В клинике для душевно больных

5-я глава моего дневника в заживо погребенном отделении, писанного для брата-друга Феликса тогда же, во время события переживаемого, а не после (очень жалею, что сожгла остальные, видя какое тяжелое впечатление произвели они на читающую кузину).

В отделении буйных

"Извольте спать ложиться. Где Вам угодно? - на кушетке или на кровати?" - обратилась ко мне смотрительница нового коридора, Софья Максимовна. Легла бы на кушетке, да боюсь, что меня снесут вместе с нею куда-нибудь, указала бы и на неудобство постели, но дабы доказать отсутствие всех болезненных причуд, молчу везде, где только можно и "ложусь на кровати", - ответила я. Затем я сняла с себя решительно все кроме рубашки, отдала даже образок с шеи и кольцо, данное мне "незнакомцем", которое в Коломне считала незаменимо дорогим мне, без малейшего спора. "Вот, видите ли, все отдаю, видимо, не имею никакой странной фанатичной или болезненной привязанности к чему бы то ни было", - пояснила я, дрожа от холода, укладываясь на незнакомое дотоле ложе.

Спустя 5 минут я снова позвала Софью Максимовну и спросила довольна ли она мною? Заслужив похвалу, я сказала: "Вот как легко успокоить Вас!" 3атем, узнав от сиделки, что было всего только 9 часов, видя соседей моих еще не спящими, я решила теперь-то и уснуть, находя это время более безопасным для подозрительно настроенных нервов, но сперва я стала глядеть сквозь отворенную дверь коридора в окно и заметила, что на дворе, визави нашего здания, было другое, ярко освещенное среди нерешетчатых окон, и там беспрестанно проходили вдоль всех окон люди. Пылкое воображение мое шепнуло мне надежду об идеальности современного устройства больниц. Я подумала, - не комнаты ли это для родственников больных, которые, безутешно горюя о своей потере близкого лица, непрестанно дежурят, следя из своего визави за дорогим сердцу существом. Мне уже казались среди воспоминаний прошлого любимые фигуры, и я сладко задремала, убаюканная чудной фантазией любящего сердца...

Но, ах! Что ж так больно-больно сжалось оно, зачем так страшно содрогнулось? "Боже мой!" - невольно прошептала я, напрягая слух. Да нет, ведь я сплю. Так, как же я очутилась в тюрьме? "Бряц... бряц... бряц...", - раздавался отчетливый звук постепенно удаляющийся. "Бряц... бряц... бряц... бряц...", - замирало страшное однообразие звуков, влачимых или несомых кандалов!... "Ужели?" - и кровь застыла в моих жилах...

"Смерть!"- дико раздалось где-то.., только не далеко.

"У..у..у!.." - хрипло протянул какой- то адский голос.

"Смерть!" - снова повторил он, и послышалось неземное скрежетание зубов...

"Боже мой! Боже мой! Почто мя оставил еси!" - воскликнула я, цепенея, и вся обратилась в бессловесную молитву... Да, кто и на море бывал, так не малевался! Волосы, казалось, отставали от головы, весь ужас Харьковской тюрьмы, хорошо известный мне по запискам беглого князя Кр... представился мне.... Современная катакомба не могла быть лучше! Ад не мог быть хуже, и так я узнала, что он на земле! А, может, и под землею? Ведь, судя по окну, эта камера может и ниже уровня земли?

Итак, погребена! С каких же пор устроен людьми этот ад? Вероятно, он сохранился со времен иезуитов, вероятно поддерживается поляками, ведь и Мержиевский поляк, а может быть это тартарары, устроенные для социалистов, которых тут мучают голодом и жаждою, сортируя потом - кого на виселицу, кого в Сибирь, кого на смерть, или на жизнь!

Дикий подземный голос переливался в адских вариациях, моя фантазия невольно развивала мысль, похожую на галлюцинацию, весь мир казался мне погибшим. Все прошедшее, даже давно прошедшее, казалось, имело тайную связь с настоящим. Отец мой и дядя Модест, внезапно умершие, казались мне отравленными, либо усыпленными для подобного же погребения. Вся жизнь родных, целый ряд исторических событий давил голову данными, в которых я искала разгадки... Мучение становилось невыносимо, я вскочила и стремглав выбежала в коридор, закутавшись в одеяло.

На единственной кроватке, стоявшей в коридоре, почти визави моих дверей, сладко спала моя мимическая знакомая брюнетка, далее - уткнувшись на деревянном диванчике храпела сиделка. Дикий голос очевидно долетал из самого заднего * в коридоре, но, заглянув в смежный с моим, я содрогнулась.... Первая красивая дверь отворена была настежь, но за нею на некотором расстоянии оказалась другая, - простая, некрашеная, однополовинчатая, украшенная большими черными завесами и накрепко запертая. При слабом освещении, падавшем на эту внутреннюю дверь, она казалась вполне соответственным входом в тюрьму.

"Да...", - прошептала я и разбудила сиделку... Она спросонья ничего но понимала, но я, обняв ее, уверила, что не могу жить в той страшной комнате, что там действительно можно сойти с ума, что я не уйду от нее ни за что! Добрая сиделка обласкала меня, просила успокоиться и уверяла, что не даст меня обидеть, что кричит по соседству со мною слово "Смерть" одна больная, и мне нечего бояться. Благодетельно подействовала на меня эта струя живого слова, но я все-таки не могла без ужаса уйти одна в свой склеп и узнав, что это необходимо по закону, отправилась, увлекая с собою добрую Александру (сиделку). Но она, как дежурная всего коридора не могла просидеть у меня на постели более 10 минут, и, оставшись одна, я стала употреблять все усилия, чтоб не засыпать, панически опасаясь попасть спросонку от какой-нибудь новой неожиданности в худшее положение.

Так прошло с час времени, но он казался бесконечен. Чего..., чего только не передумала я, чего не перечувствовала. Вдруг, слышу опять отдаленное: "Бряц... бряц... бряц...", - все ближе, ближе и наконец у самых дверей моих... Гляжу, - это Софья Максимовна (смотрительница), и в руках у нее на цепи громадная связка из оригинальных круглых ключей. Так вот в чем штука-то!.. И это удовольствие повторяется в нашем коридоре несколько раз за ночь. Ключами даже отворяют и затворяют то или другое окно, должно быть, чтобы испытать, не побежит ли кто-нибудь из больных, подумала я. Этот вторичный обход надзирательницы разбудил другую соседку мою слева, и она принялась без умолку громко говорить.

Так дождалась я рассвета и крепко заснула часа на два. Утром, покончив свой туалет и напившись чаю из большой жестяной кружки (вот, если б папу моего брезгливого так угостили), я обрадовалась, увидав в коридоре девочку, очень симпатичную, лет 9-ти, - дочь Софьи Максимовны, которая не замедлила придти ко мне. (Сперва и ее во многом находили похожею на меня, я приняла ее за личность нарочно назначенную для возбуждения приятных воспоминаний, или для доставления мне самого приятного любимого общества). По счастию, 14-го был праздник, и малютка могла посвятить весь день мне. Я ожила. После завтрака, меня в числе других послали гулять в осиновый сад. Там, на чистом воздухе, пригревшись на солнце, я сладко уснула, удобно приютившись на приспособленной для лежания скамейке.

Когда я очнулась, то была поражена хоровым духовным пением, раздававшимся за забором. Прослушав чуть не целую обедню и несколько молебнов, я решила, что и это, вероятно, устроили, зная мою религиозность. Но едва я встала и пошла в другой конец сада, слышу очень оригинальную музыку на дудочках, которая продолжалась очень долго.

Наконец, я обратила пристальное внимание на окружающих. Старушка, делавшая накануне могилку, раскланялась со мною и объявила, что она теперь совсем выздоравливает. "Толстая Екатерина" широко улыбалась и, точно пожевывая что-то во рту, таинственно прошептала... (не могла разобрать, что именно) - купчиха Катышева. Интересная барышня лет 19-ти, все порывающаяся уйти, ни с кем почти не говорившая и премило, презрительно улыбавшаяся, а иногда и уморительно гримасничавшая - Надежда Михайловна Громницкая. Кокетливая брюнетка, заманчиво вздернувшая носик при встрече со мною - жена военного капитана Пелагея Дмитриевна Катаврасова. Левая соседка моя, во весь дух носилась по саду и громко разговаривала - генеральша Александра Вильгельмовна Бедряго. Правая соседка, кричавшая "Смерть", имела очень приятный, кроткий, но измученный вид и сидела в балахоне со связанными руками под конвоем сиделки - еврейка Софья.

Далее, из более интересных личностей было человек пять. Молоденькая дамочка, вечно вышивающая туфли и нередко плачущая над ними, - Неонила Константиновна Лохвицкая. Страшно серьезная и вечно молчавшая барышня с умными карими глазами, - студентка Надежда Давыдовна Броцкая. Высокая, некрасивая, но, по-моему, симпатичная дама, вечно стоящая у забора близ улицы, и постоянно держащая себя за голову рукою, поминутно подзывает всех вновь входящих и спрашивает: "Не пришел ли муж? Пошлите его ради Бога!" - Анна Александровна Николаева. И наконец, заинтриговавшая меня еще вчера в окно, недоступная интересная барынька, сидящая опять в беседке, уже с книгою - Анна Егоровна Николаева.

На этот раз, считая, что если не все, то некоторые из этих личностей положительно находятся здесь для меня и совершенно здоровы, я решила испытать каждую из них более или менее подходящим вопросом, и - что ж ты думаешь? Такой оборот дела заинтриговал меня еще больше, потому что все ответы были замечательно подходящими. Например, предположив, что кокетливая брюнетка, похожая очень на карточку Ломакиной, невесты Поля, которую видели доктора, может играть ее роль, я спросила: "Вы верно скучаете о ком-нибудь? "О нем", - очень мило ответила она и продолжала: "Вы так похожи на него.... или я ошиблась?" - вопросительно кокетничая, закончила Катаврасова. Наконец, молчавшая Громницкая, на мой вопрос почему она не говорит ни с кем, ответила, своеобразно улыбаясь: "Потому что хочу говорить только с Вами". А недоступная студентка, как бы тип для разочарования меня в недавней роли педагогички, сказала даже при моем приближении: "Зачем она идет сюда, она мне мешает". "Браво, браво!" - невольно сказала я, никак не предполагая, что случайность может быть так догадлива.

В это время поднялась суета перед появлением целого штата врачей под предводительством профессора, по привычке рассыпавшегося мелким бесом в фразах: "Как? Да, что? Хорошо ли живется? Вкусно ли кушанье?" и т.д. Это повторялось ежедневно, и всегда мною отвечалось одно: "Довольна всем вещественным, дайте только занятье!" Спустя некоторое время Рагозин вошел один, уже в штатском платье. Я, получив сладкий отказ в занятиях, грустно сидела в это время на скамейке На вопрос доктора:

"О чем пригорюнилась?" - отвечала:

"О том, что вы человеколюбивый врач. Увидав меня в прошедшем году одну с больным братом, которого, с трудом пользуясь минутным личным желанием, я привезла к вам сама, и привезла в ту минуту, когда он очень нуждался в облегчении душевных страданий, то тогда, - говорю я - вы не приняли его, даже отказались выслушать меня, а теперь, когда меня привез дядя со звездою, и когда вы увидели бумажник, то вы с радостью приняли меня!" И я зарыдала.

"Неужели Вы узнали меня?" - спросил Рагозин, растерявшись.

"Еще бы", - твердо произнесла я. Доктор поспешно обошел весь сад и, не сказав ни слова, удалился.

Вечером в тот же день я снова горько заплакала. С каждым часом безделье становилось для меня невыносимее. Я уже из крошек хлеба начинала складывать слова, но крох не хватало только на одно выражение: "Мученица". В первое отделение я уже не попадала. Когда зажгли огонь, я, окончив беседу с милой смотрительницей Софьею Максимовною, убедилась из ее слов, что тут далеко нет той идеальной больницы, которую я воображала, и вокруг меня были действительно все больные, а о комнатах для родных напротив и помину не было. Горько, горько стало у меня на душе, прислонилась я к притолоке своей невеселой кельи и тихо заплакала.

"О чем, моя голубушка?" - с участием спросила Софья Максимовна.

"О том, дорогая, с отчаяньем ответила я, что я насчитывала 60 человек родных своих и сразу лишилась всех, кроме двух.... Поймите, разве это легко! Теперь они будут мне родные", - сказала я, указывая на больных. Да, эта минута была ужасна, ночью было страшно, а теперь больно, и как больно!...

Так потекли дни за днями. С Софьею Максимовною хорошо сошлись, она дружески беседовала со мною, угощала всем, что только покупала, и уверяла, что меня скоро выпустят. Софья Максимовна удивилась, что в бытность мою в "буйном" я сошлась со всеми больными, кроме одной, живущей здесь 19 лет, настолько, что они говорили со мною, а двое были положительно разгаданы: Катаврасова, бившая других, со мною целовалась и даже премило играла в карты, быстро постигая новые игры. Еще соседка - староверка Агафья, бушевавшая не раз, ласкалась ко мне, пела песни и вязала чулок по моей просьбе. Она положительно помешана на том, "что одни староверы всесильны".

Наконец 17-го сентября меня перевели наверх в отделение выздоравливающих. Да, еще забыла вот что сказать, лекарства я не принимала четверо суток, желая доказать премудрым врачам, что без всякого зелья я умею спать. 10 раз я выливала какую-то жидкость на пол, а когда не давали - за пазуху. Постигнув же, где я, отлично спала со второй же ночи. Из врачей лучшими оказались Рагозин , Владимир Михайлович Бехтерев и г. Данило . Все трое были товарищи Корабовского , усердно расспрашивая у меня по очереди биографию прошлой жизни моей. Они командировали, наконец, ко мне своего товарища ( Н.В. Корабовского ), давно уже просившего их пустить его, но они в буйный не могли его допустить и боялись, не узнав меня, доставлять свидание с молодыми людьми. Ему говорили:

"Иди ты к ней, потолкуй, ты прежде знал ее, а то, право, не разберешь, слушаешь ее и видишь, что говорит совершенно здраво, только сгоряча, так откуда ж взяли, что она дурит?"

Итак, с 18-го сентября мне посыпались все радости. Прежде всего явилась Екатерина Ивановна, моя сердобольная сестра милосердия. Сперва я встретила ее резко и холодно, думая, что родные, ради Христа, прислали ее вместо себя полюбопытствовать как я благоденствую! Но потом, услышав, что она сама ежедневно стремилась навестить меня и только по собственной болезни отложила, выразила горячую признательность и на вопрос: желаю ли я чтоб она осталась, конечно ответила утвердительно. Итак, мы зажили вдвоем, и только тот, кто со мной пожил даже на правах свободного, понял всю прелесть дорогого новоселья. Даже вдали от "буйного" Е.И. ужасалась по ночам, а пение-то в смежном мужском отделении! А музыка-то на дудочках, от которой никуда не уйдешь, потому что верхнее помещение прилегает к мужскому, да, кроме того, коридором выходит на двор-каре, куда выходят окна всех отделений. Все верхние постоянно и днем и ночью вентилируются, следовательно, - все слышно. Кельи же наши выходили окнами в оба сада - мужской и женский. Наверху было два коридора. Один выходил на улицу и прилегал к зимнему саду. Он назывался "благородным". На его шикарные нумера я имела право за 63 р.! Но меня поместили в "широкий", и я сказала спасибо за простую, но большую комнату в 2 окна. Авось, думаю, из нее легче вылететь!

Сухопарая Ольга Аркадьевна была смотрительницею этих помещений, и тут только я поняла, что нежелание многих больных переходить сверху в "буйный" очень естественно. Желчная, чахоточная несправедливая "начальница" была иногда невыносима. Сплетни, каверзы и тут были пригреты. Ольга Аркадьевна терпеть не могла Софьи Максимовны. Из этого все и кипело. Профессора наверху боялись страшно. Чистота везде была замечательная. Чуть не каждые 1/4 часа, пол везде вытирался щетками с мокрой тряпкой, видимо, смотрели и ворчали больше из-за сохранения наружного лоска, а не думали об угождении больным. Зато уж и щелкала же я высшее начальство.

Перед приходом профессора ко мне в комнату влетела сиделка со щеткою, затем один врач Сикорский, увидав, что я превесело говорю с Е.И., сказал: "Не говорите много". Я, промолчав, взяла, да и легла на постель. Но смотрительница вскочила и объявила: "Не мять постель!" Другой врач, придя вслед, посоветовал: "Работать". Третий (все новые врачи) - испугался иголки и командировал играть на рояле, но его, наконец, сменил профессор с обычным вопросом: "Довольны ли?" "Всем, - ответила я, - только не вашей разноголосицей". Последовало разъяснение, спасовал наш светоч:

"Я - говорит - ничего еще не разрешал Вам".

- "Так, поспешите же довершить, за Вами дело и очередь, разрешайте писать!"

- "Зачем? Кому?"

- "Родным"

- "К чему?", - сладко понижая свой голосок, возразил владыка,

- "Ваши родные справляются о вас! Этого не было, раньше не делали! Зачем вам писать им?"

- "Да потому, - сказала я, - что вы забываете, что у меня могут быть родные и без звезд, которые не могут придти в четверг 20-го, т.е. в приемный день, хотя по личной просьбе у врачей пускают и ежедневно. Но на первый раз решили так! Потому что вы, не находясь на моем месте, никогда не можете этого постигнуть со всей вашей ученостью!"

- "Кто же эти родные?", - спросил Меж-кий . Я назвала. Тактичен! Не сразу удрал!

Пользуясь разрешением, если не самого владыки, то его свиты, в 12 часов я спустилась в залу и гостиную. Доктор Данило , пришедший после, сам проводил меня к роялю, и сообщил, что знакомый мой Н.В. Кораб-кий давно просит свидания со мною. Желаю ли я этого? "Конечно, да", - ответила я. И вот, наигравшись вволю на рояле, который мог бы страшно раздражить другую, ибо некоторые ноты не действовали, т.е. не играли совершенно, я обратила внимание на казенные ноты. К моему счастью они были все в клочках, но зато у одной больной (Марьи Александровны Арсеньевой), единственной игравшей там уже 15 лет музыкантше, были прелестные, самые новые ноты. Я, восхищенная ими, совершила невозможное, выучила на память пьеску страницы в 4. Тут, конечно, не жаль было времени на долбление наизусть. Затем, я позавтракала в общей зале и принялась усердно знакомиться с обществом.

Надежда Михайловна Громницкая . Всеми признано и проверено мною, что она не завирается ни на одном слове, вся странность ее заключается в желании дразнить Ольгу Аркадьевну посредством бренчания на рояле, которого та не выносит как нервная и чахоточная, а сиделок сердила она порывами удрать туда, куда не велят, или тасканием репы с грядок в саду. Как только ее отдернут за руку от рояля или двери, Н.М. приуморительно делает гримасу. За нее я сцепилась с Ольгою Аркадьевною. Тонким манером рассказала ей пример, что "как аукнется, так и откликнется". Раскусила. Сперва вскипятилась, а потом, гляжу, уходит и не мешает Н.М. бренчать.

Неонила Константиновна Лохвицкая - жена полковника из Владикавказа - имела близнецов. Молоко бросилось ей в голову, и вот муж препроводил несчастную за сотни верст с какой-то наемницей, которой платил 40 р. в месяц. А она, как простая смертная, только раздражает больную, требуя, чтобы взрослая плясала по дудке. Лохвицкая, - видимо, веселая светская дама, любившая очень танцевать и завлекать, вместе с тем, привязана к своим первым крошкам, мечтая, как будет их одевать и воспитывать. Характера - упрямого, вышивает прелестные туфли грубою шерстью и говорит: "Я их век буду беречь, они вышиты моими слезами". Единственная странность ее - воображать, что врачи в нее влюблены и что все работы ее безукоризненны. Ни за что не хочет послушать меня, что шерсть нужно двоить. Я поступила с нею как с ребенком, она не прекословила и я выпросила разрешение помочь шить другую туфлю уже начатую ею. Позволила. Вот я и стала по одному крестику пороть да зашивать раздвоенной ниткою, имея другую иглу про запас с грубой шерстью. Кончила и показала. "Ай как хорошо!" - воскликнула упрямица, полюбила меня, стала угощать конфетами и сама стала так шить. Но за это компаньонка невзлюбила меня!

Студентка Броцкая осталась недоступною. Страдает только меланхолией.

Анна Александровна Николаева - жена военного доктора. Ее считают помешенною на ревности, а может, лишь заключенную за ревность. Эта особа, бросающаяся в глаза своими странными однообразными позами, худая, измученная, но поговорите вы с нею - и вы заслушаетесь. Познакомились мы так. А.А. моментально выучила мое имя и стала чаще всего обращаться со своим любимым вопросом: "Голубушка, вы были внизу (или наверху), не пришел ли мой муж? (в этом, положительно, вся ее странность). Стоя в уборной у окна, она стала хвалить мои волосы, а я решилась посоветовать ей причесать свои и похвалила красивые зубы (надо же было утешить ревность, если это так). "Где уж!" - приятно улыбаясь, отвечала А.А., обычно проводя рукой по голове.

Мы стали говорить о неумении служащих обращаться с больными. "Где им уметь, что они знают", - отвечала А. А. "Да, впрочем, разве можно требовать знания от них, если Сократ, великий ученый, и тот сказал: "что знает только то, что ни чего не знает." - "Это правда, - возразила я - и как много нужно сперва знать, чтобы иметь право сказать как Сократ. Впрочем, нельзя отрицать, что со времен великого философа знания наук все-таки не выросли". - "Да, - задумчиво подтвердила А.А., - теперь даже дети иногда-то знают, чего не знают большие!" - "Вы вероятно имеете детей и недовольны их быстрым развитием?" - поспешила спросить я, предполагая, не это ли конек больной. - "Напротив, я очень рада быстрому развитию моих крошек, пусть знают все-все, чтобы уметь не попасть туда, где ...." - "Мы", - докончила я в восторге. Много очень остроумного слышала я в свою бытность от А.А. Она очень любила музыку и всегда слушала меня. Однажды, я решилась посоветовать ей бросить оригинальную привычку держать себя постоянно за голову. "Не могу, голубчик", - нимало не обижаясь, ласково ответила А.А. "Это только и облегчает мою нервную головную боль, пусть смеются, от этого мне хуже не станет."

Другая Николаева, совершенно чуждая А.А., та, что сразу заинтересовала меня в беседке, оказалось, была самою крупною жертвою современной справедливости и человеколюбия. Я не ошиблась, милейшая Анна Егоровна Николаева оказалась здоровою, заключенною по совету врача, для того, чтобы аргументом ее "мнимой" болезни он мог смягчить сердце великих мира сего и определить 2-х дочерей ее на казенный счет. О, Боже! Что за жертва! Ее не допустил и справедливый Всевышний Судья. Анна Егоровна 17-ти лет вышла замуж за поручика Николаева, состоящего и теперь Начальником Порохового завода , и была обманута этим первым другом своим. Он скрыл, что страдает падучею болезнью и угостил ее таким сюрпризом после брака. Теперь он, то кутит, то пролеживает месяцами в больнице. Жена (26 лет, хорошенькая, видная) без средств содержала семью и все хозяйство.

Наконец, вырастив 8-летнюю и 7-летнюю дочек, принесла себя в жертву без памяти любимым детям, оставив их и годовалого сына у деверя. Она погреблась добровольно и невольно. Господи, чего мы с ней не переговорили! И вдруг, в день моего освобождения, гляжу, плачет моя соседка навзрыд. "Что с Вами?" - говорю. Оказывается, получила письмо от деверя, что старшая дочь еще с 16-го сентября в тифе в больнице.

Несчастная мать душой там, а здесь - связанная по рукам и ногам. Выйти, - значит, здорова. И вот, она молит меня и Е.И. справиться в больнице. Оказалось, что обе девочки приняты на казенный счет, и в тот же день старшая крошка принята Богом в лучший мир! Несчастная жертва святых чувств выписалась из клиники и, по словам деверя, злая- презлая прилетела на извозчике, взяла дочь и сына, ни слова не говоря, и увезла их на свою казенную квартиру при Пороховом заводе на Охте". "Чего злится-то фурия? - добавил деверь - И где ее любовь-то? Знать и впрямь с ума сошла!" Вот и суди!

В заключение опишу еще два субьекта. Девочка 8-ми лет - Адя Чернявская - дочь богатых родителей, замечательно развитая, умненькая и довольно уже образованная девочка, живёт здесь с нянею. Вопрос - зачем? Что за дикая мысль воспитывать дитя среди больных, чужих! "За упрямство", - пояснили мне надзирательница и няня. "Спросите- ка у нее. Вон, она никого в мире не любит, братьям своим в башмаки булавок натыкала."

- "Никого не люблю, - подтвердила Адя, здоровенькое, розовенькое дитя, мило пропуская букву "Л", - прежде, давно любила маму, а теперь никого не люблю". Странным мне показалось все это, но если это и так, то кто же виноват? Уж не дитя же! Я допускала скорее мысль, что от малютки скрывают и лечат в ней какую-нибудь болезнь, но разве этого нельзя сделать дома, имея большие средства. Ведь и тут платят. Кончилось тем, что Адя полюбила меня так, что только, бывало, и слышишь: "Ю.П. пойдемте к нам в комнату!"

Далее - еще ужасный субъект. В сенях на страшном сквозном ветру, под вечно открытой форточкою в колясочке сидит живое существо с блестящими оживленными глазами и торчащими вперед зубами. Его катают и кормят, как маленькую птицу, толкая пищу пальцем в разинутый рот. И это - мальчик 12-ти лет, Ваня Сидоров . Он представляет собой скелет, обтянутый кожею, но сложен правильно. Не ходит и не говорит, словом, равен развитием годовалому ребенку. Сын клинического писаря. Стоит себе одинешенек, его покормят, переменят подстилки и только. "Идиот", - говорят. Подхожу, кланяюсь. Улыбается. "Дай - говорю - ручку." Подал. Гулюкаю с ним. Улыбается. Наконец, приподнимая немного платье и переступая, показываю на ноги. Гляжу, и он вытащил ноженки и, протянув сухую ручонку, старается подняться, издавая разные звуки радости, из которых иногда слагает: "дайте", "баба" и т.д. Мокроты так и просятся наружу у бедняги, бородка все гноится и струпится. А из жалости, начальствующие еще сладким подкармливают!

Вот мир страдальцев! Где уж там душою отдыхать! Но, что ты скажешь на мою новость? Что именно в этом мире я, 5 лет не танцевавшая, плясала до упаду. Да, Марья Ал. Арсеньева нам играла, а я за кавалера так кружилась со всеми желающими, что хоть в бешеном вальсе заставила их забыть, где они. Лохвицкая была в восторге, и Анна Егоровна увлекалась. Такой бал был у нас только раз вечером. Моя Екатерина Ивановна радовалась, сочувствуя забывшимся несчастным.

Остальных описывать не стоит. Есть типы полного сумасшествия, хоть картину рисуй. Иногда, подобный субъект усядется и бессмысленно задумается, но мудрено ли стать таковым через 19 или 15 лет!

Да, впрочем, еще забыла указать на одну личность. Дня за 2 до моего отъезда привезли новенькую. Гляжу, через 1/2 часа она является уже ко мне в комнату знакомиться. Оказывается, "сестра милосердия" Красного креста (в форме) Екатерина Федоровна Ешкина , - здоровенная, лет 32-х, ученица Боткина по фельдшерству, сблизилась сейчас же с моей Сердобольной и пустилась бранить докторов, но совершенно здраво.

"Они, - говорит, - черти, весь сок из меня вытянули, да теперь думают меня заставить по дудке плясать, как же!" Оказалось, что она была на войне, прошла огонь и воду, страсть, что вынесла, и летом, быв на юге при войсках, чувствовала страшную усталость и сильное расстройство нервов. Тогда умоляла отправить ее в клинику отдохнуть и полечиться. "Так нет, - говорит, - черти! Тогда я им правая рука была, не пустили, а теперь, как нечего делать, насильно повезли кататься, да и привезли в клинику, а за что? За то, что я им правду сказала, надули кругом, обошли наградами, а теперь и лечат разноголосицей. Один приедет - то скажет, другой приедет, говорит: "Нет, это не годится". Так-то выливала она свою желчь.

Пришел к ней профессор, спрашивает, по обыкновению, "довольны ли? комнатка ведь хорошенькая!" (на благородном), а она в ответ кричит: "Убирайтесь к черту! Чего вы важничаете своим профессорством, ничего вы не знаете, как приглядишься к вам! У меня и дома комната-то лучше вашей!" Вот так субъект! Но по справкам Ек. В. у других сестер, оказалось, что Ешкина говорила правду, что ее действительно очень обидели. При мне ее перевели в буйный, и я опасалась, чтоб у нее не сделалась нервная горячка, так как она сама, как знающая медицину, сказала, что "подлецы доведут ее до этого". Вот тебе весь сказ про больных.

Заметя еще в начале, что толком и честью тут ничего на дождешься, я пустилась хитрить. "Позвольте, - говорю, - Ольга Аркадьевна ваши казенные ноты подклеить." Она обрадовалась охоте, однако крахмал и бумагу (целую десть) пришлось купить на свой счет. Ноты подклеились 5-ю листами, а уж писала-то я, зато писала страсть сколько, все время пока сидишь наверху, бывало, только читаю. Спасибо Екате. Ив., поняла меня, и не выдавала черняка, написанного карандашом, подчас тупым, без дна, спасибо Аде, она карандаш чинила. Впрочем, нечего мне пенять, ножниц там, по словам больной, она едва через 12 лет дождалась, чтоб доверили, а мне Ольга Аркад. дала через неделю, ноты-то подрезать!

Свидание с Каробовским (ранее - Корабовский), ветеринаром, племянником Дяди Пл. Ал., было препотешное. Он хохотал, слушая мой рассказ. Такой он славный, право, и встретил-то меня с уверенностью, что, знать, Коломенские не поняли эксцентричную барышню. "Экую комедь-то отломали!" - заключил он мой рассказ. Да, спасибо ему, отвела душу, видя человека, смотрящего на меня человеческими глазами. Через день он пришел ко мне с братом, а потом опять один. Доктор Данило предложил мне после этого и писать и читать. За такую доброту, которой без профессора все-таки нельзя было воспользоваться, я выразила желание действительно полечиться у него от того, от чего следовало, т.е. от биения сердца.

Финалом лечения в клинике было полное свидетельствование меня, оказавшееся столь же удовлетворительным в конце, как у незабвенного Блинникова в начале, потому что тогда я приехала сама. С легкой руки Коробчевского принеслась и весть о приезде Саши из Смоленска. Обрадовалась я, но, услыхав ее выражение, сказанное другим "заболтает теперь она меня!" разочаровалась. Положим, я не полагалась даже на мнение снисходительной Сердобольной, которая, не зная ранее моего характера, не зная причин и видя меня после прелестной рекомендации в раздраженном состоянии и во время бессонницы, могла считать больною, но та, которая 13 лет жила со мною, та, которой я поверяла все мысли, та, которая сама в нашей обстановке доходила до отчаянья, доходила до того, что с уверенностью в страшной возможности решалась поверять мне свое опасение и причину слез: "ей кажется, что она может сойти с ума!" - та не имела права относиться так!....

Находила же я средства разбивать тогда эту непрошенную мысль в ней! Как же могла она поверить страшному слуху, как не явилось в ней простое желание применить свои знания "сестры Сердобольной" для утешения всеми оставленной подруги ее детства, ее мысли, даже ее чувств! Я думала, что она приехала, если не для того, чтобы с уверенностью друга сказать, что, зная меня, не допускает возможности слухов, то для того, чтобы заменить для меня всех. И Боже, кем бы она стала тогда для меня! Ведь она бы сделала это не из-за денег! Но нет, 10-ти минут свидания было достаточно. Поручение исполнено, драгоценности взяты, поездка совершена, чего же больше! Наахаться, порассказать, и в Смоленск можно. Могла ли я обрадоваться такому визиту Дяди и Саши?

Первого я даже не поцеловала. Его со звездою приняли в пустом номере на благородном коридоре, проведя через зимний сад. Дядя был озадачен небывалой холодностью моей, но что ж тут удивительного? Ведь я считала себя чужою им (помнишь, после 14-го). На вопрос доктора Рагозина, приведшего гостей, рада ли я, я отвечала, что не могу радоваться свиданию с тем, кто привез меня сюда. Рагозин старался смягчить меня, уверяя, что после я поблагодарю за это сама. "Никогда", - твердо отчеканила я. Вот главный оттенок свидания, после которого я послала Мар. Пет. - тете (жене дяди) такого же свойства письмо через Е.И., но узнав, что они способны огорчиться таким отношением моим, смягчилась и написала снова такое, какое свойственно писать Юле тем, кого она любит. Если достану эту свою записочку, то препровожу тебе. Затем последовал визит "Дедушки" Владимира Петровича , прикатившего со съезда, куда был обязан явится 11-го сентября. Он тоже хорошо отнесся ко мне и говорил, что полагал, оставив меня спящую в 5 часов утра 11 сентября, что этим сном все нервное расстройство (причины которого вполне не понимал) и пройдет. Он привёз массу фруктов, за которые все сиротки замкнутого мира были очень благодарны.

Ссылки: