Литератор с квачом [Войнович В.Н. и конец "оттепели"]

Я по советскому прошлому тоски никогда не испытывал. Воспоминания о том, какие ничтожные люди руководили искусством, светлых чувств у меня не вызывают. Не будучи приглашен на главные встречи с партийными вождями, я тем не менее не остался ими не замеченным. Среди прочих отошедших от принципов социалистического реализма произведений Леонид Ильичев назвал опубликованный в "Новом мире" мой рассказ "Хочу быть честным" .

Секретаря ЦК возмутило то, что автор, по его утверждению, проводит идеологически вредную мысль, будто в нашем советском обществе трудно быть честным.

Это высказывание, естественно, стало сигналом для травли, которую власть повела от имени простых "советских тружеников" . Это был проверенный способ - поносить неугодного писателя, художника или ученого от имени рабочих и колхозников, которые считались нашими кормильцами и нашей совестью. Все советское искусство должно было служить им, и они, как заказчики, обладали моральным правом предъявлять свои претензии, судить нас, одобрять или низвергать.

Когда начиналась охота на того или иного писателя, в газетах сразу появлялись письма пролетариев, которые "по-простому, по-рабочему", в форме, иногда близкой к матерной, объясняли писателю его заблуждения.

Эти филиппики труженики писали не сами, а подмахивали в своих парткомах не глядя на то, что за них сочиняли казенные журналисты. Впрочем, появлялись и оригинальные сочинения. Высказывание

"Я Пастернака не читал, но скажу" - стало потом ходячим. Некоторые изъяснялись стихами, например такими:

"А Пастернак - это просто так, пустота и мрак". Труженики при этом могли быть совсем малограмотными, вроде героини социалистического труда колхозницы Надежды Заглады , любившей выступать в печати по самым разным поводам. Старейший артист МХАТа Михаил Яншин во время какойто проработки сказал:

"У нас все разбираются в искусстве - от Хрущева до Заглады, а огурцы на рынке стоят три рубля килограмм". (Тогда три рубля были большие деньги.)

Вот и на меня после речи Ильичева напали псевдо-труженики. Статья в "Известиях" за подписью какогото инженера из Горького называлась "Точка и кочка зрения". Автор предъявлял мне уже знакомые обвинения в мелкотемье и в чем-то еще.

Какой-то маляр, как и Заглада, Герой Социалистического Труда, назвал свою статью в "Строительной газете" "Литератор с квачом". Я спрашивал знающих людей, что такое "квач", оказалось - кисть для обмазывания чего- нибудь дегтем. Автор защищал строителей, мною, по его мнению, обмазанных дегтем, попрекал меня тем, что, описывая героический труд строителей и условия их жизни, сам живу, конечно, в хороших условиях (а я все еще жил в коммуналке на двадцать пять семей).

Еще один "передовик производства" в "Труде" озаглавил свое сочинение "Это фальшь!". Впрочем, на читателей такие отклики производили впечатление обратное тому, на которое рассчитывали заказчики. Как рассказывал мне мой двоюродный брат Юра, слесарь с завода "Запорожсталь", статья "Это фальшь!" попала на глаза Кому-то из членов его бригады во время обеденного перерыва и была зачитана вслух. После чего бригадир выразил общее мнение: "А, им не нравится! Значит, твой брат пишет правду!"

Были еще какието статьи в газетах - и все отрицательные. В это же время десятки читательских писем, приходивших в "Новый мир", были все до одного хвалебные. Статью в "Известиях" заметили и мои соседи по коммуналке.

"Ага,- предрекала удовлетворенно Полина Степановна,- теперь Хрущев погонит его из писателей".

Дела мои и правда немедленно ухудшились. Готовившийся к печати мой первый сборник застрял в издательстве. Некая Вера Смирнова написала на рукопись отрицательную рецензию, упрекая меня, кроме всего, за плохой стиль. В качестве примера дурного стиля привела фразу: "Гантели были покрыты пылью и были больше, чем были на самом деле". Фраза и вправду корявая. Только автор ее не я, а сама Смирнова. У меня про гантели было написано так: "Они покрыты толстым слоем пыли и кажутся большими, чем есть на самом деле". Но оспаривать мнение критика, исполнявшего идеологический заказ, было бесполезно. Он мог цитировать автора сколько угодно недобросовестно, требовались не доказательства, а общий вывод, угодный власти.

Ругань в печати мне была неприятна своими практическими последствиями, но по молодой легкомысленности я и их принимал без тревоги и даже как лестные.

Достаточной компенсацией за недовольство начальства стало для меня единодушное одобрение читателей. Оно положительно повлияло на отношение ко мне редколлегии "Нового мира" и Твардовского, очень ценившего успех у читателей. С одной стороны, меня стали травить за рассказ, с другой - было противоположное движение.

Поздравивший меня с замечательным, по его мнению, рассказом Иван Пырьев предложил мне возобновить знакомство. В кабинете Пырьева сидели он сам и опять Константин Воинов , который брался экранизировать мою первую повесть, но дела до ума не довел. Пырьев говорил мне комплименты, и среди них был и тот, что я чуть ли не единственный писатель наших дней, кому удалось создать настоящий русский характер.

Воинов просил меня написать сценарий для фильма, который хотел снимать. Я сказал, что сценарий уже написал, но передать его "Мосфильму" не могу, потому что заключил договор с "Ленфильмом". Воинов умолял забрать сценарий. На том же настаивал и Пырьев. Я сказал:

- Иван Александрович, я для вашего объединения уже писал сценарий, но он принят не был, и мне никто не объяснил почему. Как я могу быть уверен, что вы меня снова не бросите?

- Не брошу,- пообещал Пырьев.

- Кроме того,- сказал я,- рассказ обругал Ильичев, а за ним и многие газеты.

- Х... с ними,- сказал Пырьев.- Собака лает, ветер носит.

- Но я боюсь, что вы потом от меня откажетесь.

- Я тебе обещаю, что буду биться за эту вещь до конца,- заверил Пырьев и распорядился выписать мне и Воинову командировку в Ленинград.

Ссылки: