Сарнов Б. переезд в дом на Аэропортовской соседний со Шкловскими

А сейчас я хочу объяснить, почему начал эту главу рассказом о сцене, которую разыграл наш друг Аркадий , когда, гуляя с ним близ нашего дома, мы столкнулись с женой Виктора Борисовича - Серафимой Густавовной . Видит Бог, сделал я это не ради одного только эстрадного эффекта. Совет Аркадия я не выполнил: делать сравнительный текстологический анализ первого издания "Заметок о прозе русских классиков", которое еще не было посвящено "Симке Нарбут", со вторым, на титуле которого это посвящение уже красовалось, - так и не стал. Но наблюдая жизнь Виктора Борисовича и Серафимы Густавовны вблизи, не раз имел случай убедиться, что Аркадий имел-таки весьма серьезные основания считать, что "Симка Нарбут", как он упрямо ее называл, действительно оказывала не вполне благотворное влияние на жизненную, а стало быть, и литературную позицию Виктора Борисовича. С некоторых пор я получил возможность наблюдать эту их жизнь вблизи не только в Шереметьевке, но и в Москве. Вскоре мы и тут со Шкловскими стали соседями, и вечерние наши посиделки перестали быть сезонными - стали постоянными. Случилось это в 1962 году, когда мы с женой и маленьким сыном въехали в новый кооперативный дом на Аэропортовской , выросший неподалеку от дома, где жили Шкловские. Когда кооперативный дом на Аэропортовской еще только строился, мы, будущие его обитатели, то и дело приходили полюбоваться, как идет стройка, и уходили счастливые, увидав, что дом вырос еще на пол-этажа. Не только мы с женой и сыном, почти все будущие жители этого дома до того ютились по коммуналкам, и грядущее вселение в отдельную квартиру представлялось нам немыслимым счастьем. Но когда я въехал в этот наш дом, в новую - первую мою отдельную - квартиру, сразу же обнаружилось, что двери в ней открываются очень туго. Так просто не откроешь. А двери, которые открывались сравнительно легко, - те не закрывались. То есть закрывались, конечно, если приложить силу, но тогда уж их было не открыть. Много было и других недоделок. Но я искренне полагал, что все это нормально. О том, чтобы строители исправили эти недоделки сами - по доброй воле или по приказу своего начальства - я, конечно, и не помышлял. Такая дурацкая мысль мне даже в голову не приходила. Нашел каких-то работяг, привел их в новую свою квартиру, показал им все, что требовало вмешательства их золотых рук. Работяги ходили за мной, смотрели, щупали все "недоделки", хмыкали, качали головами. И высказывались так:

- Да-а, не по-советски сделано! Не по-советски! Рази ж это работа? Да за такую работу этим работничкам руки и ноги перебить! Я-то как раз не сомневался, что сделано всё это было как раз по-советски. Но объяснять им это не стал и не сказал даже, что от них жду как раз не советской, а настоящей, добротной работы. Говорить я им этого не стал, потому что уже понял (увидел), что работать они умеют. А когда работа была закончена, я выставил пару-другую бутылок и мы с ними выпили за мое новоселье. И тут у них развязались языки, и они мне признались:

- Хозяин! Да ведь это мы ж здесь и работали. Наша ведь это работа. Наши все недоделки-то! Так выяснилось, что они не хуже, чем я, знали, в чем состоит разница между работой "по-советски" и работой "по-капиталистически", то есть - за живые деньги. Не следует думать, однако, что все эти досадные мелочи, о которых я теперь вспоминаю, меня огорчали. Ничуть! Все эти мелкие неудобства и неурядицы воспринимались нами тогда как те соринки в ключевой воде, о которых Лев Николаевич Толстой говорил, что от них эта вода кажется только еще чище и слаще. Да и сейчас, когда я вспоминаю те блаженные дни, в памяти сразу встают совсем другие подробности. Скорее милые, хотя - тоже смешные. Вспоминается, например, как наш семилетний сын в первый день заблудился в новых наших трех комнатах и, заплакав, объявил, что не хочет жить в этой огромной пустой квартире. Хочет назад, домой, на Беговую, в нашу восемнадцатиметровую комнату, где его детская кроватка была втиснута между нашей тахтой и почти не открывающимся из-за нее стенным шкафом. Во всяком случае, спать один в своей, отныне только для него одного предназначенной комнате он отказался наотрез. Кончилось все это тем, что первую нашу ночь в новой квартире все мы, втроем, провели, забившись в одну комнату. Не только нашему семилетнему сыну, но даже жене моей на первых порах казалось, что три комнаты на троих - слишком уж большая роскошь: вполне хватило бы и двух. Вон даже Шкловские - не чета нам! - и те довольствуются двухкомнатной квартирой. Шкловские, кстати, как они потом нам рассказали, вступая в свой писательский кооператив , тоже подали заявление на трехкомнатную квартиру. Но трехкомнатную им не дали. (По тогдашним нормам на двоих трехкомнатная не полагалась.) Так и прожил Виктор Борисович до самого смертного часа в этой своей двухкомнатной, где ему было все-таки тесновато: книги, книги, всегда, где бы ни жил, он обрастал неимоверным количеством книг. Это была уже третья его библиотека. В одной своей статье ("О пользе личных библиотек и о пользе собрания книг в первых изданиях в частности") он написал: Если от книг становится тесно и некуда поставить кровать, то лучше заменить кровать раскладушкой. Вернусь, однако, назад: в новую нашу, уже не совсем пустую, но все-таки еще пустоватую квартиру. Никаких новоселий мы не устраивали. Просто приходили друзья - поглядеть на новую роскошную нашу жизнь. Помню реплику Жени Винокурова : оглядев еще почти пустые наши комнаты (пустые - они казались совсем огромными), он сказал:

- Я человек не завистливый. Но организм - реагирует. Шкловских мы позвали на "осмотр объекта", когда уже слегка обставились. Был приобретен какой-то дешевый польский гарнитур. И поскольку гарнитур этот был спальный (две легкие кровати, два шкафа - платяной и бельевой - и туалетный столик с высоким стоячим зеркалом, который мы с женой - возможно, неправильно - называли красивым французским словом "трюмо"), всю эту польскую рухлядь мы разместили в одной комнате - той, которая как раз и числилась у нас спальней. Сима, оглядев это безобразие, сказала, что всё это никуда не годится. Один шкаф сразу же был выдворен в комнату сына. Другой убран в дальний угол, где все его уродство не так бросалось в глаза. А трюмо Сима распорядилась выставить в коридор, что тут же и было проделано. Мы с женой радостно двигали мебель, послушно подчиняясь всем указаниям Симы. Но это последнее её распоряжение показалось мне несколько странным. По моим тогдашним представлениям это трюмо было - самой красивой вещью в нашей квартире. И вдруг ее - в коридор! Виктор Борисович, как видно, заметив тень недоумения, а может, даже и легкого недовольства на моем лице, сказал:

- Слушайтесь Симочку. Она прирожденный дизайнер. И тут же объяснил мне этот ее нестандартный дизайнерский замысел. Коридор в нашей квартире был длинный, тогда еще совсем пустой - этакая уродливая кишка во всю длину квартиры - и трюмо, по замыслу Симы, должно было хоть как-то скрадывать это его уродство. Сказав в заключение, что сам он предпочел бы расположить по стенам коридора полки с книгами (я - тоже, что впоследствии и было сделано), он дал понять, что все эти сегодняшние перемещения мебели - весьма приблизительны: в будущем нас ждет еще множество других, самых разнообразных дизайнерских экспериментов. Может быть, при участии и под руководством той же Серафимы Густавовны. А закончил так:

- Не спешите обживать квартиру. Когда квартира уже совсем готова - человек умирает. Когда вся эта мебельная суета была закончена и мы наконец сели за стол, обсуждение проблем дизайна продолжилось. И тут Виктор Борисович снова повторил свой первоначальный тезис:

- Не спорьте с Симочкой. Иногда я тоже пытаюсь с ней спорить, но в конечном счете всегда оказывается, что она была права.

См. Виктор Борисович и Симочка

Ссылки: