровского и начал свою речь так:
- Слушал я товарища Петровского (ещё товарища) и должен сказать: "хорошо поёт собака, убедительно поёт, но..."
В ответном слове Петровский возразил:
"Слушал я выступление товарища Голованова и должен сказать - нехорошо поёт собака, неубедительно поёт".
Изредка устраивались вечера самодеятельности, где читались стихи и пелись частушки, даже ставились одноактные пьесы. По части стихов большими мастаками были те же меньшевики. Они также сочинили стенную газету "Шпандыргал", что означало "шпана дырявой галоши". В это время один из комиссаров привёз себе целую баржу яблок. По этому поводу читались стихи с таким резюме:
Комисаров чтоб учить не было примера,
Лучше яблок не возить, ведь от них холера...
Или хор девиц из отдела статистики:
Просим мы из года в год разогнать кручину:
Дайте нам хоть на развод
Одного мужчину.
Однажды вечером к Беклемишевым зашла девушка-соседка, работавшая где-то машинисткой. Она сказала, что ей надо поговорить с Глебом с глазу на глаз. Глеб предложил пройтись по улицам. Улицы в этом глухом районе и в вечерний час были почти пустыми.
- Я прошу вас, - начала машинистка, - чтобы этот наш разговор остался между нами. Из-за того, что я вам скажу, я могу иметь крупные неприятности с опасными для меня последствиями.
Глеб обещал держать язык за зубами.
- Дело в том, - продолжала она, - что я служу машинисткой в Че-Ка и мне пришлось печатать недавно заведенное на вас дело. В нём говорилось, что вы путаетесь с меньшевиками и вообще являетесь элементом не совсем надёжным. Я решила вас предупредить, чтобы вы... ну, в общем думали, что и где вы говорите. Дело ведь ведётся недаром...
Глеб горячо поблагодарил девушку и решил быть осторожнее в будущем.
Так как служба никак не могла прокормить семью, то Глеб и Оля постоянно имели огороды, а по воскресеньям осенью и зимой Глеб ездил на лесозаготовки, где плата выдавалась натурой - дровами. Огороды заводили, где можно, в нескольких местах - на Батыевой Горе, на Собачьей Тропе, на Лукьяновке.
Вдова профессора Михайлова, Вера Михайловна , предложила Беклемишевым обрабатывать вместе с ней большой участок огорода на Собачьей Тропе. Кроме огорода там был ещё запущенный фруктовый сад, уход за которым осуществлялся коллективно. Уход состоял только из охраны и сбора урожая, сад был обнесен колючей проволокой, но не очень аккуратно. Днём в саду дежурили женщины, ночью мужчины. Глеб после ночного дежурства шёл прямо на службу, не умываясь. Впрочем, он даже любил эти дежурства.
В саду была вырыта землянка, но в хорошую погоду можно было лежать под открытым небом. Над головой раскинулось звёздное небо. Лёжа на спине, можно было смотреть на Млечный Путь и думать о бесконечном времени, о свете, льющемся с далёких звёзд, которые, может быть, уже перестали существовать. Эти мысли приводили к сознанию своей ничтожности. Потом мысль Глеба переносилась на землю, и он думал о том необыкновенном времени, в которое судьба принесла его на землю, времени войн и революций, когда жизнь человеческая стала дешевле гроша...
Но вот загорался восток, в шесть утра на Собачьей Тропе появлялись первые пешеходы. Чаще всего это были молочницы, несшие "глечики", привязанные к палке похожей на коромысло. Иногда они несли небольшие, помятые, бидоны с молоком. Затем появлялся какой-нибудь красноармеец и, привлечённый видом краснеющих вишен, начинал перелезать через колючую изгородь.
- Эй товарищ, куда прёшь? - кричал ему Глеб. - Это кооперативный сад. Сюда ходить незачем.
- Теперя всё общее, народное, - отвечал красноармеец.
- Тебе говорят - нельзя!
- А вот я кликну товарищей и посмотрим, как это нельзя.
- А я что - не кликну? Вон они наши товарищи по кооперативу напротив. Как кликну - Мишка, Тришка, Гришка - они и тут.
Попугав друг друга несуществующими товарищами, расходились.
В дневное дежурство у Оли сцена другая. Через проволоку лезут мужчина и женщина.
- Сюда нельзя. Тут кооперативный сад, - кричит Оля.
- Да мы, гражданка, ваших фруктов не тронем. Нам только на траве посидеть.
Что делать? Не может же Оля драться с ними. Действительно, они не покушаются на фрукты, а усаживаются на траве. Настроение у них романическое. Проходит с полчаса. Вдруг на сцене появляется новое действующее лицо - решительная женщина перелезает через колючую проволоку не жалея юбки и направляется к счастливой паре.
- А вот ты где, старый греховодник! - кричит она. - И со своей мамзелью! Я ей, чёртовой перечнице, сейчас глаза выцарапаю, такой...
Дальше обманутая жена переходит на непечатный лексикон. Оля пришла домой в слезах:
- Пусть пропадает этот сад, я не хочу больше в нём дежурить...
Но вот и сезон окончен. Председатель артели, статный мужчина с жёлтой бородкой, служитель мединститута, объявляет общий "аврал" по уборке урожая. Сорваны груши, яблоки, сливы.
- А теперь займёмся сортирацией, - говорит председатель.
Он любит учёные слова. Каждый несёт домой небольшой пакет с фруктами. Картошку с огорода Глеб и Ольга везут на двуколке в мешках. Это работа нелёгкая. У Оли делается припадок аппендицита.
В профсоюзе отделом заведовал Вайнтроб. Год тому назад он переменил фамилию на новую - Дунаев. Он был незлым человеком. В его отделе служил бывший помощник присяжного поверенного Лев Сурдутович. Он был человеком эксцентричным, не поддавался дисциплине. На службе вёл себя странно, прыгал через свой письменный стол. Дунаев часто, по крайней мере раз в две недели, ввергал Сурдутовича в узилище. Тогда сослуживцы носили ему в его камеру обед из столовой.
См. Военный коммунизм, антибольшевистские бунты
Ссылки: