Симбирская Царевна Тамара

Не помню точно времени, привезли в Симбирск из Тифлиса царевну Тамару, под мой строгий надзор. Не подумайте, что эта Тамара подобна Тамаре Лермонтова, нет, непохожа. Длинная, узкая в плечах и вся ровная до конца ног, лицо длинное, чисто армянское, лет под 50. Привезли плачущую, и сколько раз ни навещал ее, видел плачущую и всегда в одной позе: с своею служанкою сидят на полу и разбирают спутанный разноцветный шелк. Нельзя было не бывать у ней, а идти - наказание: не люблю плачущую женщину, еще бы хорошенькую, да и то ненадолго, молоденькие слезы не горьки.

Примечание: Жиркевич сообщает о ней следующее: "Здесь в Симбирске есть некто княжна Тамара, фрейлина ее императорского величества, сосланная сюда из Грузии на жительство лет 6 тому назад по поводу открытого в Тифлисе заговора грузинских князей". Стогов пересказывает анекдот, имевший достаточно широкое распространение.

Не буду утверждать, долго ли надоедали мне слезы Тамары, но в приезд государя я решился хлопотать сбыть с рук плаксу. Составил пречувствительную записку и молил графа Бенкендорфа доложить государю о помиловании Тамары; это было вечером, граф отвечал: "убирайся, спать хочу, поди к Адлербергу , он ходатай за всех девок".

Я к добрейшему из добрых, графу Адлербергу; подав записку, стал неотступно просить его. Трудно верить, но прошу не сомневаться: прося графа Адлерберга, у меня капнуло слез пяток, право так! Граф с участием спросил: "вы такое близкое принимаете участие?" Я не сказал, что она мне надоела. Благодетельный граф тотчас пошел к государю и вынес помилование Тамары. Я приказал разбудить ее и объявил ей радость. Не буду рассказывать о сцене ее благодарности, право, и тут ничего не было приятного. Через 4 дня отправил царевну с жандармом с Тифлис , там выехали 20 карет встречать ее. Ну и дай Бог ей здоровья. (Примечание: Приводя этот случай в своих "Записках", известный поэт и государственный деятель князь П.А. Вяземский относит его не к А.X. Бенкендорфу, а к его отцу - Христофору Ивановичу Бенкендорфу. - Примеч. ред. издательства "Индрик", М., 2003) Пишет Дубельт : "Под твой надзор назначен бывший волынский губернский предводитель, граф Петр Мошинский . Облегчи его положение, что от тебя зависит". Является Мошинский, небольшого роста, с самым добрым и скромным выражением в лице; мне казалось, что его забила судьба, но нет, он таков от рождения; ему лет 35, плешив, хорошо образован. Сослан был в Тобольск за 14-е декабря . В первый же час я спросил его, чего он хочет? Он не вдруг отвечал:

- я не знаю, чего я могу желать?.

- Какое ваше самое большое желание?

Он после признался мне, что ему очень забавно казалось, что какой-то подполковник так самонадеянно спрашивает, когда первые лица в государстве ничего не могли для него сделать, но отвечал:

- мое желание одно - сблизиться с женою и дочерью.

- Ну, вот, видите ли, я через 4 месяца подвину вас к вашей семье, но с условием: вы должны всякий день непременно являться ко мне, дабы я не лгавши мог сказать, что я всякий день вижу вас. Я не всегда свободен, но вот вам комната, книги и трубка. Исполните вы, исполню и я.

Редкую почту не писал я о Мошинском и писал правду: что он вполне раскаялся, искренно предан государю и России, сознает глубоко безумие поляков и проч. Прогрессивные мои донесения выходили ладны, и я собирался повести атаку - выслать Мошинского на юг. Вдруг курьер: граф пишет, чтобы я употребил все искусство осторожно, но непременно убедить Мошинского подписать прилагаемую бумагу. Читаю. Это не более, не менее - согласие Мошинского на развод с своею женою. Граф оканчивает, что он надеется на мою деликатность и участие к положению Мошинского. Я даже не вдруг и сообразил, что мне делать.

Мошинский только и мечтал о счастии увидаться со своею семьею, а я должен - осторожно, деликатно, с участием, поднести для его подписи развод с любимою им женою! Прежде всего, я мысленно проклял всех полек (теперь пригляделся и не проклинаю). Не стану рассказывать, как я хитрил, подготовляя бедного Мошинского, но конец концов тот: несчастный, чтобы подписать, падал два раза в обморок, подписал и заболел. Желая сколько-нибудь вознаградить Мошинского, я каждую почту просил о переводе Мошинского на юг, добыл и послал свидетельство доктора, что необходим для него теплее климат. Ровно через три месяца со дня прибытия ко мне Мошинского он переведен в Чернигов, куда и выехала к нему дочь.

Он не переставал удивляться моему могуществу, но после не то еще увидел. С этого времени я забыл о Мошинском. Я - в Киеве .

В 1839 году ко мне на квартиру явился какой-то поляк и объясняет, что меня очень любит Петр Мошинский.

- Где теперь Петр Мошинский?

- Он с дочерью в Чернигове.

- Что же вам от меня нужно?

- Я еду к Мошинскому, желаю быть управляющим в одной из его деревень, прошу от вас рекомендательного письма.

- Письма вам не дам, потому что вас не знаю; поезжайте, скажите Петру, что я его люблю и что мы скоро увидимся, он даст вам место и без письма.

Перевести Мошинского в Киев мне было не трудно: тогда более сотни поляков разослали по заговору Канарского . Мне не трудно было убедить юго-западного генерал-губернатора Бибикова для примирения с дворянами представить о пользе перевода Мошинского в Киев. Дозволено. Мошинский бросился ко мне на шею и со слезами радости называл меня своим благодетельным провидением. Дочь его - предоброе дитя. Явился граф Шенбок ; мне крайне не нравился, но какие-то старинные фамильные связи - дочь Мошинского вышла за Шенбока, который вскоре сделал ее несчастною, промотал ее одиннадцать тысяч душ крестьян и бросил ее, бедную!

Перед свадьбой я же хлопотал и писал представление о помиловании Мошинского. По симбирской привычке Мошинский аккуратно, всякое утро приходил пить кофе. Когда пришло помилование, он пришел ко мне утром и объявил, что уезжает, обнял меня и просил принять на память дружбы наследственный от бабушки фермуар стоимостью в несколько десятков тысяч рублей. Бриллианты блестящие меня не пленяли, но в средине был невиданный, огромный восточный густой изумруд. Любовь моя к этому камню, должно быть, родилась со мною; я полюбовался изумрудом, поцеловал Петра Мошинского и возвратил ему фермуар. Просьбы его, даже слезы, доказательства, что это не деньги, - ничего не помогло. Более я не видался с Мошинским. Получил от него письмо, он начинает: "родился графом, крестился графом, однако я графом никогда не был". Вот до чего обрусел человек: поляк и не хочет быть графом!

Присланы ко мне под надзор с десяток поляков по мятежу 1830 года : два доктора, один очень хорошо учился, он и теперь живет недалеко от меня, фамилия его Станкевич ; присылает ко мне поклоны, но сам не едет, может быть, и я не поехал бы на его месте. Поляки были очень смирны, был и ксендз. Было бы что и рассказать о них, но когда-нибудь после.

Ссылки: