Ахмедов Исмаил: Голод 32 г, болезнь, Электротехническая Академия в Ленинграде

В Москве я должен был прервать свой путь в Ленинград. Когда мой поезд прибыл в столицу, я почувствовал себя очень слабым и шатким. У меня была высокая температура. Я отправился в военную клинику, откуда меня отвезли в госпиталь. У меня было воспаление легких и доктора сказали, что это очень серьезный случай. Что меня точно сделало больным, я не знаю. Обычно мое состояние было превосходным. Признаюсь, что, возможно, депрессия сыграла свою роль. Я ужасно горевал по поводу потери ребенка и невозможности когда-либо иметь детей. Я очень беспокоился по поводу здоровья Тамары и тем, что должен был ее оставить в Тбилиси. Путешествие с юга на поезде также подкосило мои моральные силы. Повсюду, на северном Кавказе, на Украине, станции были переполнены тысячами и тысячами несчастных людей. Там творилось такое, что невольно напомнило мне очереди у бюро по трудоустройству в Баку, за исключением того, что здесь дела были гораздо похуже. Причинами этих страданий на станциях были коллективизация плюс перемещение и голод, которые сопровождали коллективизацию. В то время, когда я проезжал эти станции в сентябре 1932 года, более 50 процентов крестьянства было насильно коллективизировано. Я читал немного об этой трагедии в сводках разведывательных отделов различных армий, не только моих подразделений, но также тех, которые были расположены на Кавказе, в Центральной Азии, Казахстане, в регионе моего родного города, на Украине. Каждая сводка отзывалась об этих бедных людях, которые сопротивлялись коллективизации, как о "бандитах" и говорила, что против них были предприняты боевые акции. По сводкам я чувствовал некий страх, который охватил крестьян и членов племен, но никогда даже не догадывался о действительном ужасе до того, как сам не увидел своими глазами его результаты на станциях. На платформах были не только местные люди, но и башкиры, казахи, киргизы, туркмены, узбеки, татары, мужчины, женщины и дети, все жалкие, грязные, потерянные, голодные, умоляющие за кусок хлеба или копейки. Особенно в отчаянии были киргизы, которые так были добры ко мне, к мальчику, и другие кочевники. Насильственная отмена кочевничества сопровождалась коллективизацией и было невозможно изменить образ жизни людей, которые из поколения в поколение, веками, приспособились к вольному перемещению с одного пастбища на другое. Чтобы не повиноваться, те из кочевых и крестьян, которые не сопротивлялись с оружием в руках, покидали свои земли, вырезывали свои табуны и стада. Голод и смерти миллионов, которые свирепствовали в последующие два года, были не от бога, а преднамеренным дьявольским деянием Сталина. Важно отметить, что это были национальные меньшинства Советского Союза, нерусские, которые пострадали под коллективизацией, а не наследные колонизаторы этой обширной страны. Освобожденные от крепостничества лишь за несколько двадцать лет ранее, крестьяне центральной Великой России, за исключением казаков, никогда не продвинулись дальше чем грубой формы коммунальной жизни. Для них коллективизация не означала никаких перемен.

Нерусские, однако, всегда были свободными владельцами своих земель и скота. Поэтому коллективизация для национальных меньшинств была настоящей катастрофой библейских масштабов. При моем путешествии на север через эти глубоко беспокойные районы я также видел начала массовых депортаций , которые шли наряду с коллективизацией. На нескольких станциях вооруженные солдаты загоняли сотни и сотни отчаявшихся людей в длинные грузовые поезда, о станции назначения которых не знал никто. По моему твердому мнению, депортации и голод считались коммунистическим руководством как лишь наказание людей, которым суждено было умирать, поскольку они шли против системы. Ах, какой ужасный приговор системе, которая зацвела на кровавой почве Ивана Грозного и Екатерины Великой!

С такими жуткими впечатлениями потребовалось больше двух месяцев для моего выздоровления в московском военном госпитале. Я также был в подавленном состоянии из-за того, что задержка могла помешать моему поступлению в Ленинградскую академию. Светлым пятном для меня в этот мрачный период была Тамара. Мы планировали, что она присоединится ко мне в Ленинграде, когда все утрясется, но когда она услышала о моей болезни, то уволилась с работы и поспешила в Москву. Я всего лишь менее недели находился в госпитале, когда у моей постели появилась моя любовь с улыбками, с бодрящими словами, со цветами и книгами для чтения. К счастью для моих ограниченных доходов, у Тамары было несколько родственников в Москве. Во время моей госпитализации она стояла у сестры, Анны , которая была замужем за Зинаидом , для нас Зияма, Гуральника , блестящего профессора по экономике в плехановском институте. Он также был евреем. Это была очень счастливая пара, живущая в любви и согласии. Когда они обручились, у них не было достаточно денег, и Зяма работал ночами в течение месяцев, рисуя знаки и плакаты для рекламы, чтобы заработать на небольшую квартиру. Пылкий член партии, он был человек жуткой энергии для своего крошечного роста в 1м 40см. Я впервые встретился с этой парой, когда учился на курсах на Ленинских горах. Их членство в партии находилось под сильным вопросом во время тогдашнего моего визита, который совпал со временем суда над так называемой контрреволюционной меньшевистской организацией. То был предварительным шагом перед крупными чистками в середине тридцатых годов и после, и был нацелен на интеллектуалов, в основном, на писателей и ключевых экономистов. Протестуя против этого, поэт Владимир Маяковский в 1930 году повесился в своей квартире, находящейся этажом выше квартиры Анны и Зиямы. Естественно, оба они были расстроены, когда я приехал к ним. Зияма шагал по квартире, бормоча свое, и Анна плакала. Неуклюже, я спросил, чем мог бы я им помочь. "Помочь? -, закричал Зияма, - как вы можете помочь? Этот грузин, не довольствуясь тем, что стал диктатором, хочет уничтожить всю интеллигенцию. Он хочет уничтожить всех писателей. Он хочет уничтожить экономистов. Вы являетесь солдатом, которого мало заботит политика или экономика. Однако, я скажу вам, что Сталин собирается разрушить всю экономику. Неграмотные члены партии, и они большинство, его поддерживают. Мы сейчас в очень большой беде, в очень большой!". Эта вспышка гнева шокировала меня и она была примером того, как опечалены были эти двое. Мои тревоги стали серьезными. Я ездил на Ленинские горы несколько раз, чтобы видеться с директором Лямбергом , чтобы заручиться его поддержкой для поступления в Лениградскую академию.

Он облегчил мои страхи и дал мне записку к начальнику Ленинградской военной разведки с разъяснениями моих трудностей, связанных с задержкой из-за болезни. Через два дня, почти буквально схватив эту записку у Лямберга, Тамара и я поспешили на поезд в Ленинград. У нее здесь также были родственники. Двое из них работали по издательскому делу и имели хорошо меблированные квартиры, чтобы мы могли там остановиться. Затем я начал стучать в двери Военной Электротехнической Академии. Я потратил целый месяц, чтобы встретиться с командиром академии или кого-либо из его заместителей, кто мог бы разрешить вопрос о моем поступлении, но совершенно бесполезно. Мне сказали, что я слишком сильно опоздал на этот год. Довольно отчаявшись, наконец, я решил использовать записку Лямберга и отправился в военную разведку. Дежурный генерал посадил меня на свою машину и повез в академию. Почему, он спросил по дороге, я так долго ждал, чтобы просить о помощи. Потому, я сказал, что хотел поступить без всякой посторонней помощи. Он проговорил что-то об "упрямом татарине", но это не остановило его от дачи хороших рекомендаций для приема, когда мы встретились с начальником академии. С таким вмешательством мои заботы закончились как по взмаху волшебной палочкой. Я, кончено, должен был сдать экзамены, но поскольку я сильно поработал во время своих унылых периодов на ленинаканском ПРП, то сдал их с хорошими отметками. Став курсантом, я получил жилье в старом доме для других курсантов и их семей в районе Смольного. Бедная Тамара. Это жилье было настоящей хибарой по сравнению с нашей прекрасной квартирой в Тбилиси.

Все наши четыре года в академии мы прожили в этом ветхом здании из красного кирпича. Это была четырехэтажная постройка. Длинный коридор тянулся вдоль ряда дверей пяти одинаковых комнат по двум его сторонам. Все комнаты были не больше чем 13 квадратных метров. В одном конце коридора находилась лестница, на другом располагались кухня и две моечные комнаты, в которых было десяток туалетов и две ванной. Наша комната имела дверь и одно окно. Здесь не было места для гардероба. Запасную одежду мы держали в ящике, но, будучи бездетными, мы не были упакованы, как другие жильцы, которые имели двух или трех малышей. Стены были толщиной в бумагу и мы слышали все споры и семейные драки на нашем этаже. Мы не только спали и ели в этой маленькой комнате, но здесь я часто сидел за уроками до поздней ночи. Во время этих долгих ночных занятий, Тамара, благослови ее бог, всегда сидела с книгой в руках, чтобы составить мне компанию и показать, что моя лампа ей совершенно не мешает. Это была та кухня, за которую я действительно сочувствовал моей Тамаре и другим девяти женам нашего этажа. Для каждого раз питания здесь находились десять женщин, подкачивающие свои примусы, ставящие на них свои кастрюли и сковородки одну за другой, спешащие в свои комнаты с едой и затем обратно с грязными тарелками для мытья. И смежные общественные моечные были единственным местом для женщин, чтобы стирать. Сушка, когда позволяла погода, находилась на веревках во дворе внизу; иначе, мокрое белье должно было висеть в комнатах.

Покупки также были тяжелой работой для жен. Тем не менее, мы были в гораздо лучшем положении, чем гражданские. Мы имели сравнительно неплохие военные интендантства, которые в противоположность к гражданским магазинам, никогда не оставались без основных продуктов, но там все еще женщины должны были проводить часы для получения еженедельных рационов. Когда они стояли в этих очередях, то получали едкие замечания от прохожих граждан, которые завидовали тем, кому было дано такое обеспечение.

Мы получали также противные затрещины от гражданских в общественных банях. В них были специальные очереди, однако, занимало, по меньшей мере, четыре часа времени стояние в ней лишь в одном халате и, часто дрожа от холода, пока мы добрались до места мытья. В результате, мы мылись лишь один раз в десять дней и, таким образом, для многих считались чрезвычайно чистыми.

Мое расписание дня состояло из поездки в академию и обратно на трамвае, которая занимала час двадцать минут и часто больше. Тем не менее, я все это воспринимал счастливо, также как и Тамара, которая разделяла со мной все мои заботы. Я был вне разведки, надеялся, навсегда. Я имел возможность улучшить мою квалификацию и знания в выбранной мной области связи. И опять я благодарю Тамару за ее обслуживающую работу, которая так помогла мне. Она делала эту нудную работу в течение трех лет. В последний год моей учебы она получила работу в качестве катологиста в публичной библиотеке и тратила свой заработок на почасовую служанку. Эти четыре года открыли мне новые перспективы. Схоластически и технически, академия была превосходным институтом. Первый год, в основном, мы потратили на математический анализ и высшую математику, и специализированные предметы в области электричества и радио. Второй год был сосредоточен на более совершенной математике и физике, на интегральных и дифференциальных уравнениях; третий год ушел на векторный анализ, матрицы и теорию относительности. Четвертый год мы специализировались на усовершенствованной химии и физике, включая изучение структуры атома. В последние годы учебы, перед выпуском в качестве капитана, я был отправлен в радиофабрику для прохождения практики в цехах. Разумеется, мы также изучали электрический ток, электрические моторы, радиотехнику, радиоконтроль, также и конструирование радиооборудования. В фабрике, для моего выпускного проекта, я должен был сконструировать радиооборудование, которое могло быть использовано пехотой. Эта работа плюс домашняя подготовка занимали мое время так, что я не имел возможности для интересов за пределами академии. В начале я вообще был изолирован за стенами академии. Однако, это не значит, что я был полностью оторван и не имел никаких забот по поводу того, что происходило во внешнем мире.

Мои товарищи из многих частей страны узнавали из писем, присланных из дома, о дальнейших страданиях, вызванных коллективизацией, и о некоторых местных подробностях большого голода 1932-1933 годов . Мы обсуждали эту информацию среди курсантов и на партийных собраниях, но с большими оговорками. Позднее в 1934 году, однако, мы были выброшены из своей почти монашеской уединенности и на короткое время были вынуждены участвовать в главных политических делах.

1 декабря Ленинград, на самом деле, весь Советский Союз, был потрясен до основания убийством одного из наиболее сильных людей, члена Политбюро, Сергея М. Кирова , первого секретаря Ленинградской партийной организации, фаворита и верного помощника Сталина, действительно хорошего коммуниста и талантливого человека, на которого возлагались большие надежды по индустриализации. Хотя и младший офицер, никто в партии, я также был глубоко потрясен. Почти десять лет назад, это был Киров, тогда первый секретарь Азербайджанской Коммунистической партии , который сделал мне возможным через моего друга Янбулата поступить в Ленинградскую Сигнальную Школу и который, таким образом, был ответственным за начало моей военной карьеры. И почти за несколько месяцев до его смерти я видел его вновь в Ленинграде, и он сказал слово, признающее меня. Мы встретились на выставке живописи Красной Армии, где я был назначен в качестве гида для руководящих партийных деятелей. Официально, убийца, говорили, был Леонид Николаев , чья жена была секретаршей Кирова. На партийных собраниях, однако, нам говорили, что настоящая вина падает на троцкистов . Главным преступником, говорили, был ветеран-большевик и член Политбюро Григорий Зиновьев , который ранее как настоящий диктатор Ленинграда, устроил террор с произвольными и массовыми казнями своих оппонентов. Из-за этого его кровавого прошлого, также и из-за его близких связей с Троцким, перед тем, как последний бежал из страны, Сталин заменил его Кировым. Сталин очень жестоко реагировал на убийство своего любимого человека.

Сотни старорежимных людей, уцелевших к тому времени и ничего не имевших с этим убийством, были казнены в Ленинграде. В то же самое время, конечно, Зиновьев и его сторонники были изолированы и арестованы. Никто не знал это тогда, наверняка, но убийство Кирова стало толчком для настоящих крупных чисток в середине тридцатых годов и позднее. Зиновьев был одним из первых известных старых большевиков, кто был отправлен в тюрьму. Двумя годами позднее он был также одним из первых, который был казнен после начала массовых показательных процессов. Сталин не оставил ни малейшего сомнения о важности, которую он придавал к убийству. Он сам отправился в Ленинград для участия в почетных похоронах Кирова , в которых приняли участие по приказу я и тысячи других военных офицеров и курсантов.

Скоро после этой крупной похоронной процессии, начались чистки по настоящему. Сначала последовали аресты людей из НКВД, затем членов партии, затем военных командиров в долгом и страшном ходе репрессий, затрагивая тысяч и тысяч, главным образом, невинных людей, создав обширный сдвиг личного состава, который не закончился до начала Второй мировой войны. Трудовые лагеря для заключенных получили широкий размах. Пытки подозреваемых стали законными. Смертная казнь была также восстановлена, хотя многие арестованные умирали уже в казематах Лубянки и других тюрем без всяких формальностей. Многие смерти объявлялись самоубийствами, так, например, смерть Михаила Томского , руководителя профсоюзов, и Всеволода Мейерхолда , режиссера. Многие, которые "умерли", как Максим Горький , вероятно, были отравлены, и Сергей Куйбышев , говорили, был умерщвлен. И при таком терроре получила большое распространение практика обвинения людей как "шпионов", "врагов народов", в особенности, для иностранцев.

Клика, ответственная за это, организовала и оркестровала возрождение той страшной русской черни, которая является наследниками тех, кто участвовал в погромах, и которая теперь отличалась со своими нечеловеческими выкриками "покончить с ними" по адресу невинных, приведенных в залы судов. Это было жуткое время. Я пытался погрузиться в книги и лаборатории, но каждый вынужден был принимать участие в этом процессе, если он хотел выжить. Система чисток была наиболее гибельной и неизбежной. Смерть была единственным выходом, чтобы избежать их. Питая отвращение, как член партии, я должен был также участвовать в этом процессе.

Это был предписанный метод: где-то в верхах партийного эшелона было решено, чтобы чистка затронула 50 процентов членов партии. Приказы по квотам для обвинения и уничтожения спускались к нижним эшелонам, затем еще ниже, в партийные ячейки, во все другие организации, военные и гражданские. По рецепту приказов, отдельные партийные подразделения собирались для определения нужных обвинений против кандидатов на изгнание.

Мое знание в этой жуткой области ограничено лишь операциями по чистке в пределах своего военного подразделения. У нас ставились вопросы, в основном, такого типа. Справлялся ли кандидат достаточно со своими обязанностями? Был ли он когда-либо за пределами страны и по какому делу? Каково его происхождение? Были ли его жена или родственники связаны со старым режимом? С религией? С купцами? С интеллигенцией? Критиковал ли когда-либо генеральную линию партии? Стоял ли он на стороне Троцкого, Зиновьева, Бухарина? Критиковал ли он Сталина? Был ли замечен в пьянке, в сексуальном отклонении? Абсолютно все подробнейшим образом проверялось у кандидатов, поскольку они обычно были из высшего персонала. Затем их звали на закрытое заседание, ставили на сцену и спрашивали: "Ты сделал то и то, что еще сделал?" Бедная жертва отрицала некоторые обвинения, может быть, все, но некоторые из них признавал. Это уже было более чем достаточно. Их дела направлялись в НКВД и их арестовывали, одного за другим. Обычно, НКВД брал их в полночь и сажал в черные автомобили прямо из их домов или квартир. Затем, на следующий день, объявляли, что такой-то инженер или командир арестован как "враг народа" или "шпион". Иногда ограничивались объявлением, что они "предатели". Многих казнили без промедления. Многих отправляли в трудовые лагеря, где смерть, приходила к ним медленно, но, в конечном счете, делала свое дело.

Все их имущество, как бы оно не было малым, конфисковалось; их семей изгоняли из их домов и квартир, их имена клеймил позором бесчестия.

Таким образом, в моей академии, партийная ячейка, членом которой я состоял, "вычистила" командира академии , четырехзвездного генерала Полищука ; моих одноклассников Клингера , Мейера и Шульмана (все они имели иностранное происхождение); многих и многих других отправила в забвение.

Я благодарю бога за то, что Тамара была со мной в эти ужасные времена. Иначе, уверен, я потерял бы контроль над собой. Когда я не мог себя сдерживать после таких мерзких собраний, она брала мои руки в свои и успокаивала меня. Лишь затем она говорила. Она говорила, очень мягко:

"Исмаил, я ужасно, ужасно сочувствую тебе. Мы живем в жестокое время среди жестоких людей. Мой народ однажды погибал в погромах этих людей. Ты и я не собираемся умирать. Мы собираемся выжить. Все время не может быть так плохо, даже здесь".

Спасибо тебе, Тамара, спасибо. Так шла жизнь.

Ссылки: