РУССКИЙ КОРПУС В СЕРБИИ

По словам Протопресвитера Императорской Армии "русский офицер в школе получал отличную подготовку. Но потом, поступив на службу, он засыпал. За военной наукой он не следил или интересовался поверхностно. Поверочным испытаниям при повышениях не подвергался. В массе офицерства царил взгляд, что суть военного дела в храбрости, удальстве и готовности доблестно умереть, а все остальное - не так важно. Еще меньше интереса проявляли к науке лица командного состава от командира полка и выше. Там уже обычно среди генералов царило убеждение, что они все знают и им учиться нечему. Военная наука не пользовалась любовью наших военных. В этом со скорбью надо сознаться".

Эта военно-научная отсталость приводила и к отсталости в боевой готовности, что не могло покрываться одной лишь храбростью и доблестью русских офицеров и солдат. Надежды шапками закидать японцев, конечно, не оправдались, так как они оказались научно на много впереди нас, - их артиллерия стреляла с закрытых позиций, что мы считали игрой в прятки, а управление войсками велось по радио Попова, в то время как мы еще не могли отрешиться от сигнальных флажков.

Та же наша отсталость по сравнению с немцами в науке и, главным образом, в вооружении, в расчете на храбрость была и при нашем вступлении в первую мировую войну.

В эмиграции все было как раз наоборот. Здесь считалось, что нам нужно быть всегда готовыми на случай, если представится неожиданная возможность продолжать вооруженную борьбу с большевиками, и нужно иметь знания всех боевых советских уставов и тактик, всех новейших родов войск, а также нужно знать всю военную организацию предстоящего противника.

Высшие военно-научные курсы в Белграде , где я был слушателем, прекрасно выполнили эту задачу. В своем шестилетнем курсе, который делился на первые два года, в размере изучения действий полка, что давало диплом штаб-офицерских курсов современных армий; на вторые два года, в масштабе дивизии и корпуса, состоящих из разных родов войск, включая войсковую авиацию; и на третьи два года - служба генерального штаба, стратегия и автономная авиация дальнего действия.

Курсы были вечерние, после трудового дня, и много уроков задавалось на дом, так что на прохождение курсов нами было вложено много труда. В Русском Корпусе в Сербии курсанты заметно выделялись из общей офицерской среды по своему военному кругозору и пониманию обстановки и с ними приятно было иметь дело.

Формирование Русского Охранного Корпуса и его боевые заслуги, давно перестали быть новостью и превратились в давность. Теперь от него остались разбросанные по всему миру объединения корпусников и много исторической литературы, включая и доныне издающийся в Сан-Франциско , прекрасно иллюстрированный корпусный журнал "Наши Вести" .

В 1941 году германские власти предоставили русской эмиграции право формирования своих вооруженных сил, что было первой и последней возможностью взяться за оружие для восстановления борьбы с большевиками. Долгожданный момент настал, и упустить случай, было бы преступлением перед Родиной в стиле дезертирства, караемого смертью.

Мы, офицеры, по личному боевому опыту прежних войн отлично отдавали себе отчет, о предстоящей боевой жертвенности, знали, на что идем, и с нашей стороны не было жалоб и разочарований, несмотря на 70% потерь в людском составе корпуса. Все офицеры, что называется, рвались в бой и видели в этом свой офицерский, подчеркиваю, именно офицерский, долг, хотя бы и не на командных должностях, численно ограниченных.

В Корпусе я попал, и то только благодаря обучению на Высших военно-научных курсах, в унтер-офицеры конного взвода 2-го полка, где по штату полагался один лейтенант - командир взвода и три унтер- офицера - командиры отделений. Во взводе было 14 офицеров, ставших ефрейторами, и много подхорунжих и вахмистров, попавших во взводе на положение рядовых.

Свои личные воспоминания о Русском Корпусе в Сербии я начну с воспоминаний о своих начальствующих лицах, но не в виде некрологов, а правдивым описанием их поступков, их отношений и забот о своих подчиненных, создания ими уклада корпусной жизни и порядка, их военно-научного кругозора и мировоззрения и т.д. Все эти описания сделаны на основании фактов и случаев, взятых из жизни в соприкосновении со мной, или на моих глазах.

Такими моими военачальниками были:

Генерального Штаба генерал Штейфон - командир Корпуса .

Генерал Кириенко - георгиевский кавалер, его помощник. Генерального штаба полковник Мержанов - командир 2-го полка.

Полковник Попов-Кокоулин - командир батальона 2-го полка.

Генерального штаба полковник Бальцар - командир сотни управления 2-го полка.

Полковник Попов - командир конного взвода 2-го полка.

Полковник Рогожин - последний командир Корпуса , мужественно выведший корпус из Югославии в самый критический момент.

После непродолжительного командования корпусом его основателем, генералом Скородумовым , несколько лет его командиром был генерального штаба генерал Штейфон, прославившийся в первую мировую войну на штабных должностях Кавказского фронта. Я с ним имел очень мало соприкосновения, поэтому не вправе давать ему служебную оценку, но опишу эпизоды коснувшиеся лично меня. Забот об улучшении положения чинов корпуса и об облегчении их службы генерал Штейфон не проявлял никаких, а закваска по укладу жизни в Корпусе в Белграде вызывала общее возмущение. Как пример приведу, что у большинства корпусников, находившихся в провинции в полках, в том числе и у меня, семьи оставались в Белграде, и при их приезде сюда к семье, генерал Штейфон требовал их явки в штаб корпуса для регистрации.

Однако всех отпускных из полков штаб задерживал на сутки у себя, заставляя подметать двор, чистить казармы и нести всякую черную работу, чуть не до чистки клозетов включительно, хотя здесь были и царские офицеры на унтер-офицерских должностях корпуса. Чтобы избежать такого незаконного обращения, выйдя из вагона, я всегда сразу же отправлялся в немецкую железнодорожную комендатуру и регистрировался на законный въезд в Белград, получал обед и ужин в немецком "сольдатенхейме", а при отъезде в полк, снова заходил в немецкую комендатуру, чтобы отметиться, при этом на дорогу я получал маршферпфлегунг, то есть, закуску.

Многие отпускники поступали либо аналогично этому, либо совсем не регистрировались, на что было обращено внимание в приказе по штабу корпуса.

Еще в дореволюционной России было распространено много разных "генеральских анекдотов" вроде того, что генерал, здороваясь со студентом, вместо ладони протягивает всего лишь один палец, на что студент отвечает: "Ваше Превосходительство, один палец для меня слишком много, вот Вам пол пальца сдачи" и показывает генералу шиш. Таких случаев, конечно, нигде и никогда не было, и все это были стопроцентные выдумки левых авторов, но эти анекдоты, в сфере революционной молодежи вызывали насмешки и подрывали авторитет высших военачальников, а отчасти - и всего офицерства.

То, что я сейчас опишу, тоже очень близко к "генеральскому анекдоту", но на этот раз, это есть случай, вырванный из корпусной жизни и произошедший в моем присутствии. Так как он всецело принадлежит самому генералу, считавшему себя во всем правым, мой рассказ не мог бы его обидеть. Конный взвод второго полка в то время стоял на охране медного рудника Бор, и в нем чувствовался большой недостаток в обмундировании, в сапогах, в питании и буквально во всем другом. Весть о приезде в скором времени в Бор командира корпуса генерала Штейфона была нами радостно принята в надежде, и даже уверенности, что он, увидев своими глазами нужды чинов конного взвода, примет меры к улучшению условий нашей жизни и службы. Не тут-то было! К приезду высокого начальства казармы и конюшни вычищены до блеска и лошади стоят на аршинном слое сосновых опилок, полученных с рудника, в конюшне душистый запах сосны. Взводом командует старый полковник Попов (ему за 60 лет); я командую отделением. В строю офицеры - подхорунжие, унтер-офицеры и ни одного рядового солдата. Генерал Штейфон, не вступая ни с кем в разговоры, но успевший обнаружить в казарме одну случайно оставленную паутинку - единственное, что его там заинтересовало, и к чему он успел придраться, молча обходит конюшни, где придраться буквально не к чему. Случайно его взгляд падает на крохотный пучок сена, лежащий в проходе конюшни. Генерал указывает на него пальцем, и говорит полковнику Попову:

-Полковник, что это за безобразие? На это полковник отвечает:

- Ваше Превосходительство, дневальный только что раздавал корм лошадям и случайно обронил пучок сена.

- Командира корпуса встречаете, и такой беспорядок! Скажите полковник, Вы, кажется, служили в Одесском уланском полку Императорской армии?

- Так точно Ваше Превосходительство!

- Так скажите, пожалуйста, у Вас в уланском полку тоже такие порядочки были?

На этом все разговоры и опросы генерала окончились, и никаких ожидаемых благоприятных результатов от приезда командира корпуса в Бор не получилось.

Оскорбление полковника Попова, очевидно, имело целью показать взводу, вот, мол, я какая теперь важная персона но, генерал Штейфон ошибся в своих расчетах. Он не учел, что перед ним стояли не двадцатилетние новобранцы, на которых он мог бы произвести ошеломляющее впечатление, и навести страх, а люди в возрасте 45-50 лет и выше, добровольно вставшие в строй из идейных побуждений служения Родине.

Своим возмутительным поступком генерал достаточно заслужил общее негодование и презрение всего взвода и внес в жизнь новый фактический "генеральский анекдот", с теми же результатами, что дают вымышленные анекдоты.

На моих глазах, в Штабе Корпуса в Белграде, произошел возмутивший меня случай. Там на службе состоял по немецкой градации гауптманн - 10-го драгунского полка полковник Подольский. Это был отличный русский офицер, любивший военное дело и успешно окончивший шестилетние Высшие военно-научные курсы в Белграде. Современно военно-образованный, способный, боевой и заслуженный офицер, он, безусловно, достойно занимал штабную должность.

Однажды придя в штаб, полковник Подольский был извещен, что он теперь не гауптманн, а унтер-офицер, то есть, разжалован из офицеров корпуса. Оказалось, что где-то в частном разговоре он осудил генерала Штейфона за его несуразные поступки, кто-то донес Штейфону, и последний одним росчерком генеральского пера учинил и суд, и расправу.

По русским (и мировым) понятиям офицерское звание дается Высочайшим приказом Государя, и разжаловать из офицеров можно было только по постановлению суда после тщательного следствия и судебного процесса, но Государь еще мог помиловать осужденного офицера и отменить приговор. Обычно во время войны разжалованных офицеров вскоре восстанавливали в правах с назначением в действующую армию, но генерал Штейфон, что называется, закусил удила, и полковник Подольский до конца войны и до смерти остался унтер-офицером.

Все эти поступки генерала Штейфона можно объяснить лишь тем, что после многолетней жалкой службы ночным сторожем на руднике Ртань он неожиданно стал генералом войск, оккупировавших Югославию, и у него так закружилась голова, что он невольно заболел манией собственного величия.

Это были первые дни зарождения корпуса. Наконец-то мы снова встали в строй на защиту Родины. Одеты кто в чем: кто в шляпе, кто в кепке, но все же, - это уже эскадрон, горящий желанием подвига. В строю большинство офицеры, есть унтер-офицеры, и почти нет солдат. В первый раз подходит к эскадрону генерал Кириенко, успевший занять в Корпусе видную должность. Он в штатском пальто, вежливо приподнимает шляпу, и говорит:

- Здоров, 2-й эскадрон!

- Ответ: - Здравия желаю, Ваше Превосходительство!

Он делает недовольное лицо, и говорит:

- Негромко отвечаете, - поворачивается и уходит.

Очевидно, генерала Кириенко после долгого жалкого беженского существования интересовало только собственное величие на новой должности и ничто больше.

Служебного соприкосновения с генералом Кириенко я больше не имел, - этого уже было достаточно, но видеть его в штабе корпуса иногда случалось, и приходилось удивляться его "блестящей русской форме", начиная с золотых петлиц на воротнике шинели.

Командир 2-го полка, долго стоявшего на охране рудника Бор, был Генерального штаба полковник Мержанов. Это был весьма образованный офицер, заботливый командир, уважавший своих подчиненных, добровольно вставших на защиту Родины, хотя бы и на низких должностях, и сам пользовавшийся уважением всех чинов полка. Он создал прекрасное полковое собрание, где стены были расписаны чисто русскими картинами и где вместе с ним запросто и непринужденно собирались все однополчане, составляя одну общую дружную военную семью.

После отъезда полковника Мержанова из Бора возглавлять русский гарнизон рудника стал полковник Попов-Кокоулин. Это был шаблонный офицер, никогда не изучавший и не вникавший в современную военную психологию, офицер, которому оказались чуждыми идеология, патриотизм и жертвенность русского офицерства, пошедшего на службу в корпус ради Родины, ему было важно лишь то, что он сегодня немецкий майор, а все остальное - мало интересовало. Творить и создавать новое он не умел и не был на то способен, а разрушить творчество своего предшественника - полковника Мержанова он легко сумел, не задумываясь долго над этим вопросом. Его сильно шокировало сидеть за одним столом в полковом собрании рядом со старым русским генералом или полковником, если на нем сегодня был мундир немецкого унтер-офицера или ефрейтора, и он приказал открыть при полковом собрании отдельную "офицерскую" комнату, признавая под словом "офицер" лишь лиц, занимавших в корпусе должности от лейтенанта и выше. Это привело к тому, что случайно попавший в лейтенанты Корпуса вчерашний гимназист, был в "офицерском собрании" на своем месте, а например, по преклонному возрасту не попавший на командную должность, а назначенный полковым библиотекарем, георгиевский кавалер, генерального штаба генерал Б., как сегодняшний ефрейтор, в офицерскую комнату не допускался. И двери корпусного "русского офицерского собрания", перед "русским генералом", оказались закрытыми. Такое положение сильно подрывало авторитет и уважение молодежи к заслуженным старшим, рождало самомнение молодых лейтенантов и вторглось в единую, крепко спаянную полковую семью, которую создал и мудро возглавлял полковник Мержанов. В боевой обстановке быть с Поповым-Кокоулиным мне не пришлось, но всем, в том числе и мне, известна трагедия в монастыре Гучья Гора возле Травника .

В условиях абсолютно невозможной обороны монастыря с отходом своих и немецких войск, так как противник окружил его силами, численно в десять раз большими сил его защитников, где красные имели минометы и 105 мм орудия, где красные аэропланы сбрасывали фосфорные бомбы, вызывая пожары монастыря, - командир батальона полковник Попов-Кокоулин все же отдал приказ: - "Не взирая на обход противника, в интересах общего фронта, во что бы то ни стало удерживать Гучью Гору". При этом никакой помощи для выручки защитников монастыря не прислал, то есть обрек их на верную гибель. Этот приказ бесцельно задержал своевременную эвакуацию "крепости", нужный момент был упущен, и единственно что оставалось, - неожиданное открытие ворот, и прорыв сквозь густое кольцо окружения в 1600 человек красных. Русскому отряду в 158 человек это как-то удалось, но стоило свыше 50-ти напрасно отданных жизней, русских героев-патриотов. Командиром сотни управления штаба полка, включавшей конный, самокатный, артиллерийский и телефонный взводы, был прекрасный офицер - Генерального штаба полковник Бальцар . Широко образованный, он состоял на службе в Югославии на аэродроме в Земуне и был профессором Высших военно-научных курсов, кафедры авиации. Его лекции были исключительно интересными, и мы слушали их с особенным вниманием, а позже, в Русском Корпусе, я отлично различал разведывательный полет противника от боевых его полетов для предстоящей бомбардировки. Благородный и отзывчивый человек, он всегда старался во всем помочь и поддержать своих подчиненных. Жаль, что таких офицеров, на высших должностях было у нас мало. О жертвенности обстановки предстоящей службы никто из нас и не думал, будучи уверенными, что исполнение офицерского долга за Россию не может повести за собой ни унижений, ни оскорблений, ни лишений офицерского звания, полученного Высочайшим приказом Государя Императора. Поэтому, при записи в Корпус никаких оговорок, условий и ультиматумов офицеры не ставили. Иначе на это дело смотрели генералы, возглавлявшие Корпус и старшие офицеры, не по уму, а по протекции, попавшие на штабные должности. Они захлебывались в собственном неожиданном величии, ни во что не желали вникать, считая доблестных, заслуженных и высоко моральных офицеров, не попавших на командные должности, просто нижними чинами и ничем больше: все, что было раньше, должно быть забыто. Как и откуда взялись эти нижние чины, их интересовало не больше, чем прошлогодний снег. К сожалению, мне пришлось быть свидетелем того, как молодой корпусной лейтенант обратился к заслуженному офицеру Императорской Армии: "Забудьте, что Вы когда-то были офицером, - теперь Вы ефрейтор и больше ничего!" Напротив, немецкие офицеры для связи интересовались нашими старыми русскими чинами и старались по ним обращаться к нам.

Приведу пример с моим кумом, крестным отцом моей дочери. Есаул Богословский, георгиевский кавалер раненый в первую войну, инженер-строитель путей сообщения - по окончании путейского института в Петербурге, а в эмиграции окончивший Высшие военно-научные курсы в Белграде (со знаком Академии Генерального Штаба на терновом венке), всю войну провел унтер-офицером. Как нижний чин, без письменного пропуска и разрешения не мог выйти за ворота казарм на улицу. По окончании войны, уже в Австрии он был приглашен в 15-й казачий корпус генерала фон Паннвица преподавателем открывшегося там военного училища с чином лейтенанта, но попал в выдачу казаков в Лиенце и погиб в одном из Сибирских лагерей.

Ниже привожу пример из моей личной корпусной службы. За несколько лет до войны в Югославии, моя дочь , и дочь гвардии полковника Гескета одновременно учились в Белградской Русско-сербской женской гимназии , а мы оба были членами родительского комитета, при чем я был секретарем, а Гескет - казначеем комитета. По условиям данной общественной деятельности мы с ним еженедельно встречались на заседаниях родительского комитета, и я передавал ему из протоколов заседаний постановления, требующие расходов сумм, а он передавал мне сведения о сделанных выплатах для занесения в хозяйственную часть протоколов. В общественной работе мы были на равном положении, и наши взаимоотношения носили дружелюбный характер.

Однако с поступлением в Русский Корпус в Сербии, благодаря гвардейской протекции полковник Гескет оказался на должности командира полка, и с этого момента он перестал меня узнавать не только в строю, но и при встрече с глазу на глаз в одной комнате, и как с незнакомым он не считал нужным со мной ни здороваться и ни протягивать мне руку, хотя не узнавать меня он, конечно, не мог. Случай этот сам по себе пустяшный, но весьма характерный и говорит о многом. Полковник Гескет вполне сознательно показал себя дрянным и скверным человеком, как говорят сербы, "наображенной тыквой". Таких случаев было много, и их больше не хочется вспоминать.

Командиром конного взвода 2-го полка в чине немецкого лейтенанта был полковник Попов, в то время - в возрасте за 60 лет, благородный, честный и порядочный офицер, воспитанный в старой идеологии и в старых понятиях военного дела и военной службы. Его отжившее свой век мировоззрение и отсталость в понимании быстро прогрессирующего военного искусства приводили меня с ним к разногласиям чисто принципиального характера, не портивших, однако, наших взаимных дружеских отношений. Эти разногласия я опишу ниже, как факты и случаи, взятые из жизни, и не буду вносить в них критику, без которой читателю и так все самому будет ясно.

Позволю только добавить, что полковник Попов был службистом, безграничным педантом и ярым формалистом, считавшим и уверенным, что только та армия может побеждать, в которой до мелочей исполняются все ее порядки мирного времени. Эти порядки он до тонкости знал, будучи многолетним адъютантом 10-го уланского Одесского полка, он сам про себя говорил, что считался лучшим адъютантом 10-й кавалерийской дивизии.

Конный взвод, соответствующий прежней команде конных разведчиков пехотного полка (по-немецки "рейтерцуг"), состоял из офицеров кавалерии и из подхорунжиев и вахмистров казачьих войск.

Командование взводом полковник Попов начал с изучения отдания чести по-солдатски, для чего мы должны были проходить мимо и отдавать ему честь, а он делал соответствующие замечания: локоть выше, взгляд веселее, есть глазами начальство и т.д., а на похвалу требовал громкого ответа:

- Рад стараться, господин полковник!

Затем он ввел манежную езду, хотя отлично знал, что все офицеры во взводе окончили кавалерийские училища, а об отличной езде казаков с детства сидящих на коне, даже и говорить не приходится.

Никаких современных и нужных занятий полковник Попов не проводил, не знал их и ими не интересовался, что привело к такому случаю.

Однажды я принял унтер-офицерский пост при входе в город, и там, на полке лежали ручные гранаты незнакомого мне немецкого образца. Конечно, по аналогии с русскими и сербскими гранатами мне было понятно их действие, но, все же, считая, что на войне надо не догадываться, а хорошо знать оружие, я попросил полковника Попова, как своего командира объяснить мне пользование ими. Как можно было ожидать, полковник в гранатах ничего не понимал и приказал оставить их на месте и не трогать. Но и в дальнейшем он не потрудился разрешить этот вопрос, или вызвать из полка гранатометчика для наглядного обучения взвода этому оружию.

Многое в современной корпусной жизни искренне возмущало полковника Попова. Например, он никак не мог примириться, что у моей лошади грива спускалась на правую сторону шеи, когда по правилу ей полагается падать на левую. Он требовал от меня, чтобы я два раза в день, мокрой щеткой перечесывал гриву влево, но я не видел в этом "важном" вопросе большой надобности, и всю войну провоевал на коне с правой гривой.

Был праздничный день и конный взвод пошел в церковь. Во время Богослужения я решил поставить перед иконой свечку и направился к свечному ящику, чтобы ее купить. Мне преградил путь мой командир взвода, полковник Попов в чине лейтенанта и заявил, что мне этого делать нельзя и чтоб я вернулся на свое место, препятствуя моему желанию в церкви удовлетворить мои религиозные потребности. К тому же я был не мальчик, чтобы делать мне выговоры, а был человеком в 50-ти летнем возрасте. Глубоко возмущенный поступком Попова, прежде, чем вернуться на свое место, я все же свечку купил и зажег ее перед святой иконой.

В данном случае полковник Попов имеет некоторое оправдание, так как в его поступке не было желания меня унизить или оскорбить, а лишь так глупо вылился его служебный педантизм, устарелые взгляды и полное непонимание современной обстановки.

Никаких забот об облегчении службы или проявлений сочувствия чинам взвода, разлучившимися с семьями ради служения Родине, он не признавал, и семьи были его злейшими врагами, возмущавшими его до глубины души.

Последнее обстоятельство привело к следующим случаям.

Еще до отъезда 2-го полка из Белграда в Бор я получил приказание с моим отделением выйти на охрану геодезических съемок в районе горы Авалы. Съемки продолжались с утра до сумерек и я, отпустив людей в казарму, зашел домой, проведать жену и дочь, так как в вечерние часы все занятия в полку уже кончились, моя задержка не приносила службе никакого ущерба. Конечно, педант Попов счел нужным сделать мне выговор, но, нарвавшись на мое глубокое и искреннее возмущение, что я из-за "педантных" соображений не могу даже проведать брошенную на произвол семью, все же спасовал, и тем дело и кончилось.

На первый день Рождества рано утром с разрешения полковника Попова я пошел домой поздравить жену и дочь и с целью провести праздник в домашней обстановке. Поздравив, я сказал жене, чтобы она через полчаса приготовила чай, а я забегу в казарму в двух кварталах от дома - накормлю и почищу свою лошадь, чтобы не заставлять в праздник других это для меня делать. Когда же я попросил Попова дать мне пропуск из казарм, он мне ответил, что я уже поздравил семью и этого вполне достаточно, хотя во взводе не было никаких занятий. В пропуске он мне отказал. Пришлось обратиться с просьбой к генералу Иванову, никакого отношения к конному взводу не имевшему, и тот мне охотно выдал свой пропуск, разрешивший мой праздничный вопрос.

Немного позже, когда полк перешел в рудник Бор, вызывает меня к себе командир сотни управления полковник Бальцер и говорит, что в Белград предстоит одна командировка, и он назначает меня, чтобы я мог повидаться со своей семьей. Однако полковник Бальцер, вскоре вызывает меня к себе вторично, и говорит:

- Я хотел устроить Вам встречу с семьей, но теперь я ничем не могу Вам помочь, так как Ваш командир взвода, полковник Попов категорически восстал против Вашей командировки из-за недостатка у него людей. Моя поездка домой сорвалась: ненависть полковника Попова к семьям была удовлетворена.

С переходом Русского Корпуса в немецкий вермахт , по немецким штатам пехотного полка эскадрон генерала Иванова подлежал спешиванию, а конный взвод полковника Попова оставался в конном строю. Поэтому несколько лошадей эскадрона переходило к нам, и надо было из Бора выслать приемщиков в Майданпек за лошадьми, причем полковник Попов, желая сам выбрать лошадей, возглавил группу приемщиков.

В Бору в это время было много молодых добровольцев из числа бывших гимназистов и студентов, чьи семьи оставались в Белграде и весь командный состав полка, за исключением только Попова, всегда старался давать командировки в Белград именно тем, у кого там остались родные. На этот раз оказалось много желающих ехать за лошадьми, и я, будучи помощником полковника Попова, во всем оказывал всем им поддержку, как только мог. Предполагалось ехать из Бора через Ниш по главной магистрали Ниш - Белград, а затем Белград - Кучево (последняя железнодорожная станция в сторону Майданпека), скорыми поездами. Однако уже в пути по расспросам попутчиков полковник Попов узнал, что есть сокращенный путь, с пересадкой в Лапово и Малой Крсне, минуя Белград, и он объявил мне, что по правилам службы, мы обязаны ехать только кратчайшей дорогой, никакие убеждения, что скорыми поездами через Белград быстрее и удобнее доедем до места назначения не помогли. Он педантично уперся, что мы обязаны ехать только кратчайшим путем. Я ему пытался доказать, что никому нет никакого дела, как мы доедем до цели, на что он мне возразил:

- А вдруг генерал Иванов меня спросит, каким путем Вы приехали сюда, и почему не ближайшим, а через Белград? Что могу я на это ему ответить?

- Такого бессмысленного вопроса генерал Иванов задавать Вам не будет, - говорю я. - Вы ему не подчинены и можете даже не отвечать, а в порядке частного разговора рассказать причину нашего заезда в Белград. Генерал Иванов очень хороший и отзывчивый человек и заботу о добровольцах он может только похвалить и одобрить Ваш гуманный поступок.

Мой ответ взбесил полковника Попова, и он продолжил:

- А если генерал Иванов снова повторит вопрос о дороге, не могу же я ему врать, или так отвечать, как Вы мне предложили. Мы обязаны ехать кратчайшим путем и выбора дороги нет, и не будет.

Можно вообразить разочарование приемщиков, предвкушавших сегодня встретиться со своими родными, и этого я допустить никак не мог. Надо продолжать действовать. Тогда я спросил Попова, известно ли ему достоверно, охраняется ли участок железнодорожного пути: Лапово - Мала Крсна военными караулами, и могут ли чины вермахта пользоваться им?

Этот вопрос очень смутил и озадачил полковника Попова, и мы договорились узнать о нем у немецкого коменданта станции Ниш. Приходим в немецкую комендатуру. В комнате нас трое: немецкий офицер, не говорящий по-русски, полковник Попов ни полслова не знающий по-немецки, и я. Я по-немецки спрашиваю коменданта, и он мне говорит:

- Линия: Лапово - Мала Крсна охраняется частями Русского Корпуса и езда по ней свободно разрешена чинам вермахта.

- Что сказал комендант? С интересом спрашивает меня Попов.

- Он сказал. - Говорю ему по-русски, что по линии: Лапово - Мала Крсна проехать можно, но только на свой риск и свою ответственность. Лучше, быстрее и безопаснее - скорыми поездами проехать через Белград, по хорошо охраняемым путям.

На это полковник Попов сказал мне:

- Ну, теперь это совсем другое дело, и если генерал Иванов спросит меня, почему мы приехали через Белград, я отвечу ему, что так мне посоветовал немецкий комендант станции Ниш. Все обошлось благополучно, и приемщики, и сам я повидали своих родных, а по приезде в эскадрон, генерал Иванов не спросил, какой дорогой мы к нему приехали.

Я, конечно, отлично понимаю, что мне, как офицеру, при переводе врать не полагается, но кроме вранья есть еще и "ложь святая", которая ведет к добру и устраняет зло. Такая "святая ложь" имела место и в данном случае, и тут тоже добро восторжествовало и упрямое, бессмысленное зло было устранено. Повторяю, что, зная что офицеру врать нельзя, я считаю свой поступок правильным, нисколько в нем не раскаиваюсь, и даже считаю возвышенным, ведущим к торжеству правды.

Обратный путь получился еще удачнее.

На станции Кучево мы погрузили лошадей в два вагона, и я попросил железнодорожного чиновника дать маршрут через Белград. Однако на станции Мала Крсна явился в наш вагон немецкий унтер-офицер - комендант станции с вопросом, почему мы получили направление на Белград, а не на Лапово? Я убедил его, что в Белграде мы должны получить фураж для лошадей и прочее, и он согласился маршрута не изменять. В Белград мы прибыли утром, но там комендант станции сказал, что линия на Ниш перегружена, и раньше двух часов ночи он нас отправить не может. При нем я сделал кислое лицо, а в вагоне я радостно сообщил приемщикам, что до 12-ти часов ночи они свободны, неся, однако по очереди наряд ухода за лошадьми: водопой и раздача корма. Полковник Попов, за весь день ни разу не вышел из вагона.

После приезда моей семьи в Бор однажды старый царский ротмистр Бобровский, а теперь - ефрейтор моего отделения, чуть засиделся в нашей уютной домашней обстановке и в казарму вернулся с опозданием на 10 минут. Полковник Попов счет нужным пробрать его и как неоспоримо веское доказательство привел сравнение:

- А помните, когда Вы были юнкером, разве Вы могли опоздать хоть на одну минуту? - Какое глупое сравнение, педантизм и тупое непонимание перемены обстановки за 35 лет от мирного времени в России, до немецкой оккупации Югославии!

Полковник Попов всегда возмущался, что у чинов взвода были жены, которые находили способ встречаться со своими мужьями в отпускные часы отдыха. Никаких забот об них Попов не проявлял и при оставлении Бора об их эвакуации и не заикался. В результате этого три всадника из казаков при отступлении верхом на своих лошадях, галопом выехали из расположения конного взвода, в сторону района, занятого противником.

Глубоко возмущали полковника Попова и новые, современные немецкие порядки, что в вечерние часы по окончании службы солдаты имели право выхода из казарм домой, в <солдатенхейм> или в кино. - Вполне достаточно и воскресных отпусков. Не меньше он возмущался при виде во время жары расстегнутой пуговицы на воротнике дневального по конюшне, и хотя в соседней немецкой конюшне дневальные были в жару в одних только купальных трусиках.

Никаких забот к облегчению службы своих подчиненных полковник Попов никогда не проявлял и даже противился всякому изменению к лучшему их положения. В полковых ротах было по три взвода и по три унтер-офицера в каждом, так что их дежурства выходили на каждый 9-й день.

Конный взвод стоял в Бору отдельно от других взводов сотни управления в отдаленных казармах, и наши унтер-офицерские дежурства приходились на каждый третий день: таким образом, получалось 10 суточных дежурств в месяц, 10 дней законного отдыха после бессонных дежурств, и всего лишь 10 дней нужной службы, то есть занятий в казармах или выездов разведывательных конных разъездов в окрестности охраняемого рудника Бор.

Чтобы больше оставалось полезного времени для службы, мы предложили объединить унтер-офицерские дежурства с отдельным тяжелым пулеметным взводом, стоявшим в соседних с нами комнатах общих казарм, но полковник Попов категорически заявил, что такого объединения разных частей в правилах нет, и при его упрямстве, педантичности и полном неумении проявлять собственную инициативу, считаясь с обстановкой на пользу службы, он предложение наотрез отклонил.

Основным положением военной службы во взаимоотношении начальников с подчиненными, по мнению полковника Попова, был трепет перед начальством и недопустимость никаких возражений младшего старшему, когда старший должен приказать: "молчать"! При полном отсутствии у него гибкости понимать обстановку и проявлять инициативу, произошел такой случай.

Почему-то оказалось, что рудник Бор лежал на пути полетов неприятельской авиации, ежедневно и еженощно направляющейся в Румынию бомбить Бухарест и богатые нефтяные районы. Эти перелеты были на огромной высоте, сбитых аэропланов мне не приходилось видеть, но наши сильные зенитные батареи отгоняли противника и гарантировали Бору полную безопасность. Однако при каждом таком перелете рудник громко оглашался фабричным сигналом воздушной тревоги, не вызывавшим в гарнизоне Бора никаких опасений. Но все же, по каждой воздушной тревоге конный взвод высылал всадника для связи к штабу батальона, что ложилось тяжелым нарядом на взвод, особенно по ночам, в морозы и плохую погоду. Поэтому, в один прекрасный день я обратился к полковнику Попову как к своему командиру взвода со следующими словами:

- Как опытный командир, Вы отлично видите, что конный взвод, совершенно бесцельно несет тяжелый наряд, посылая связных к штабу батальона по каждой воздушной тревоге, в сущности, к Бору не относящейся. Все эти посылки конечно кончались благополучно, потому что нападения на Бор не было, но случись бомбардировка с воздуха, всадник на коне до штаба и не доедет. Кроме конной связи штаб батальона связан со всеми казармами и бункерами телефоном, ни разу после тревог, не подлежавших порче, и к другой связи фактически штабу не было надобности прибегать.

Вы командуете конным взводом. Командовать - это, значит заботиться о своих подчиненных и облегчать их службу, но с тем, чтобы служебные требования были бы целесообразны и достигали бы наилучших результатов. Из создавшейся у нас несуразной обстановки мне кажется выход единственный и простой: поговорить Вам с командиром батальона полковником Поповым-Кокоулиным, объяснить ему сказанное выше и просить этот наряд связи по каждому гудку воздушной тревоги - отменить. Просьба настолько ясна и логична, что отказа в ней ожидать нельзя.

Прослушав внимательно все мои доводы, полковник Попов с нескрываемым возмущением ответил мне:

- Как Вы можете предлагать мне такие вещи? Как могу я учить, или давать указания своему начальству, как он должен командовать батальоном? Приказание отдано, и наше дело выполнять, а не рассуждать. Вот и все.

- То, что я Вам предложил, - говорю я, - совсем не значит "учить" командира батальона, а значит "доложить" и "ознакомить" его с деталями службы конного взвода. Вы, как командир взвода насквозь видите все его нужды, в то время как командир батальона, ответственный за весь русский Борский гарнизон, не может входить в такие детали, как высылка одного связного по гудку воздушной тревоги. Повторяю, не учить командира батальона, а разъяснить ему обстановку, предлагаю я сегодняшним своим собеседованием с Вами, с обменом мнениями...

- Оставим наш разговор, - прерывает меня полковник Попов, - все равно на эту тему я разговаривать с полковником Поповым-Кокоулиным не буду, и не допущу никакой критики полученных мною свыше распоряжений. Что же это будет, если все чины корпуса начнут рассуждать и критиковать приказания начальства?

Мне стало совершенно ясно, что продолжать разговор с Поповым не имеет смысла и наряды по тревоге и дальше продолжались...

Прошло некоторое время, и в Бор прибыли новый командир батальона 4-го полка полковник Голубев и его адъютант - поручик Гранитов, - оба мои "однокашники" по Высшим военно-научным курсам в Белграде и оба люди толковые и современно военно-образованные. Поручика Гранитова я хорошо знал еще с его юности и средней школы. На моих глазах он окончил технический факультет университета, и как лучший окончивший инженер он представлялся Королю Югославии Александру I и вскоре затем блестяще защитил выпускную дипломную тему на Военно-научных курсах. Приехав в Бор, поручик Гранитов, естественно, искал встречи со мной, и я ознакомил его с жизнью гарнизона и в частности конного взвода. Я также высказал ему свой взгляд на бесцельность нарядов по посылке связных после каждой воздушной тревоги, - все то, что я раньше высказал полковнику Попову, и спросил его мнение по этому поводу.

- Двух мнений здесь быть не может, - ответил поручик Гранитов, и нелепость наряда настолько очевидна, что я сегодня же поговорю с командиром батальона об его отмене. Два часа спустя, встречаю полковника Попова с улыбкой на лице, который обратился ко мне со следующими словами:

- Помните, как Вы возражали против нарядов после воздушной тревоги? Так вот, по телефону новый командир батальона приказал мне этот наряд отметить. Вот теперь это совсем другое дело. Теперь мы прекратим наряды, но уже по приказанию начальства. Да, это совсем, совсем другое дело!

- Я вполне с Вами согласен, что это совсем другое дело, - ответил я полковнику Попову, - ибо инициатива отмены наряда принадлежит командиру батальона, но все же, я смею доложить Вам, что осведомления командира батальона о положении дел и доказательства бесцельности наряда дошли до него от меня. Не знаю, был ли доволен полковник Попов моим поступком, но чины взвода искренне меня благодарили за это.

Страх разговоров с начальством и косность полковника Попова давали отрицательные результаты и в строевой службе взвода.

Однажды он передал мне следующее распоряжение:

- Командир полка приказал Вам завтра в 7 часов утра выехать на разведку дороги от А до В приблизительно около десяти километров длины, и добытые сведения сразу доставить в штаб полка.

- Слушаю, - ответил я полковнику Попову, - но мне важно знать на какой предмет должна быть сделана эта разведка, то есть что интересует в ней командира полка и на какие вопросы я должен ясно и обстоятельно ответить? Не можете ли Вы запросить штаб полка, о цели этой разведки?

- Как могу я вступать с начальством в пререкания? - недовольным тоном ответил мне полковник Попов, - приказание сделано, и потрудитесь завтра в 7 часов без разговоров быть на коне!

- Слушаю! - ответил я, зная, что Попов никогда не посмеет разговаривать с начальством даже в случае явной пользы для службы. Так как телефонной связи с полком не было, и я должен был сберегать силы лошади для завтрашней работы, я остался без ответа о цели разведки и стал обдумывать ее выполнение.

Дорога от А до В было государственное шоссе и, следовательно, сама дорога, ее провозоспособность и грузоподъемность мостов интереса не представляли. По слухам, ожидался приход к нам нашего полкового обоза, и я решил, что целью разведки должен быть квартирный вопрос. Участок изучаемой дороги был густо застроен домами, занятыми частями немецких войск. На следующий день в 7 утра я был на коне, у цели в точке А и, начав работу, стал заезжать в каждый дом и добывать следующие сведения: номер дома, имя хозяина, сколько человек можно расквартировать в доме, сколько лошадей можно разместить в сараях, есть ли фураж во дворе и какие части занимают дом в настоящее время? Как видно будет из дальнейшего, мне посчастливилось не пропустить последний важный вопрос. Мне пришлось осмотреть и описать от 150 до 200 домов; и это потребовало много времени, так что в штаб полка я прибыл после 2-х часов дня. Пока командир полка отдыхал после обеда, я на бумаге систематизировал весь собранный материал, и с его приходом в штаб я представил ясные результаты разведки, на что он мне сказал:

- Вы отлично выполнили Вашу работу, и может быть она мне когда-нибудь пригодится, но сейчас все это мне совершенно не нужно. На участке этой дороги есть всего несколько домов, занятых обозом 5-го полка Русского Корпуса, и я хотел попросить командира 5-го полка уступить мне эти дома для расквартирования моего обоза, который я ожидаю. Вот и все!

Конечно, по рубрике "воинская часть, занимающая дом" мы сразу же нашли 5 интересующих нас домов, занятых обозом 5-го полка, со всеми квартирными сведениями, но вся остальная разведка домов, занятых немцами, оказалась совершенно никому не нужной. Моим счастьем оказалось то, что я удачно предусмотрел записать названия частей занимающих дома, а не будь этого, вся моя большая работа совершенно свелась бы к нулю, и я не удовлетворил бы требования выяснить легкий вопрос: где расквартированы части нашего 5- го полка Русского Корпуса?

Описанием отдельных эпизодов из моей совместной службы с полковником Поповым и фактов взятых из жизни я не хочу осуждать его за его неудачные поступки, так как он был честным и порядочным офицером и командовал взводом так, как это ему казалось точным и правильным, согласно уставам военной службы. Его отказ облегчить участь подчиненных при воздушных тревогах в Бору, или его абсолютно неумелое приказание о разведке дороги, превратившее пустяшную задачу в сложную, длительную работу, не были злым умыслом, а были результатом его устарелого мировоззрения и индивидуального отсутствия гибкости, в понимании новых условий войны. Он считал себя всегда во всем правым, опытным и знающим кадровым военачальником и меня, вероятно, он искренне осуждал за мое яко бы вольнодумство и отсутствие должного трепета перед начальством.

Все это написанное не есть история Русского Корпуса, а есть лишь описание отдельных эпизодов из корпусной жизни, происшедших со мной или на моих глазах и дополняющих историю. Эти эпизоды, как "генеральский анекдот", "ложь святая", правая грива лошади и трепет перед начальством и т.д. настолько невероятны, что у меня при всем желании не хватило бы фантазии, чтобы их сочинить и выдумать.

Поступки вчерашних жалких "русов избеглиц", а сегодня - блестящих генералов-оккупантов после войны никогда не должны быть забыты. И генерал Штейфон, искавший паутинки в казарме, чтобы поиздеваться над обезличенными офицерами, и генерал Кириенко, игнорировавший офицерское достоинство лиц, не попавших на командные должности, и муштровавший своих "нижних чинов", с высоты генеральского пьедестала, должны быть хорошо известны историкам, изучающим русское лихолетье в зарубежье. И если при жизни они не успели ответить за свои поступки, пусть они ответят после смерти перед Богом, а у людей путь войдут в историю многострадальной России. Но к счастью, в Корпусе не в генеральских чинах попадались доблестные и благородные командиры, как описанные в предыдущей главе, полковник Рогожин, генерального штаба полковник Бальцер и другие.

В своем следующем очерке, тоже на тему о Русском Корпусе в Сербии, я предполагаю описать мою службу в конном взводе 2-го полка, возобновить в памяти всегда хорошие взаимоотношения с офицерами немецкого вермахта, приезжавшими к нам для связи, а главное отдать должное памяти последнего командира Корпуса полковника Рогожина . Таких от рождения гениальных офицеров, как Анатолий Иванович Рогожин , у нас не было и не будет, так как он помимо своего боевого мужества, где как-то, и кто-то мог бы его заметить, он обладал еще и незаменимым мужеством гражданским, и, получив от своего высшего начальства самоубийственный приказ - вести корпус не в бой, а на убой, он нашел мужество в глаза ответить своему начальнику: - Этого приказа я исполнить не могу и в случае его повторения, приказ категорически выполнен не будет!

Этим он добился отмены приказа идти Корпусу на верную смерть, благополучно вывел Корпус из Югославии в Австрию, оккупированную англичанами. Вечная память рабу божьему Анатолию.

См. Русский корпус ч. 2

Служба в Русском Корпусе в Сербии во многом отличалась от службы в Русской Императорской и Добровольческой армиях. Корпус в Сербии был создан на чужой земле после многолетней эмиграции в последней надежде на падение большевиков в России, только силою оружия немецкого вермахта.

В личный состав Корпуса вошли остатки Белой Армии, постаревшие на 20 лет, и интеллигентная молодежь, получившая в зарубежье русское национальное воспитание и образование. Наша генерация моих ровесников оказалась в возрасте 45-50 лет и выше.

В чужих государствах никто не мог насильно мобилизовать бесподданных русских людей в Корпус, и все корпусники были исключительно добровольцы: офицеры, унтер-офицеры и казаки, считавшие своим офицерским и воинским долгом взяться за оружие, использовав неожиданную возможность, продолжить борьбу с большевиками, и интеллигентная, патриотическая молодежь, жаждущая совершить подвиг для спасения России.

При малом количестве командных должностей в корпусе и при огромном большинстве в корпусном личном составе офицеров и генералов с боевым прошлым, многие офицеры попали в ефрейторы и рядовые, что усугубляло их идейный, жертвенный порыв служения Родине.

К сожалению, в корпусе эти достойнейшие русские офицеры, как видно из описанных выше случаев, иногда подвергались оскорблениям со стороны скороспелых недорослей-лейтенантов, а двери "русского офицерского собрания" были перед ними закрыты, так как "офицерами" считался только командный состав корпуса весьма сомнительного, локального немецкого производства.

Мне, гусарскому офицеру Императорской Армии выпуска из Кавалерийского училища 1-го февраля 1915 года только благодаря Высшим военно-научным курсам в Белграде удалось поступить унтер-офицером, и позже вахмистром, в конный взвод при штабе 2-го полка. Здесь, из общей среды взвода, включая и командира взвода полковника Попова , я выделялся знанием немецкого языка, современными знаниями военного искусства и заботами о подчиненных, описанными в предыдущей главе.

Конный взвод, по службе связи и разведки в интересах штаба полка и рот, имел постоянное соприкосновение с немецкими офицерами, с частями немецких войск и с немецкой комендатурой. В связи с чем на меня, как на единственно говорящего во взводе по-немецки, ложилась вся работа связи с немцами, в том числе и доклады немецкому коменданту о результатах каждой конной разведки в окрестностях укрепленного района.

Современный военный кругозор давал мне возможность хорошо ориентироваться в обстановке того времени, в условиях, требовавших знаний танковой и авиационной войны, противотанковой и зенитной обороны. Кроме того, все нестроевые занятия с чинами взвода производил я, умея, что надо им интересно рассказать и показать. Для этого я просил немецких офицеров давать мне некоторые инструменты, как например, призматический дальномер, объясняя его устройство и пользование им, что вызывало общий интерес, и у каждого являлось желание самому обязательно установить прибор и самому прочесть по шкале полученное расстояние до выбранного им объекта.

Я водил свой взвод в наши бункера, где внутри стены были разрисованы видами из бойниц и над рисунками каждого объекта написано измеренное и пристрелянное расстояние до него. Это говорит о том, что наступающему на бункер противнику, лучше ложиться и окапываться на чистом месте, а не прятаться за кустами, где попадание в них будет с первой же пулеметной очереди. Большое значение я придавал чтению топографических карт, нужному каждому разведчику, и при всех выездах в окрестности я каждому задавал вопрос, где на карте мы сейчас находимся? Рельеф местности изучался на песке, и все мои слушатели умели по рисунку горизонталей собрать из песка горку, или изобразить ее на бумаге в горизонталях. К сожалению, полковник Попов на моих занятиях никогда не бывал, так как его это мало интересовало, а именно ему следовало бы кое-что там посмотреть и послушать.

Кроме того, многие адъютанты и командиры были из числа окончивших Высшие военно-научные курсы в Белграде, и, давая задание по разведке или связи, они просили, чтобы эту работу выполнил именно я, так как считали что я, как слушатель курсов лучше и толковее исполню их задание. Мои заботы об облегчении службы чинов взвода, описанные в предыдущей главе, никто не разделял, а полковник Попов, даже умышленно создавал лишнюю никому не нужную работу, чтобы у солдата не было бы времени скучать или тосковать по семье и дому.

Из моих частых соприкосновений с немецкими офицерами я вынес о них самое лучшее впечатление, убедившись, что в вопросах чести и благородства они близко подходили к офицерству Русской Императорской Армии. Здесь я говорю об офицерах вермахта, так как я избегал встреч с партийными офицерами СС и с нацистами-комиссарами в черной форме с красной повязкой на левой руке и с черным хакенкреуцем (свастикой) на белом фоне.

Это подтверждают эпизоды, взятые мною из жизни.

Однажды в Бору ожидался приезд высокопоставленного немецкого генерала и для встречи его был выслан наш конный взвод, километров на 25-30 вперед от Бора. Там, где шоссе проходило среди скал, покрытых густым лесом, благоприятных для партизанских нападений, взвод остановился, ожидая высокое начальство, и выстроился в конном строю вдоль дороги. К подходу генеральского автомобиля, я, спешившись, вышел на середину шоссе, поднял руку и крикнул:

- Хальт! (стой). Остановившись, генерал вышел из автомобиля и прослушал мой рапорт:

- Ваше Превосходительство, конный взвод русского шутцкора вышел Вам навстречу. Путь на Бор свободен и противник не обнаружен, а через 3 километра отсюда Вы попадете в немецкий лагерь Организации Тодт - "Брегенс".

Хотя я был в немецкой, всего лишь унтер-офицерской форме, генерал выслушал мой рапорт, крепко пожал мне руку, поинтересовался, кем я был в русской армии и сказал мне много приветливых слов.

Поздоровавшись с взводом, сидевшим на конях, и простившись со мной за руку, генерал благополучно продолжил путь на Бор, а конный взвод вернулся в свое расположение. Во время дальних экскурсий в окрестности обороны Бора немцы любили, чтобы в походном движении и у цели разведки их роты сопровождал бы наш русский конный взвод. Помимо тактического значения конного сопровождения пехоты, особо важное значение для немцев было то, что все всадники конного взвода отлично говорили по- сербски, некоторые даже по-молдавски, - на языке распространенном в пограничной полосе с Румынией. Несомненно, успех выполнения немецких заданий всецело зависел от умения расспрашивать и разузнавать от местных жителей нужные сведения, что без знания местного языка было бы невозможно. Поэтому при моих докладах о результатах разведки все командиры немецких рот и взводов с уважением и благодарностью относились ко мне и просто не знали, как мне угодить и как меня угостить.

Весь немецкий гарнизон Бора очень ценил наш русский конный взвод, и при уходе из Бора 2-го полка, немецкий комендант Бора настоял на оставлении взвода в Бору при штабе прибывшего на смену батальона 4-го полка Русского корпуса.

При приезде немецких офицеров связи в русский штаб полка в Бору мне, как единственному во взводе говорившему по-немецки унтер-офицеру, обычно приходилось давать им верховых лошадей и сопровождать их в объездах и осмотрах русских бункеров и позиций. Здесь я тоже встречал всегда ту же благодарность, и, несмотря на мою унтер-офицерскую форму, я ехал не позади офицеров, а в общей группе с ними, и в обращении ко мне они называли меня "наш ритмейстер", что в дословном переводе означает: мастер верховой езды.

Как-то раз, приехавший в Бор немецкий генерал, осматривал расположение конного взвода, его сопровождал и через меня давал ему объяснения полковник Попов. Первое, что спросил генерал:

- В каком русском чине был рейтерцугфюрер (командир конного взвода), херр лейтенант? На что я ответил:

- Херр лейтенант Попов в Императорской армии был уланским офицером, а в Белой армии в чине полковника был командиром конного полка.

После этого объяснения, генерал во всех обращениях к Попову называл его "херр оберст", то есть, господин полковник. Так внимательны были немцы к русским офицерам, попавшим в корпус на должности ниже их достоинства.

Заслуживает внимания и уличный случай моей встречи с незнакомым мне немецким полковником.

Нося немецкую форму, я всегда имел на чужом мне мундире родные мне значки Елисаветградского кавалерийского училища и 1-го гусарского Сумского полка и над ними ленты русских орденов, а в петлице ленту немецкого креста военных заслуг (Кригсфердинсткреуц).

Внешне я всегда старался быть опрятным и иметь аккуратный вид. В походе, после ухода из Бора на улице лежащего на пути города, я встретил немецкого полковника, отдал ему честь, а он, внимательно всматриваясь в меня, подошел ко мне и спросил:

- Вы русский офицер?

- Яволь!

- Очень приятно с Вами познакомиться! И после дружелюбного разговора, пожав взаимно друг другу руку, мы разошлись, и больше никогда не встречались. Сам по себе случай маленький, но говорит о многом!

По делам службы, мне иногда приходилось попадать на немецкую зенитную батарею, и здесь офицеры противовоздушной обороны по выполнении задания обычно приглашали меня в свое офицерское собрание, и даже в обеденные часы сажали меня за общий обеденный стол.

Какой контраст: унтер-офицеру немецкой службы открыты двери в немецкое офицерское собрание, а русскому офицеру Императорской армии двери русского собрания в Русском Корпусе плотно закрыты.

Трудно поверить, но это не выдумка, а исторический факт! При посещении конным взводом немецких лагерей О.Т. (военно- строительной организации Тодт), заведующие лагерями так же дружелюбно и внимательно, как и офицеры вермахта относились к нам. А если приходилось задерживаться в лагерях с ночевкой, они проявляли в отношении к нам массу забот. Мои переговоры с лагерным начальством всегда сопровождались стаканом хорошего вина.

Особенно светлую память оставил по себе последний немецкий комендант Бора, прибалтийский немец полковник Вундерлих, безукоризненно говоривший по-русски и отлично понимавший роль и значение Русского Корпуса. С ним мне часто приходилось иметь дело. Встречаясь с ним вне службы в корпусном театре, на концертах или в кино, он относился ко мне как к своему личному знакомому и подходил ко мне для непринужденного собеседования. О нем я напишу ниже в связи с тем, как он по моей просьбе спас конный взвод от возможной поголовной гибели, выслав немецкую роту на выручку окруженного партизанами взвода.

Во взаимоотношениях полковника Попова с немцами происходили иногда курьезные случаи.

Однажды конный взвод, направляясь в разъезд в окрестности Бора, проходил в конном строю район обороны, занятый немецкой пехотой. К полковнику Попову, носившему форму лейтенанта вермахта, подошел немецкий унтер-офицер и сказал ему по-немецки что-то ему непонятное. Полковник Попов обратился ко мне с вопросом:

- Что сказал унтер-офицер? Вероятно, что здесь нам запрещено ездить?

- Нет, - ответил я, - он просто Вам, как офицеру немецкой службы отрапортовал, что во время его дежурства никаких происшествий не случилось.

- Ну, хорошо, значит, нам здесь ездить можно, - с чувством успокоения после отпавшей ответственности за нарушение порядка, - сказал полковник Попов.

Как-то раз в конный взвод зашел, приехавший в Бор немецкий унтер-офицер из хозяйственной части штаба корпуса - Вернер. Для его встречи полковник Попов выстроил взвод, и скомандовал: "Взвод смирно, равнение направо!" Когда же я спросил, зачем он, будучи лейтенантом вермахта, так встречает унтер офицера, он мне ответил:

- Ну, как же иначе, - ведь он все-таки немец!

А на лице Вернера было написано:

- Ну, как же иначе, - ведь лейтенант все-таки унтерменш (подчеловек - низшей расы), и видно было, что оказанную ему честь, Вернер самодовольно принял как нечто должное.

Конный взвод имел обыкновение во время разъездов завтракать с вином и водкой за счет благодарного населения, причем хозяина дома или сельского старосту предупреждали, что если он только попробует за угощение взять деньги, то он увидит что будет...

Полковник Попов, как щепетильно честный и порядочный человек всегда предлагал хозяину дома деньги за угощение, но, видя напоминающий кулак из-за спины полковника, хозяин всегда наотрез отказывался брать деньги.

Это кончалось тем, что полковник Попов, с искренней благодарностью давал руку хозяину дома, а при докладе немецкому коменданту Бора о результатах разведки, убедительно говорил, что местное население к нам отлично относится и даже не знает, как и угостить "дорогих гостей"!

Конный взвод постоянно выезжал в окрестности Бора для разведок или по поручению начальства, и наблюдение велось не по шоссейным дорогам, а в диких лесах и горах с козьими тропками, то есть в местах благоприятных для возникновения скрытных партизанских организаций. Разъезды обычно кончались благополучно, хотя и доходили до перестрелки, но партизаны вели себя сдержанно, опасаясь немецкого реванша. Однако, перед окончательным оставлением рудника Бора, после ухода сильной немецкой зенитной артиллерии они окончательно обнаглели.

Опишу один из случаев, где нам грозила опасность полного уничтожения всего взвода.

Как и всегда взвод зашел в самую глушь гор и лесов, где были разбросаны отдельные хаты без колесных дорог к ним. Все казалось спокойным, взвод спешился, чтобы передохнуть и закусить, но вдруг, со стороны неприятеля затрещал пулемет, поддержанный ружейным огнем. На счастье, один из всадников взвода, не слезая с коня, убил пулеметчика выстрелом из ружья, и, по-видимому, людей, умевших его заменить, у партизан не было.

Началась усиленная ружейная перестрелка, на звуки которой, партизаны быстро стали прибывать, прикрываясь буковым лесом, и накапливаться все больше и больше. С нашей стороны не было ни помощи, ни пополнения расходов патронов, бывших только в подсумках на поясах в очень ограниченном количестве.

Полковник Попов, хотя не мог того не знать, что командовать боем всегда должен сам командир части, а коновод, в случае спешивания, отводит лошадей в укрытие, предпочел в бою не участвовать, и, забрав почти всех лошадей, своевременно ретировался с места сражения прямо к себе домой, оставив нас без своевременных средств быстрого отхода.

Командование боем принял унтер-офицер ротмистр Трипольский, который вынес правильное решение - из глуши выйти на железную дорогу линии: Метовница - Бор, и как потом я узнал, он вошел в туннель, прикрывавший его от флангового огня противника. С ним я еще в лесу, договорился, что я прорвусь галопом из кольца окружения, доскачу до станции Метовницы, и оттуда по телефону попрошу из Бора выслать нам помощь и выручку.

Случайно впопыхах полковник Попов забыл в лесу двух лошадей, и на них я с вестовым галопом по каменистому дну горного потока, под перекрестным обстрелом партизан все же благополучно вырвался из кольца окружения, прибыл на станцию Метовицу и там попросил немецкого коменданта станции соединить меня по телефону с немецким комендантом рудника Бор полковником Вундерлихом .

По-русски я подробно рассказал всю обстановку без надежды спастись своими силами, и он обещал мне немедленно выслать немецкую роту поездом на 12-й километр линии железной дороги Метовица - Бор, что он точно и быстро исполнил.

С прибытием немцев, обстановка сразу же изменилась: среди скал и леса партизаны быстро рассеялись. С нашей стороны все обошлось без потерь в людях и лошадях. С возвращением в свои казармы мы застали там полковника Попова, довольного своим поступком, что он спас лошадей, а что могли погибнуть все люди его взвода, - это его как-то мало интересовало. Что он дезертировал с поля сражения и не исполнил своего долга командира, он, по-видимому, не понимал.

В такие моменты, могущие оказаться роковыми и погубить целиком все воинское подразделение, для спасения приходится проявлять максимум личной инициативы даже на унтер-офицерских должностях.

В данном случае, я не имел никакого законного права лично и непосредственно обращаться к высокому немецкому коменданту, минуя штаб русского полка и все свое прямое и непосредственное начальство. Но дело было крайне спешное, минуты играли роковую роль и я, обходя педантизм субординации, поступил так, как находил нужным. В этом деле мне помогло то обстоятельство, что я уже давно стал как бы личным знакомым полковника Вундерлиха и что он вообще был прекрасный человек. За это дело он представил меня к награде немецким крестом военных заслуг, который вскоре я и получил.

Конечно, все чины конного взвода отлично разбирались в опасности обстановки и в таких случаях платили мне своей благодарностью и искренним уважением.

Вторая мировая война, благодаря развитию мощной авиации, быстроходных, бронированных и сильных танков, и моторизации прежде пешком передвигавшейся пехоты, во всем стала отличаться от первой мировой войны.

Конь оказался вытесненным с полей сражений мощным и быстроходным мотором, конница в крупных соединениях сошла со сцены театра военных действий. А в мелких подразделениях, таких как наш конный взвод, ушла в леса и дебри, недоступные мотору. Поэтому старым кадровым офицерам, изучавшим военное дело по устарелым опытам японской войны и считающим себя знатоками военного искусства, во вторую мировую войну надо было доучиваться или, во всяком случае, быть гибкими в понимании новой, современной обстановки. И нам, в конном взводе Русского Корпуса в Сербии в каждом конкретном случае приходилось решать вопрос, как лучше поступить при данных обстоятельствах, и даже самим пришлось вырабатывать тактику движения и разведки взвода.

Так, например, уходя в дальние разъезды, взвод часто возвращался в Бор в полной темноте, когда, что называется, ни зги не видать. В этих случаях я всегда один ехал немного впереди остальных, чтобы при въезде в полосу обороны Бора, выставленной на дороге ночной немецкой засаде по-немецки объяснить, кто и куда идет. Я боялся, что иначе незнающий немецкого языка передовой всадник, может быть в темноте принят немцами за партизана, и они могут обстрелять и его, и весь взвод.

Так оно и случилось: еду в полной темноте. Конь ногами ощущает дорогу. Вдруг вспыхивает огонек ручного электрического фонарика, направленный на меня вместе с дулом пулемета. Слышу немецкий возглас:

- Хальт! Кто идет? Объясняю по-немецки:

- Конный взвод русского шутцкора, принадлежащий немецкому вермахту, из разведки возвращается в Бор.

Все всегда кончалось быстро и благополучно, но были случаи, что для верности, меня просили показать удостоверение личности, выданное немецкими властями.

Таких тонкостей конечно нигде в уставах нет, но они могли бы оказаться роковой ошибкой, если этого не предусмотреть заблаговременно.

Во всем походном движении при отходе Русского Корпуса из Сербии в Австрию через всю Югославию, конный взвод всегда шел в конном строю в авангарде, выработав свои собственные походные построения и способы ведения разведки.

Наиболее опасными местами для движения походной колонны корпуса были участки шоссе, где с одной стороны был обрыв к реке, а с другой - высокая, отвесная каменная стена, над которой продолжалась гора, покрытая скалами и лесом. Здесь ни вправо, ни влево нельзя, ни сойти, не съехать с дороги, и партизаны из-за укрытий легко обстреливают шоссе, сами, не подвергаясь серьезной опасности.

В этих местах конный взвод шел всегда впереди всех, в чрезвычайно рассеянном виде. Впереди ехал одиночный всадник, затем следовали за ним, на расстоянии 20-ти лошадей дистанции следующие одиночки, и лишь за ними шел взвод настолько рассеянным, что поражения всего взвода сразу быть не могло. Самым безопасным местом в строю всей большой колонны было место головного, одиночного дозорного, так как не было случаев его обстрела, - партизаны из-за одного человека никогда преждевременно не обнаруживали себя выстрелами, и бой возникал далеко позади нас, главным образом против обозов и арьергарда.

Выше я описал свои личные взаимоотношения с немцами в русском корпусе в Сербии, оставившие у меня отличные воспоминания об офицерах немецкого вермахта.

Сейчас я повторю общеизвестный поступок командира XV-го казачьего кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта немца фон Паннвица , так как этот небывалый и неповторимый в мировой истории случай немецкие и русские молодые ученые историки должны хорошо знать и передавать из поколения в поколение, как исключительный случай высшего духовного человеческого величия и как моральное величие высокого военачальника.

Во время второй мировой войны генерал Паннвиц сжился с казаками и искренне полюбил их, на что они отвечали не меньшей любовью и уважением и прозвали его "немцем с русской душой". Во время зверской выдачи англичанами большевикам казаков в Австрии 10 июня 1945 года на станцию Эннс прибыл заплетенный колючей проволокой товарный состав, охраняемый сотней солдат НКВД с пулеметами наготове.

47-ми летний генерал фон Паннвиц, внутри энкавэдэшного кордона ранее отделенный от казаков, стоял на платформе, окруженный английскими и советскими офицерами, и увидел через окна вагонов, бледные лица тех казаков, которые состояли в его корпусе. Их было в этом поезде 2146 человек. У генерала фон Паннвица выступили слезы на глазах.

Тогда британский комендант объявил генералу фон Паннвицу: "Вы должны быть счастливы, что Вы, как германский офицер не подпадаете под соглашение о выдаче. Вы можете снять черкеску, так как есть и остаетесь британским военнопленным". Но Паннвиц сказал коротко:

"Нет! Я желаю, чтобы и меня тоже выдали, - пояснив, - я делил с казаками хорошее время. Теперь я хочу делить с ними плохое. Я заключил с ними дружбу на жизнь и на смерть. Может быть, я смогу облегчить их ужасную участь, взяв часть приписываемой им вины на себя".

Сказав, он вошел в транспортный поезд, отходящий в СССР. В вагоне, в котором он отправился в свое путешествие на верную смерть, он встретился опять с теми, с которыми он был во время войны.

Официальное сообщение, напечатанное в газете Правда, говорит о том, что "Военная Коллегия Верховного Суда СССР, рассмотрела дело, по обвинению главарей белогвардейских войск: генералов П.Н. Краснова , А.Г. Шкуро , князя Султан-Гирей Клыч , С.Н. Краснова , Т.М.Доманова и генерала германской армии Хельмута фон Паннвица , о ведении ими вооруженной борьбы против Советского Союза, и приговорила всех их к смертной казни через повешение. Приговор немедленно приведен в исполнение в Москве 17 января 1947 года".

Следовательно, выданные в 1945-м году, они томились в застенках НКВД на Лубянке более полутора лет. По прошествии больше чем 50-ти лет со дня основания Корпуса, вспоминая все пережитое, я благодарю Бога.

Неисповедимы Пути Господни!

В гражданскую войну в России столкнулись две идеи: монархическая и коммунистическая, которые разделили всех русских людей на два лагеря, и в каждом из них были русские люди, убежденные в правоте своей идеи и борющиеся за нее не на жизнь, а на смерть. Эти два лагеря, кроме того, были ярко обозначены: Белое Движение и Красная Армия. Воюя против Красной Армии, белый воин знал наверняка, что борется против коммунистов. В эмиграции мы сохранили это убеждение.

Во время второй мировой войны Красная Армия столкнулась не с нами - белыми, а с внешним врагом - Германией и встала на защиту своей Родины от оккупации. В ее рядах уже не обязательно должны были быть все заядлые коммунисты (как мы об этом тогда думали), а могли находиться так же и люди, о которых только сейчас нам представилось возможность узнать. Люди, которые нас понимают, интересуются судьбой и историей Белого Движения, даже продолжают нашу идею, так как в некоторых городах России открылись отделы наших воинских организаций. Есть группа молодых монархистов.

Разве Господь, по Своей Великой Милости не спас Русский Корпус от столкновения с этими людьми? Большое огорчение испытали доблестные чины Русского Корпуса переживая разочарование в своих надеждах на немцев. Корпус рвался в бой, в Россию, в бой за освобождение ее от коммунизма, а оказался оставленным немцами в Сербии с задачей охраны стратегических для них пунктов. Но не здесь ли Милость Божья?

Корпусу действительно представилась героическая борьба с истинными коммунистами и только коммунистами, пусть они не были русскими, а были сербами. Борясь против Тито , Корпус задерживал продвижение коммунистов в мире и тем самым, ослаблял их. Не было разве групп из русских эмигрантов принимающих участие в гражданской войне в Испании на стороне Франко?

Русский Корпус наносил удар красным и только красным, не окропив честь доблестного белого воина случайно невинной русской кровью.

Воины Русского Корпуса со спокойной совестью, честно могут сказать, что свой святой долг перед Родиной полностью исполнили в тяжких, неравных боях с врагом, поработившим Россию - на Сербской земле!

На это была Святая Воля Божия.

Ссылки: