Виктор Борисович Шкловский и Симочка Нарбут

- Не спорьте с Симочкой. Иногда я тоже пытаюсь с ней спорить, но в конечном счете всегда оказывается, что она была права. Эта его реплика напомнила мне восхитивший меня когда-то (вычитал в чьих-то мемуарах) диалог Маяковского с Асеевым.

- Колечка! - сказал однажды другу и соратнику Владимир Владимирович . - Никогда не спорьте с Лиличкой .

- Почему? - вскинулся соратник.

- Потому что Лиличка гораздо умнее вас.

- Ну уж!

- Да. И Лиличка всегда права.

- А если Лиличка скажет, что этот шкаф стоит на потолке?

- Согласитесь, что он действительно стоит на потолке.

- Ну, знаете, Володичка, - возмутился Асеев, - это уже рабство.

- Да? - парировал Маяковский. - А если взглянуть на это с точки зрения нижних соседей? Владимир Владимирович, как мы знаем, считал, что Лиличка всегда права отнюдь не только в тех случаях, когда речь шла о местоположении какого-нибудь шкафа. Но ведь любовь Маяковского к Лиле - случай совсем особый, можно сказать - уникальный, единственный в своем роде. Иное дело - Виктор Борисович и Сима. Оба они были тогда уже не молоды. Да и связал свою жизнь Виктор Борисович с Симой, насколько я могу судить, не по страстной любви - едва ли даже не случайно. Я слышал, что он и не собирался уходить к ней от первой своей жены - Василисы Георгиевны . Короткий роман его с Симой скорее всего кончился бы так, как обычно кончаются такие временные связи. Но однажды он явился от нее очень поздно, а может быть, и вовсе наутро, и Василиса Георгиевна вместе с дочерью Варей просто не пустили его домой. Выкинули на лестницу какие-то его вещички и захлопнули перед ним дверь. Ну, а тут уж взыграл его взрывной темперамент, и домой он больше уже не вернулся. Не поручусь, что всё это было именно так, может быть, даже и совсем не так: слышал я эту версию не от него. Но что я знаю совершенно точно, так это то, что разводиться с Василисой Георгиевной ему смертельно не хотелось. Развод должен был состояться спустя уже несколько лет после его ухода от семьи. Я хорошо помню этот день. Перед тем как ехать в суд (дело было летом, в Шереметьевке) Виктор Борисович сказал мне, что процедура будет отнюдь не формальная и достаточно для него мучительная. Василиса Георгиевна согласия на развод не дает. Говорит, что для нее важно то, что она - "жена Шкловского". Это - ее статус, ее социальное положение. Кем она будет, лишившись этого своего статуса? Он ее понимает. Во всяком случае, эти ее резоны можно понять.

- Но если это вас так мучает, - сказал я, - стоит ли разводиться? На черта вам нужна эта формальность? Он сказал, что идет на это только ради Симочки.

- Неужели это для нее так важно? - по молодой своей дурости ляпнул я. Он объяснил, что да, конечно, важно. Уже столько лет фактически она его жена, а из-за того, что брак их не оформлен юридически, они не могут вдвоем поехать за границу. Да и не только за границу: даже здесь, на родине, не могут поселиться в одном номере в гостинице. Нет, тут ничего не скажешь. Симочка, конечно, права. Справедливости ради надо сказать, что тут она и в самом деле была права. Но беда в том, что Виктор Борисович привык считать, что "Симочка, конечно, права" и во многих других случаях, когда эта ее правота была более чем сомнительна. Вот, например, однажды Серафима Густавовна завела с нами разговор о том, как они волновались перед семидесятилетием Виктора Борисовича : дадут ему к этой юбилейной дате орден или не дадут? Говорила она об этом так, что не возникало ни малейших сомнений: если бы не дали, это было бы настоящим ударом не только для нее, но и для него тоже. Я изумленно взглянул на Виктора Борисовича. Мне показалось, что он этим постыдным Симочкиным признанием был слегка сконфужен. Сама-то она, конечно, могла и не считать эти свои волнения постыдными. Но чтобы он, Шкловский, волновался из-за того, дадут или не дадут ему "они" эту железку?! Я был уверен, что этим "высоким правительственным наградам" давно уже никто не придает никакого значения. В 39-м, увидав на улице человека с орденом Ленина на груди, мы, мальчишки, бежали за ним толпой, гадая, кого именно из героев, имена которых мы знали наперечет, посчастливилось нам встретить: Ляпидевского? Леваневского? Мазурука? Водопьянова? В 60-е, о которых я сейчас вспоминаю, носителей даже самых высоких государственных орденов были уже тьмы, и тьмы, и тьмы. В это время уже у всех на слуху были сразу ставшие знаменитыми строки Слуцкого:

Орденов теперь никто не носит,

Планки носят только дураки. В это самое время моя теща - учительница - получила за выслугу лет тот самый орден Трудового Красного Знамени, которого с таким волнением (дадут? Не дадут?) ждал к своему семидесятилетию Виктор Борисович. И как же мы все потешались над бедной нашей Анной Макаровной , которая с истовой серьезностью отнеслась к "высокой правительственной награде", которой была удостоена. Помню, еще в сороковых - сразу после победы - зашла у нас, молодых, речь о том, сколько развелось нынче орденоносцев и как девальвировались поэтому ордена, к которым с таким пиететом мы относились когда-то. Кто-то сказал, что надобно ведь учитывать и то, что самые героические подвиги в годы войны стали явлением массовым. А мой отец , прислушивавшийся к нашему разговору, юмористически вздохнул:

- Вообще-то, по справедливости, надо было бы наградить орденом каждого, кто жил при советской власти. Заслужили! Вспоминаю еще один поразивший меня тогда (возвращаюсь опять в 60-е) случай. В "Известиях" было напечатано письмо группы передовых рабочих. В сущности, это был донос "передовиков" на четверых своих товарищей, которые были награждены медалями ("За доблестный труд", кажется, или еще что-то в этом роде), но не отнеслись к этой высокой правительственной награде с должным уважением. Не соизволили даже явиться куда надо, чтобы свои медали получить. За этим "Письмом в редакцию" вскоре последовали другие, дружно осуждавшие незадачливых медаленосцев. И наконец месяца через два сюжет завершился традиционной рубрикой: "По следам наших выступлений", из которой мы узнали, что двое работяг (из четверых) признали свою вину и покаялись, а двое были этих наград торжественно лишены. Так, значит, и не уговорили их взять эти злополучные медали. Не знаю, насколько необходимо было тут это длинное отступление, но мне хотелось как можно нагляднее объяснить сегодняшнему читателю, почему все-таки так поразил меня взволнованный рассказ "Симки Нарбут" о том, как они с Виктором Борисовичем волновались: дадут ему орденок к семидесятилетию или не дадут? Однако это мое отступление (коли уж я его затеял) было бы неполным, если бы я не добавил ко всему сказанному, что Шкловский в моих глазах был - не чета даже и самому Пастернаку. Ведь это же был Шкловский! Тот самый Шкловский, который выдвинул идею "Гамбургского счета" , - предложил свою, истинную табель о рангах, согласно которой "Серафимовича и Вересаева нет, они не доезжают до города. Булгаков у ковра. Бабель - легковес. А Горький - сомнителен (часто не в форме. Чего стоил (мог стоить!) в сравнении с этим Гамбургским счетом любой "ихний" орден! Кстати, насчет слова "ихний", которое тоже не случайно тут из меня выскочило: вспомнился вдруг рассказ Серафимы Густавовны об объявлении, увиденном ею в витрине какой-то одесской лавчонки в 18-м или 19-м году: "Магазин будет открыт в 10 часов по-ихнему". Соль рассказа заключалась в том, что каждая новая власть, занимая город, прежде всего меняла, устанавливала свое время. И бедные обыватели в этих, что ни день менявшихся, временах совсем запутались. Ну, а "по-ихнему", конечно, означало - "по-совецкому", "по-большевицкому" времени. По отношению к своей веселой одесской юности Сима чувство юмора, как видите, сохранила. Но во всем остальном давно уже жила "по-ихнему". И вот, оказывается, что и он, Виктор Борисович, тоже уже готов напрочь забыть, выкинуть из головы свой "Гамбургский счет" - и жить "по-ихнему". Нечто подобное нет-нет да и мелькало в некоторых его репликах и раньше. Однажды, встретив его на нашей Аэропортовской и задав обычный в таких случаях вопрос: "Как дела?", в ответ услышал:

- Был в Италии. Еду во Францию. В Германии переводится моя новая книга. В Гослите готовится к выходу мой трехтомник. В общем, я от бабушки ушел!.. Поговорив еще немного о том, как славно складываются наконец после многолетних мытарств его дела, мы расстались. Я пошел дальше и, пройдя еще несколько шагов, встретил Бориса Слуцкого .

- Что пишете? Против кого? Как романы и адюльтеры? - обрушил он на меня весь джентльменский набор обычных своих вопросов. Не имея в запасе никаких интересных сведений о чьих-либо романах и адюльтерах, я рассказал, что только что встретил Шкловского, который известил меня, что был в Италии, едет во Францию и вообще "от бабушки ушел". Выслушав мое сообщение, Слуцкий сказал:

- Боюсь, он плохо представляет себе характер этой бабушки. На самом деле насчет характера "этой бабушки" у Виктора Борисовича никаких иллюзий, конечно, не было. Но он был упоен тем, что наша "Софья Власьевна", кажется, возвращает ему наконец то место в официальной советской табели о рангах, которого он заслуживает. Это я понимал и ничуть за это его не осуждал. Но одно дело - волноваться, выйдет или не выйдет наконец его трехтомник в Гослите, или даже - выпустят или не выпустят его с Симой в Италию, и совсем другое - тревожиться из-за того, попадет или не попадет он в список орденоносцев! Не знаю, все или не все эти мои мысли и чувства отразились тогда на моем лице. Но кое-какие, видимо, отразились. Потому что Виктор Борисович в ответ на этот мой невысказанный вопрос ("Как? Неужели и вы тоже волновались из-за того, дадут или не дадут вам эту жестянку?") все же отреагировал. И счел нужным внести в правдивый Симин рассказ некоторые коррективы.

- Понимаете, история такая? Орден, конечно, ерунда! Но если не дадут, все начнут шушукаться: что такое? Почему не дали?.. Ну вот! И вдруг на миг сверкнула его озорная насмешливая улыбка. Как молния предвещает гром, так эта усмешка у Шкловского предвещала какое-нибудь "шкловское" mot. И mot последовало: - Ведь оценки нам ставят не за успехи, а за поведение.

Ссылки: