Возжелать жену ближнего [Войнович В.Н. личная жизнь]

Есть распространенная точка зрения, согласно которой спать с чужой женой можно (а в некоторых случаях чуть ли не похвально), но с женой друга ни в коем случае нельзя. Блюстители такой морали ссылаются при этом на библейскую заповедь: не возжелай жены ближнего своего. На самом деле это мораль сомнительная. Если уж судить себя строго по Библии, то ближний - любой человек, а жена ближнего - любая замужняя женщина. Ведь если допустить, что с женой друга спать нельзя, а с другими можно, значит, и воровство может быть допустимо с теми же ограничениями.

Я вовсе не считал свое поведение моральным, но оправдывал себя тем, что с женой друга у меня не интрижка, а большая любовь, за которую я готов ответить (и ответил потом) всей своей жизнью.

Кроме того, и дружба наша с Икрамовым к тому времени дала сильную трещину. Я дождался того, что меня стали печатать и хвалить печатно и устно. Некоторые лестные для меня высказывания я, естественно, доносил до Камила. Надеясь, что и он порадуется за меня. Но он не радовался, а ревновал. Особенно к Твардовскому . Наши отношения стало осложнять и то обстоятельство, что он, еще недавно считавший себя вообще не писателем, вдруг от этой своей самооценки отказался и взялся писать свою первую книгу "Караваны уходят, пути остаются". Тут же перестал быть самокритичным и потерял интерес ко мне. Написав очередной текст, я с ним, если он казался мне удачным, бежал к Камилу, разворачивал перед ним свои листки, надеялся, как прежде, услышать ласкающие слух слова, но он, не проявляя к принесенному ни малейшего интереса, останавливал меня и начинал с выражением читать свое. И ждал от меня примерно таких же похвал, которыми награждал меня. Я не мог его так хвалить, потому что я вообще не такой восторженный человек, но можно сказать прямо, что и поводов для восторга, в общем-то, не было.

Книга про караваны оказалась неталантливой, неинтересной, похожей на множество ей подобных об установлении советской власти в Средней Азии. Поэтому я если и поощрял его, то вполне сдержанно. Иногда делал замечания, которые ему не нравились. Мы расходились оба недовольные друг другом. Я начал замечать, что слишком часто его раздражаю. Он стал придираться ко мне иногда на пустом месте. И тексты мои уже не хвалил, а ругал. Раскритиковал в пух и прах мою песню "Рулатэ". Мелодию этой старой студенческой песни привез из Финляндии Оскар Фельцман . С русской непрофессиональной подтекстовкой, из которой я запомнил только две строчки: "Жизнь коротка, как рубашка ребенка, больше не скажешь о ней ничего". Я написал совершенно новый текст, и он мне казался удачным (кажется и сейчас). У Камила о нем было другое мнение.

- Что за глупость ты пишешь - выговаривал он мне очень сердито.- Что значит "в жизни всему уделяется место" - Чему уделяется?

- Читай внимательно текст,- отвечал я.- Там сказано: "Всему уделяется".

- Разве ты не чувствуешь, что так сказать нельзя"

- Не чувствую.

- А эта строчка: "Если к другому уходит невеста, еще неизвестно, кому повезло". Что это значит?

- Это значит, что ты намеренно перевираешь текст. Если написать "еще неизвестно", то из-за лишнего слога нарушится размер, а у меня написано "то неизвестно"

В данном случае его неудовольствие, как я думаю, имело не только вкусовую причину. Ему, возможно, пришло на ум, что под ушедшей к другому невестой я имею в виду Иру, а другой, к которому она ушла, это он.

Возможно, инстинктивно он стал искать мне замену. И нашел Тендрякова . Тендряков тогда сам был еще сравнительно молодой, но уже очень известный писатель. Слава пришла к нему сразу после рассказа "Ухабы". Подружившись с Тендряковым, Камил старался как можно чаще бывать у него. Я по Камилу не скучал, но страдал оттого, что не видел Иру, искал встречи с ней без него, и она стремилась к тому же. Вот тогда-то мы и переступили черту, не представляя себе, какие сложные переживания ждут нас впереди. Камил часто уезжал в командировку в Ташкент, и чем дальше, тем более долгими были эти командировки. Там он встречался с первым секретарем компартии Узбекистана . Сначала это был Мухитдинов , а потом Шараф Рашидов , писавший к тому же большие романы, над которыми Камил вдали от автора иронизировал. Рашидов благоволил к нему и дважды помог Камилу улучшить его жилищные условия. Когда Камил уезжал, приходил я с цветами, шоколадом или с бутылкой. Иногда мы с Ирой куда-то ходили. Другой раз сидели просто так. Однажды вечером мы сидели, выпивали, закусывали. И создалась подходящая атмосфера для объяснения, которое уже нельзя было никак обминуть.

- Ты помнишь, я сделал тебе предложение - спросил я ее.- Ты никогда не жалела, что не приняла его? Она смутилась и покраснела.

- Можно я тебе не буду отвечать на твой вопрос?

- Я хотел бы, чтобы ты на него ответила.

- Разве ты не понял, что я уже ответила - опять покраснела она. А когда я с помощью рук попытался развить тему, она сопротивлялась слабо, но попросила, чтобы это случилось не здесь и не сейчас.

- А когда - спросил я. И сам ответил: завтра. На следующий день мы встретились на перроне электрички казанского направления. Был зябкий день 13 марта. Вид у нее был растерянный и несчастный. Она сказала:

- Давай остановимся. Давай не поедем. Я понимал, что мы совершаем что-то ужасное, но...

На больших самолетах режим взлета состоит из нескольких этапов. Во время разгона один из летчиков следит за указателем скорости и объявляет вслух величины: "восемьдесят километров, сто, сто двадцать, сто пятьдесят, сто восемьдесят" рубеж!" До того как произнесено последнее слово, можно еще, если что-то случилось, попробовать прекратить взлет. Сбросить газ, нажать на все тормоза. После того как произнесено слово "рубеж", надо продолжать взлет в любом случае. Или взлететь, или разбиться. Я сказал:

- Мы с тобой уже не сможем остановиться.

На Западе, а теперь, может быть, и в России для кратких любовных встреч есть, например, мотели. В Советском Союзе эту проблему помогали решать друзья, которым подходили строки из стихотворения Слуцкого

"У меня была комната с отдельным входом. Я был холост и жил один".

На станции Удельная в хлипкой деревянной хибаре без телефона жил мой коллега по работе на радио старый журналист Илья Абрамович Любанский . Он, точно по Слуцкому, был холост и жил один. Выйдя на пенсию, носился с гениальной, по его мнению, идеей. где-то он вычитал, что если скрестить пшеницу с люпином, то съедобный гибрид даст невероятные урожаи и навсегда решит продовольственную проблему, которую советская власть за все годы своего существования никак не могла решить. Слово "люпинизация" он произносил с восторженным блеском в глазах, как, наверное, когда-то воспевал электрификацию. Он был рад моему с Ирой неожиданному приходу и поначалу воспринял его как желание еще раз выслушать его мнение о люпинизации всей страны. Он закатил нам длинную лекцию и долго не замечал моего нетерпеливого ерзания и усердных подмигиваний. Часа через полтора все-таки мне удалось его выпроводить.

Ссылки: