Шкловский решает бежать

"Побег" - вот ключевое слово. Побег. Вот что волочит человека поперёк судьбы - побег. Тут важно сделать первый шаг, и поток обстоятельств волочит тебя по судьбе, меняя твою биографию. Шкловский уже бежал по стране, бежал тогда, когда был расстрелян его брат, а 1918 год не разбирался в тонкостях, и пули, попавшие в одного человека, часто убивали стоящих рядом. Потом он напишет: "Кому нужно меня арестовать? Мой арест - дело случайное. Его придумал человек без ремесла Семёнов . Из-за него я должен был оставить жену и товарищей" 89ф. Человек, написавший эти строки, немного кривил душой. Арест его был вероятен и так, но стал вероятен чрезвычайно из-за человека по имени Григорий Семёнов [ 52 ]. Шкловский, нажив к этому моменту не послужной список, а биографию, понимал, что эти действия и явления имеют прямое отношение к нему. Он, и не он один, слышал, как поворачиваются шестерёнки в этом безжалостном механизме. И это были те шестерёнки, что перемалывали эсеров, что уже по два-три года сидели в советских тюрьмах. Зубья этих шестерёнок норовили захватить и его. Поэтому поздним вечером 14 марта 1922 года, подойдя к Дому искусств, он внимательно посмотрел на свои окна. В окнах горел свет, и это его насторожило. В Доме искусств жил странный старичок Ефим Егорович, как описывает его Вениамин Каверин, "маленький, сухонький, молчаливый, с жёлтой бородкой". Его- то Шкловский и спрашивает: - А скажи, Ефим, нет ли у меня кого там? И Ефим ему отвечает: - А вот, пожалуй, и есть. У вас, Виктор Борисович, там гости. И в эту секунду жизнь Шкловского круто переменилась. Он стоял перед Домом искусств, а в руке у него была верёвка от детских саночек, гружённых дровами. Он развернулся и повёз саночки к своим родителям. Где он провёл ночь, неизвестно. Эта история сразу стала легендой. Евгений Рейн, пересказывая Надежду Филипповну Фридлянд , пишет: "Однажды глубокой ночью он и Надя возвращались домой. Когда они вышли на Кронверкский проспект, то неожиданно увидели, что окно их кухни светится. - Засада, - сказал Шкловский. Он подумал минуту и продолжил: - Ты возвращайся домой, тебя не возьмут, а я попробую через наше "окно" в Белоострове уйти в Финляндию. И он пошёл пешком на вокзал к первому поезду. Он перешёл границу и вскоре объявился в Берлине. Засады, кстати сказать, не было. Оказалось, что они просто забыли перед уходом выключить на кухне свет" 9 6ф. К таким свидетельствам надо относиться осторожно. Много непонятного и чересчур анекдотического в этой истории. Из неё вообще можно сделать вывод, что Шкловский бежал из Петрограда по ошибке. Может, это и понравилось бы самому Шкловскому, когда он скрывал (по понятным причинам) эту деталь своей биографии, но общий тон времени и свидетелей говорит прямо противоположное. Засады - были, и даже в тех местах, где Шкловский не жил. А жил он именно в Доме искусств. Да и непонятно, где тогда была жена Шкловского, Шкловская- Корди, которая? Впрочем, обо всём по порядку. Так или иначе, на следующий день он появился в квартире Тыняновых на Греческом проспекте, 15. Об этом подробно пишет живший там Каверин (женатый на сестре Тынянова): "Он был слегка напряжённый, но ничуть не испуганный. Почти такой же, как всегда, не очень весёлый, но способный говорить не только о том, что чекисты ищут его по всему Петрограду, но и о стиховых формах Некрасова, которыми тогда занимался Юрий. Иногда напряжение прорывалось. Мы были не одни. У Тынянова сидел некто Вася К., пскович, учившийся почти одновременно с Юрием в Псковской гимназии. Он был из дальних знакомых, в семье моих родителей, да и в тыняновской, его не любили. К нам он зашёл в тот вечер по делу: он открыл в Пскове маленькую книжную лавку, но превращаться в "частника", как тогда называли нэпманов, ему не хотелось, и он надеялся, что ему удастся оформить своё предприятие под маркой ОПОЯЗа. Юрий нехотя познакомил его с Виктором. Через пять минут этот Вася К. был, как теперь принято выражаться, "в курсе дела". Тем поразительнее показалось мне, что в доме, который был проникнут не высказанным, но всеми подразумеваемым желанием спасти Виктора от ареста, этот вежливый, красивый, хорошо воспитанный человек заговорил (хотя бы и с оттенком осторожности) о своих торговых расчётах, ОПОЯЗ выпускал сборники, которые немедленно раскупались, и К., упомянув об этом, неловко воспользовался словом "благополучие". - Всё моё благополучие заключается в этой чашке чая, - с опасно разгладившимся от бешенства лицом рявкнул Виктор". Дальше всё происходит как в настоящих романах - хозяева уговариваются с уходящим куда-то Шкловским, что завяжут занавеску в спальне узлом, и если узел будет развязан, то значит, в доме засада. Все волнуются, и все при этом знают о происходящем. Встреченный Кавериным Слонимский уверен, что Шкловского схватят если не сегодня, то завтра, что скрыться невозможно. И правда, в тот же день к Тыняновым приходит сначала один чекист, запрещая присутствующим выходить из дома, а затем и подмога. Каверин описывает всё это довольно подробно, и десяток страниц его воспоминаний посвящён тому, как в квартире Тыняновых застревают её жители, рыжий нищий с сумой через плечо, переводчик Варшаверов, студент военно-медицинской академии, таинственная девушка, сослуживцы Тынянова. Через двое суток там находилось 23 человека, и, наконец, когда наступили третьи, всех отпустили. Каверин так пишет об этом: "Чем же занимался, где скрывался виновник этого переполоха? Виновник не сидел на месте и не прятался, как ни трудно этому поверить. Какое-то магическое чувство остановило его, когда, подойдя к вечеру первого дня засады к нашему дому и увидев в окне приглашавшую его занавеску, он постоял, подумал - и не зашёл. Может быть, его остановило то обстоятельство, что все окна были освещены, а окон было много. Это повторилось у дома, где жила Полонская, - и там его ждали. Для побега нужны были деньги, и он на трамвае поехал в Госиздат , на Невский, 28, где все его знали, где изумились, увидев его, потому что он был отторжен и, следовательно, не имел права получить гонорар, который ему причитался. Но и в административной инерции к тому времени ещё не установилась полная ясность. Бухгалтер испугался, увидев Шкловского, но выписал счёт, потому что между формулами существования Госиздата и Чека отсутствовала объединяющая связь. Кассир тоже испугался, но заплатил - он тоже имел право не знать, что лицу, имеющему быть арестованным, не полагается выдавать государственные деньги. Впрочем, не только эти чиновники были ошеломлены смелостью Шкловского. Весь Госиздат окаменел бы, если бы у него хватило на это времени. Но времени не хватило. Шкловский сразу же ушёл - на всякий случай через запасной выход: на Невском его могли бы ждать чекисты". Прерываясь на разные литературные цитаты, Каверин сообщает, что Шкловский так и не рассказал ему о подробностях своего бегства. - В общем, - говорил он ему, - перейти финскую границу было легко. Из Киева бежать было труднее. И Каверин продолжает: "Это было легко, потому что в нём ключом била лёгкость таланта, открывавшая новое там, где другие покорно шли предопределённым путём. Новым и неожиданным было уже то, что он не согласился на арест. Не сдался. Его и прежде любили, а теперь, когда он воочию доказал незаурядное мужество, полюбили ещё больше. Если бы желание добра имело крылья, то он перелетел бы на них границу.

Но он обошёлся без крыльев. Из Финляндии он прислал телеграмму: "Всё хорошо. Пушкин. Так его называли у Горького, где он бывал довольно часто. Мы вздохнули свободно" 9 7ф. Среди Серапионов была поэтесса Елизавета Полонская , о которой уже шла речь. Это именно про неё, про её стихи

И мы живём, и Робинзону Крузо

Подобные - за каждый бьёмся час,

И верный Пятница - Лирическая Муза

В изгнании не покидает нас, - вспоминал Шкловский "и, цитируя их, добавлял: "Вот как надо писать!" 9 8ф.

Ссылки: