 |
Как Юля очутилась в клинике для душевно больных
Изложив все предыдущее, я могла бы для дальнейшего ознакомления с моею жизнею предложить мой небольшой дневник или, лучше сказать, громадное послание, написанное кузену моему Феликсу в Смоленск, касающееся всего двух недель необычайного столкновения разных случайностей. Но прочитав его теперь, я нашла описательную форму дневника до того утомительною для чтения по своей совершенно лишней распространенности и мелочной подробности, что предпочитаю вкратце повторить тяжелый для меня рассказ. И лишь для большего впечатления прибавлю 5-ю последнюю тетрадочку дневника. Теперь же, вновь перечитывая, жалею, что уничтожила подробности, читанные, впрочем, кузиною моею Любою Лотрек, писанные сейчас же после страшной драмы.
Прошло недели две. Многие смотрели комнаты в помещении моей хозяйки, но не нанимали. Наконец, явилась группа из 3-х студентов и, взяв обе, заставила меня перебраться в действительно принадлежавший мне уголок. Увы, после этой перемены кончился мой покой: во-первых, на крошечном диванчике в гостиной было очень неудобно спать, во-вторых, студенты, оказавшиеся евреями, кричали и говорили без умолку до поздней ночи, не давая мне в смежной комнате заниматься, а утром вставали в 7-8 часов. Лекции мои невольно запускались день за днем. Ни переписывать, ни учить их было некогда, являться же в класс профаном было для меня невыносимо. Не имея времени учиться, я, тем не менее, имела его для того, чтобы поехать к Тете-Маме, или к семейству дяди, переехавшему с дачи, поделиться накопившимися неудачами и впечатлениями.
Я не спала по ночам, придумывая средства помочь горю и долго их не находила. Наконец, блеснула мысль просить нашего инспектора разрешить мне оставаться в зале класса вечером для занятий. Уважив высказанную мною причину, Рашевский позволил мне это. В восторге от удачи ходатайства я в несколько дней усидчивых занятий догнала все упущенное и счастливая тем, что преодолела главное, спокойно стала спать, несмотря на все неудобства, и уже собиралась воспользоваться 2-мя праздничными днями, чтобы навестить родных и рассказать им все.
Но 8 сентября, возвратясь от обедни, я нашла и хозяйку и горничную нашу в горе. Оказалось что последняя огорчена циничным преследованием ее жильцами-студентами, а первая - произведенным беспорядком, вследствие этого, даже в наших комнатах во время нашего отсутствия.
Возмущенная этою историей, я сочувствовала хозяйке и ее желанию выгнать таких жильцов, но где найти лучших для пополнения дохода, приносимого ими? В то время, когда я искала исхода из своего неудобства, мне уже приходила в голову мысль, что если бы только позволили средства, то я выжила бы соседних студентов и наняла бы комнату для себя, а хозяйкину спальню для Поля, который, ведь, собирается переехать. И мне случалось уже при внезапных появлениях его у дяди, где постоянного помещения ему не давали, даже ночью, часов в 11, бегать по соседним квартирам и искать ему приюта хоть на ночь, так, что однажды я наткнулась среди этих поисков на пьяную компанию. Не лучше ли было теперь, пользуясь обещанием Маmаn, платить мне (кроме 25 р.%) 20 р. в месяц за занимаемое ею помещение в моем доме, употребить эти неожиданно предлагаемые средства на успокоение брата, достигая этим возможности выполнить 1-ю заветную цель свою, тем более, что хозяйка готова была при подобном плане на уступки, да и сам Поль, вероятно, не отказался бы вносить лепту. Сказано и сгоряча сделано. Я послала Полю телеграмму, чтобы останавливался прямо у меня, когда приедет, и в то же время осведомлялась о том, все ли у нас благополучно, так как давно не имела известий, а по слухам дом подвергался поджогам.
Кто знает меня хорошо, тот только может судить, насколько такой душевный, заветный и неожиданно проявившийся план взбудоражил эксцентричную душу. С телеграфной станции я зашла к одной из учениц нашего заведения, некто Клоковой, обещавшей помочь мне по геометрии. Я пришла к этой девушке в 1-й раз. Домашняя сфера ее поразила меня не менее, чем и сама М. Клокова . То была 15-летняя девушка, принятая в наше заведение по особому ходатайству, так как в 15 лет туда не допускали, но по своей деятельности и физиономии она далеко казалась старше. С 9-ти часов утра она уходила на уроки до 1-го часу, потом до 6-ти - к нам в училище на лекции, с 6-ти до 11-ти вечера - опять на уроки. Своим трудом она содержала отца и мать.
Первый был еще не стар и повел со мною до того мистический разговор, что при первой встрече я приняла его за помешанного и сочла это причиною его праздности. Но потом Клоков оказался премилым стариком, лишившимся места по какой-то скрываемой в семье причине. Мне так понравились эти простые радушные люди, что я невольно подумала, как счастлив мог бы быть Поль среди такой семьи, и фантазия унесла меня далеко. К дяде я пришла только к обеду и, конечно, не успела поделиться массою своих впечатлений и запутанных новостей: во-первых, потому, что после обеда мы все отправились на музыкальный вечер к учителю моих кузин, во-вторых, я встретилась там с "Дедушкою" , который был в каком-то шутливом настроении и все дразнил меня, остря на каждое мое слово и не давая ничего рассказать.
Вечером мы вернулись поздно, да и потом мне не пришлось удобно и покойно выспаться у дяди, потому что дяде ночью сделалось дурно, и я за ним ухаживала. Послушав хорошей музыки и пожуировав несколько в свободные деньки, я увлеклась до того, что вздумала пригласить к себе на новоселье (9-го вечером, благо, это было воскресенье) "Дедушку", кузину Надю с женихом, Давыдова, живущего студентом в Питере и уже женатого, и Лидина, восхитительно игравшего накануне на валторне. Он навсегда уезжал из Питера. Моя хозяйка очень любила музыку, и мне хотелось всем доставить удовольствие, но вот беда: дядя Пл. Алек. вдруг объявил, что он не пустит ко мне "Дедушку", так как у него тоже будут гости, а без него не составится партия. "Что тут делать?" - подумала я, посоветовалась с "Дедушкою", взяла, да и пригласила к себе дядю Пл. Алек. вместе с его важным для меня гостем Рашевским . Последний согласился быть у меня, следовательно, надо было спешить все устроить как следует, т.е. приготовить чай, купить хоть арбуз, да каких-нибудь сластей, но мне хотелось теперь помолиться, потому что я обещала, когда устроюсь, побывать у Спасителя в домике Петра Великого, чтобы перед этою чудотворною иконою поблагодарить Господа за его милосердие ко мне.
Горячо помолилась я в этот день, молебен отслужили очень хорошо, но что больше всего поразило меня, так это слова "Нечайныя радости", сказанные старицею-монахинею. Молясь в эту минуту за Поля, я даже вздрогнула, и, видно, очень была взволнована, если не могла удержаться от слез. Возглас был сделан монахинею, которая собирала пожертвования на икону Божией Матери, называемую "Нечайною радостью". До этого времени я никогда не слыхала о существовании подобной иконы. Возвратясь домой со скромными покупками, я стала убирать комнаты и вышла на лестницу распорядиться, чтобы ее вымыли, так как накануне белили стены и все запачкали. "Успеешь ли вымыть?" - спросила я работавшую женщину. "О, конечно", - ответила она, с чем я и согласилась, прибавив: "впрочем, эти-то белила скоро смоются, а вот как на лице заведутся, ну так те - не скоро смоешь". Фразу эту я скорее обратила к своей прислуге, чем к мывшей бабе, потому что еще недавно у нас с ней шел разговор о квартирантке 21-го *, которая любит холостых. Но в настоящую минуту горничная моя сделала мне знак, чтобы я замолчала, так как на пороге 21 * появилась в это время горничная г. Ерлыковой (так прозывали набеленную).
Я замолкла и ушла. Суетясь дома, познакомилась со своими нахальными соседями-студентами, один из них назвал себя: Соломоном Поляк, другой Давидом Бетгиль (видно, жид), и только третий, живший отдельно за кухнею, был некто Сергей Бессмертный. Экие все звонкие прозвища! Подумаешь. Кроме того, первый сострил невесть для чего, сказав после рекомендации, что "и он, подобно Соломону, занимается анатомией: режет пополам, но только не детей, а женщин". Странными казались мне эти люди... Перекидываясь с ними фразами, я спросила, знают ли они некоего еврея-литератора Линева. Они ответили, что да, но восстали против слова еврей, поясняя, что Линев крещен. Тогда я поймала их на эту удочку, доказав, что, значит, они верят в крещение, если не признают уже за еврея крещеного.
Подобные ловушки завлекали их и заставляли говорить мне комплименты. Наконец, все было готово, не хватало только стола, обитого сукном, для карт. Мне пришлось пойти к швейцару просить, чтобы он достал стол на один вечер у кого-нибудь из квартирантов в доме, но швейцар сказал, что мне самой скорее дадут, и указал на мою соседку 21-го *. Не хотелось мне идти, однако, не знав еще тогда о ее мнении обо мне и видя, что терять время некогда, я позвонила в 21-й *, но когда дверь отворилась, и я выразила горничной свою просьбу, то вслед за нею появилась сама хозяйка - бледная, обозленная, и сразу засыпала меня площадною бранью:
"мерзавка, необразованная, как смеешь ты приходить, и какое тебе до меня дело!" Она продолжала в том же духе, несмотря на мой спокойный тон, которым я хотела пояснить, что ни в чем не виновата.
Возмущенная этой неожиданной неприятностью, я выразила свое неудовольствие швейцару и достала уже стол в 30-м * у других милых соседей своих. Однако, в ту минуту, когда собирались гости, я узнала что М. Ярлыкова хочет подавать на меня жалобу мировому судье. Сообщать все это прибывшим и усаживавшимся немедленно за карты было некогда, следовательно, они совсем не были посвящены во все мелочи моей жизни. Предоставив гостей самим себе, т.е., усадив кого за карты, кого за рояль, я ушла в кухню разливать чай и приготовлять десерт. Студенты, стоя на пороге своей комнаты разговаривали со мною. Мне было смешно, что в собравшемся у меня обществе были всевозможные национальности: хозяйка - англичанка, ее племянница - немка, дядя -католик, Рашевский и другие - русские. Еще пришла одна дама - француженка, недоставало только евреев, впрочем и те были за стеной. Вот по этому поводу я и сострила, но студенты говорили, что их нельзя причислять к этой национальности, что они и не пойдут, а вот если бы длиннополого привести, так был бы эффект, ну так такого не достанешь!
Я вздумала спорить, так как у меня была знакомая жидовская лавочка, и я могла бы попросить швейцара сходить туда и прислать мне через жиденка хоть лимон. Он явился бы в передней, и цель была бы достигнута без нарушения гармонии в гостиной. Поэтому, отправив поднос с чаем в гостиную, я решилась добежать до швейцара, чтобы попросить его о вышеизложенном, но в моем коридоре натолкнулась на г. Лидина , который, держа свой вальтгорн в руках, вышел покурить и объявил мне, что играть по недостатку резонанса в комнате не может. Я принялась упрашивать не лишать всех этого удовольствия и просила его взять хоть несколько нот, что Лидин и исполнил, забыв, что уже 11 часов вечера, и мы стоим в коридоре, куда выходят много квартир. Можно себе представить переполох в каждой из них от внезапного трубного звука в 12-м часу ночи, но и картина от этого вышла эффектная! Точно по звонку все двери в анфиладе коридора отворились, и в каждой из них появились фигуры любопытных самого разнообразного вида. Тут были и старушки, и женщины, и мужчины, кто со свечой, кто без нее. Я невольно расхохоталась вместе с Лидиным и сострила: "что вот, мол, по его трубному гласу собираются все племена земныя".
Однако, вспомнила о своем намерении послать в лавочку, пока ее не заперли до 12 часов, и поэтому, сказав Лидину, что я сейчас приду, стала быстро спускаться в кухню и даже не накинула платка на свой русский костюм (надетый, как нарочно, первый раз в жизни). Между тем, трубный звук достиг и ниже, до 21-го *. Там тоже отворилась дверь, и "набеленная", увидав, как я быстро спускалась с лестницы, вообразила, что я нигилистка и хочу убежать. Поэтому, недолго думая, она командировала вслед за мною свою горничную, которая, опередив меня, очутилась раньше не только около швейцара, но даже на улице, крича во все горло, "чтоб не пропускали нигилистку-студентку".
Можно судить, каково было мое положение! Я до того перепугалась от неожиданности и опасности всего этого скандала, что вся дрожала и, очутясь в большом стеклянном антре, освещенном газом, где был швейцар, не могла не только что объяснить толком эту путаницу, но даже не в силах была сдвинуться с места. Я прислонилась к выходной двери, где стоял швейцар, а снаружи ревела толпа народа, просила у первого: "воды, воды....". Но он не двигался с места. Наверху, конечно, ничего не знали, а я уже вся дрожала. Вдруг, напор сильной руки раздвинул любопытную толпу и отворил дверь так внезапно, что меня невольно толкнуло на входившего, тот вздрогнул и сам точно растерялся, однако довел и посадил меня на деревянный диван, стоявший тут же. Потом, должно быть, приказал подать воды, так как довольно скоро после его прихода мне принесли стакан. Выпив его залпом, я разглядела ту личность, которая помогла мне несколько успокоиться, а в сущности спасла от необузданной толпы и, может быть, от самых ужасных последствий, возникающих так легко в наше смутное время.
Это был господин маленького роста, некрасивой наружности и вообще ничем не выдающийся, но я сразу почувствовала к нему бесконечную признательность и натурально хотела знать, кто он такой. Поэтому, прежде всего я спросила его имя. Незнакомец поразил меня своим замешательством и странным ответом: "не знаю". Я попробовала испытать его собственными догадками, спрашивая: не живет ли он здесь, не исполняет ли какую-нибудь должность в доме? Но, услышав на все одно загадочное "не знаю", совсем недоумевала и, наконец, невольно высказала промелькнувшую мысль: "Так, кто же вы? Уж не агент ли тайной полиции?" Не получив ответа, решила, что кто бы этот человек ни был, он должен проводить меня до моей квартиры, о чем не замедлила попросить, заявив что живу в 25-м *, где у меня в настоящую минуту собрались родные и знакомые, но вспомнив про это, я тут только сообразила, каково будет удивление последних при нашем появлении, и как трудно будет им понять все случившееся.
В действительности же вышло еще хуже, так как разъяснение пришлось сделать не мне, знавшей все детали скандала, а г. Ерлыковой , которая не утерпела и раньше поспешила со своими сплетнями, объявляя, что будет жаловаться мировому судье. Тогда Владимир Петрович догадался немедленно рекомендоваться таковым и осадил ее, предложив свои услуги. Другие же, не понимая, как могло все передаваемое в искаженной форме случиться, не замедлили признать меня больною и успокоили этим мнением Ерлыкову, а сами отправили за доктором. Между тем, я поднимаюсь по лестнице под руку с незнакомцем. Акимов и Давыдов встретили меня и хотели освободить от него, но подобное вмешательство, конечно, показалось мне неудобным. Натурально я не допустила его и вместе с незнакомцем вошла в свою квартиру.
Лица и странные отношения к нам всех находившихся там родных (так как кроме Давыдова все посторонние поспешили разойтись), сразу ошеломили меня, дав постигнуть их взгляд на все случившееся. Однако, я все-таки поспешила рекомендовать вошедшего незнакомца как своего "спасителя" и защитника. "Другого имени не знаю", - пояснила я. Но окружающие вытаращили глаза еще больше и вообразили, что я считаю незнакомца за "Спасителя-Христа". Такая странная непонятливость заставила меня улыбнуться, и невольно мне вспомнился трубный глас Лидина, собравший всех жильцов. К сожалению, Лидин, единственный свидетель этой потехи, уже ушел, и поэтому некстати высказанное мною воспоминание принято было тоже за бред.
По всей вероятности незнакомца тоже успели уверить, что я больна, так как его отношение и разговор со мной были более чем странны, или, может быть, это был какой-нибудь спирит, желавший как-нибудь особенно влиять на меня. Но, дело в том, что столкновение с этой загадочной личностью сбило меня совсем с толку и дало еще больше пищи подозрениям окружающих, так как незнакомец, сперва на все мои вопросы отвечал "не знаю", потом стал говорить аллегорично или неясно. Так, например, на вопрос, почему у него кривые пальцы, ответил, что "много работал", на вопрос где живет, - в 24-м * этого дома". Кроме того, во все время разговора и, как бы желая успокоить, он гладил мои волосы, расплел их и хвалил. Когда же он хотел уходить, то я удержала его, во-первых, потому, что желала добиться и узнать кто он, а во-вторых, боялась, что после его ухода меня куда- нибудь упекут.
Тогда он успокоил обещанием, что опять придет, и пояснил причину отлучки весьма разумным долгом: о необходимости его помощи для других, которые его ждут. А на вопрос мой: "когда же он снова придет?" - ответил: "тогда, когда эти волосы станут серебряными". При этом, он как- то особенно гладил мои волосы, потом мои руки, проводя по каждому пальцу моему особо, и наконец, попросил раскрыть рот и дотронулся до моих зубов. Трудно поверить всему этому странному обращению, но я готова присягнуть, что все это действительно так было. В заключение, мне пришло в голову, во-первых, испытать незнакомца каким-либо мудреным вопросом, и во-вторых, заметив у него на четвертом пальце хорошенькое колечко, с заднею мыслею опросить его и, разыскав потом незнакомца по кольцу, узнать кто он.
В первом случае я поступила так: указав на образ, я спросила его: "Скажите пожалуйста, если Вы так таинственны, как можно уяснить себе единство Пресвятой Троицы?" "Очень просто", - нимало не затрудняясь, ответил мне: "Вот здесь горят три свечки, оставьте их до утра и вы заметите, что они все станут едины (газ), но в то же время и невидимы". Что касается до колечка, то незнакомец жалел отдать "будто бы материнское", однако предоставил взять, если сама сниму. Это было для меня невозможным, но потом я заметила, что он сам потихоньку надел его на маленький палец, и я сняла эту память.
Приходившего доктора я попросила уйти, объявив, что ему более, чем кому-либо другому трудно понять в чем тут дело. Из родных потом я также никого не видала, должно быть вдоволь поморочила их. Незнакомец убедил меня выпить какие-то капли вместе с ним, чтобы я не боялась принять, и потом уговорил лечь спать, а сам ушел. Когда я легла, не раздеваясь, на диванчик, ко мне пришел "Дедушка". До этой минуты он не появлялся, да и теперь казался убитым и ничего не говорил. После я узнала, что он в первый момент от испуга не мог даже шагу сделать. Во всем бедняга обвинил себя, считая, что я нервно расстроилась под влиянием его горячего отношения ко мне. Впопыхах, он даже потерял 50 рублей.
Утомленная, а может быть, и под влиянием сонных капель, я тотчас заснула и проснулась уже в 10 часов утра, когда ударили к обедне. Сознание всего вчерашнего привело меня в ужас.... Я помолилась со слезами.., но что же делать потом? В квартире не было никого и ничего кроме хаоса разбросанных вещей. Все испугались и все испарились. Идти на лекции? - и рано и невозможно показаться на глаза Рашевскому. Я решила отправиться в церковь, но о ужас, горничная не выпустила меня... Значит родные бросили и заперли.. Спасибо! Но что же делать? Употребить силу? Да ведь это еще хуже...
Я покорилась своей участи, но положение мое скоро стало невыносимым, потому что в квартиру стали приходить дворники и разный сброд, чтобы посмотреть на меня! На живую-то, сознающую весь этот ужас, как на покойницу, либо сумасшедшее чудовище! Спасибо! Нечего сказать. Я даже выразила это должное спасибо, дав на чай какому-то дворнику. Он заслужил, показав мне себя как зрителя, мною мертвою заинтересованного. Через час или полтора приехали кузен Саша и Давыдов . Как ни хотелось мне рассказать им, разъяснить всю путаницу, но это было невозможно, потому что все мои слова принимались, видимо, за бред. И повезли меня хитростью даже не туда, куда я просила, а прямо к дяде. Давыдов, черт знает чего, корчил из себя холостяка, так что я разозлилась на всеобщее странное отношение ко мне и стала отвечать им тем же.
Для примера расскажу, как кузен Саша убеждал меня лечь спать уже у них в квартире вечером: "Давай-ка изобразим с тобою, лежа, две позы, - ты греческую, - а я римскую". Не менее курьезен ответ дяди Пл. Ал. Ночью, когда я проснулась услыхав около себя какой-то странный звук трения, спросила, что это такое? Дядя сказал: "Это я, душенька, точу палец разумения о стеклышко данное твоим отцом" (дорого, что дядя сам ночью сидел около меня). Но, Боже, что за хитроумное сочетание слов и подходящ ли этот запутывающий смысл язык, даже в том случае, если он применяется к действительно больному? Мне кажется, тогда-то ясность, прямота и простота разговора важнее всего. Впрочем, потом я узнала, что дядя в минуту ответа пилил себе ногти каким-то стеклышком, взятым прежде у отца моего.
Можно судить, до какого состояния довело меня такое неумелое обращение. Я начинала либо злиться на каждого, либо отвечала фразами столь же хитроумными, и теперь не могу себе этого простить. Но тогда во мне была какая-то двойственность, т.е., и сознание своего положения, и неумение выйти из него. Кончилось тем, что к следующему вечеру мне привезли сестру милосердия, а на другое утро дядя надел свою звезду, важно повез меня кататься в карете и, несмотря на мольбу завезти к Тете- Маме, отвез в больницу. Я чувствовала куда меня везут, и с отчаянья было вырвалась на пути из кареты, у квартиры Постемского (художника), где жил когда-то брат Поль, и его там понимали. Но меня хотели связать на улице и посадить, чего я, конечно, не допустила..... Жаль только, что в эту минуту не было здесь настоящего человека. Мне кажется, что, понимая все мое мучение, можно было бы безжалостно избить тех, кто мучил меня, подобно услужливому медведю (Крылова).
Скоро "звезда" всесильная повлияла на Мержиевского , и я немедленно была принята, выдержав допрос врачей: "Кто я? Сколько лет? Зачем в Питере?" и т.д. Дав удовлетворительные ответы, удостоилась помещения отдельного и удобного в отделении смирных. К обеду дождалась даже мнения смотрительницы, подслушанного нечаянно: "Она, кажется, совсем здорова". Это было для меня очень приятно. Со мною были карточки любимых лиц, в том числе Владимира Михайловича, и образ Мамы "Утешение всех скорбящих", но все отняли, спрятали. Я только спрятала (сломав пополам) карточку Владимира Михайловича и твердо помнила его слова:
"Вы растопчете поганую среду, заедающую Вас". И верила я в это благое пророчество, уповая, что Господь посылает меня по этому трудному пути, чтобы уяснить весь ужас, который перенес брат!
Я отдалась наблюдению за новою жизнью окружающих, потому что через окно могла видеть многих больных, могла судить о лечении и обращении с ними за столь крупную плату в образцовом заведении. Но увы, меня мучила жажда, и, вообще, пить воду я считала полезным, а чужая сиделка, весьма грубая, дав пить раза 3, стала уродовать и не давать. Сперва я терпела, но уснув после обеда, не в силах была преодолеть сухость во рту, и видя, что просьба и увещевание напрасны, прибегла к хитрости, к которой прибегала еще ребенком, когда отец, бывало, не давал мне пить после страшно мучительного, всегда применявшегося лекарства "рвотного", а именно, отправилась в ватерклозет и, добыв там из бокового крана воду, только угрожала выпить. Хитрость, как всегда, подействовала. Мне дали чистой воды, но немедленно пожаловались, и так как смотрительница этого отделения была болезненная трусиха, то по ее просьбе, вероятно, дежурный врач некто Рагозин, (которого год тому назад я тщетно умоляла принять брата Поля, а он отказался сделать это в неприемный день, несмотря на с трудом вызванное мною желание у брата полечиться, и мое безвыходное положение с больным) перевел меня в отделение буйных. Для большей ясности и точности всего ужаса, перенесенного мною, предлагаю прочитать последнюю тетрадь моего дневника, написанного мною тогда же в больнице потихоньку.
Ссылки: