Бен Сарнов знакомится с "врачами-убийцами"

Я, кажется, уже упоминал однажды, что в эвакуации довольно тяжело болел. Что- то очень нехорошее было у меня с почками. Когда мы вернулись в Москву, родители таскали меня по разным врачам. Один из них, уролог, едва мы с мамой вошли в его кабинет, недовольно и даже, как мне показалось, брезгливо буркнул:

- Что вы его ко мне привели? Ведь это же типичный нефритик. " Нефрит " - вот, оказывается, как называлась моя болезнь. Вернувшись от этого несимпатичного уролога домой, я долго глядел на себя в зеркало, стараясь понять, что означали эти его загадочные слова. И, кажется, понял: из рамы "говорящего правду стекла" на меня глядел мучнисто-белый лик старообразного юнца с тяжелыми синеватыми мешками под глазами. Как выяснилось из реплики отвергшего меня врача, болезнь моя была подведомственна не урологам, а терапевтам. И мама решила показать меня лучшему терапевту страны профессору Виноградову . Сделать это было, как выяснилось, совсем просто. Надо было только записаться (по телефону) к нему на домашний прием и подождать, пока подойдет наша очередь. Ждать пришлось довольно долго: не меньше месяца. Но в назначенный срок профессор принял нас без всяких осложнений и проволочек. У него был облик типичного старого русского земского врача. (Во всяком случае, именно так я представлял себе старых русских земских врачей.) Усадив нас напротив своего тяжелого, громоздкого письменного стола, он придвинул к себе толстую кожаную тетрадь (она напомнила мне ту, давнюю мою, детскую, но, как я сразу же увидел, в отличие от моей, переплет ее был из настоящей, а не искусственной кожи), раскрыл ее и приготовился записывать. Он внимательно слушал все, что рассказывала ему мама,- хотя рассказ ее, как мне казалось, изобиловал множеством совершенно ненужных подробностей. На мой взгляд, совершенно ни к чему было рассказывать о том, как трудно там, в эвакуации, было с едой и как поэтому нам постоянно приходилось нарушать полагающуюся нефритику диету. А тем более о том, как ее коллега-военврач разрешил подкармливать меня американской свиной тушенкой, хотя вообще-то она была мне противопоказана. Этот ее коллега сказал, что если я не умру от истощения, то с нефритом моим они уж как-нибудь справятся. Этот длинный мамин рассказ сильно меня раздражал - не только множеством утомительных и совершенно ненужных подробностей, но в особенности тем, что говорила она обо мне как о маленьком мальчике и - мало того!- рассказывая о всех осложнениях моего нефрита, постоянно употребляла местоимение "мы", словно не я один, а мы с ней вдвоем болели этой болезнью. Виноградов, однако, слушал этот ее рассказ не перебивая и, как мне показалось, с подлинным интересом. И все писал, писал что-то в свою великолепную кожаную тетрадь. И мне казалось странным, что он тратит драгоценные листки этой роскошной тетради на всю эту мамину чепуху. Ведь мы же, думал я, не постоянные его пациенты. Наверняка больше ни разу к нему и не придем. Зачем же портить ради нас эту роскошную тетрадь: если уж так ему необходимо все это записывать, взял бы для такого ординарного случая какую- нибудь другую, обыкновенную. Покончив с мамой, профессор так же долго и внимательно слушал меня. И тоже записывал. Затем последовал обычный медицинский осмотр и наконец заключение. Он сказал, что у меня действительно нефрит. Довольно, правда, редкая, как он выразился, гематурическая форма нефрита. И скорее всего не хроническая. Делать надо то-то и то-то. Но прежде всего - удалить миндалины.

- У моего сына, куц,- сказал он, положив руку мне на плечо,- было, куц, то же самое. Удалили миндалины, куц, и все прошло. И плавает, и ест все, куц. И соленое, и острое. И водку пьет, куц, как ни в чем не бывало. Этот рассказ профессора про его сына, должен сказать, сильно меня обрадовал, поскольку меня - по тогдашней моей глупости - более всего в моей болезни угнетало именно то, что мне строжайше запрещали плавать, есть острое и соленое, ну и, разумеется, пить водку. К водке особого тяготения у меня, правда, не было, но невыносимо было мириться с такой своей мужской неполноценностью. Старик словно прочел все самые тайные мои мысли. Но это все я осознал уже потом. А в тот момент, когда он обратился ко мне с этим своим ободряющим монологом, меня более всего поразило вот это странное словечко "куц", которым он перемежал чуть ли не каждую свою фразу. Сперва мне даже послышалось, что он говорит не "куц", а - "куцый". Но вскоре я сообразил, что никакого смысла в этом его словечке искать не надо: просто это у него такой дефект речи. А профессор тем временем снял руку с моего плеча и опять обратился к маме. Он зачем-то стал ей объяснять, что в нашей медицине - точнее, в той ее области, которая называется "ухо- горло-нос",- есть две школы: школа профессора Трутнева и школа профессора Фельдмана. Врачи, принадлежащие к школе профессора Трутнева, полагают, что миндалины удалять не надо, что тут во всех случаях показано консервативное лечение. Что же касается профессора Фельдмана и его учеников, то они придерживаются иной, радикальной точки зрения.

- Так вот,- заключил он.- Прежде чем идти с сыном к отоларингологу, узнайте, куц, к какой школе он принадлежит. И к тем, кто придерживается, куц, взглядов профессора Трутнева, даже и не ходите. Миндалины вашему сыну, куц, необходимо удалить. Никакое консервативное лечение тут не поможет. Вот так и вышло, что вскоре после визита к профессору Виноградову мы с мамой оказались у другого "врача-убийцы" - профессора Фельдмана . Того самого, про которого - пять лет спустя - был сочинен уже упоминавшийся мною куплет:

Дорогой товарищ Фельдман -

Ухо-горло-нос.

Ты держался, словно Тельман,

Идя на допрос. Далее См. Судьба Макса Бременера, который лечился не у Виноградова А вот за то, что я прожил жизнь не инвалидом (и плаваю, и соленое ем, и острое, и водку пью), благодарить мне надо именно его, профессора Виноградова. Ну и, конечно, маму, которая послушно выполнила указание профессора. Хотя выполнить его, как оказалось, было совсем не легко. Выяснилось это на приеме у профессора Фельдмана , к которому, как я уже сказал, мы с мамой послушно отправились. Этот профессор был совсем в другом роде. И от общения с ним впечатление у меня осталось самое неблагоприятное. Как, впрочем, наверно, и у него от общения со мною. "По странной филиации идей", как выражался в подобных случаях Л.Н. Толстой, я вспомнил тут знаменитый Рассказ Бабеля о том, как он общался со Сталиным .

Примерно так же вышло и у меня с профессором Фельдманом . В отличие от пленившего меня Виноградова, у него не было ни желания выслушивать подробные мамины рассказы об истории моей болезни, ни кожаной тетради, в которую он мог бы эти ее рассказы записывать. Он сразу приступил к делу: посадил меня в специальное кресло, похожее на зубоврачебное, заставил разинуть рот и стал изучать мое горло. Усмехнулся, когда я сказал, что умею показывать горло "без ложечки", и сперва действительно обошелся без всяких инструментов. Но потом сказал, что без "ложечки" все-таки не обойтись, потому что ему надо не только поглядеть на мои миндалины, но и надавить на них той самой "ложечкой", а точнее - специальной металлической лопаточкой, которую он назвал шпателем. И вот тут-то и разразился скандал. Я честно разинул рот и изо всех сил старался не мешать профессорскому шпателю дотянуться до моих миндалин. Но мое горло при каждой такой его попытке само, непроизвольно выталкивало этот шпатель. Это был какой-то странный рефлекс. Что-то вроде спазма. Профессор злился. Причем не на эту странную особенность моего организма, а непосредственно на меня, словно это я нарочно, из какого-то дикого упрямства, сознательно не хотел показать ему свое горло. Промучившись со мною таким образом минут сорок, он раздраженно кинул свой шпатель в специальную металлическую лоханочку, произнеся при этом такие, хорошо мне запомнившиеся слова:

- Ну и оставайтесь со своим нефритом! На том и закончился наш визит к знаменитому профессору.

После многих мытарств и приключений миндалины мне в конце концов все-таки удалили. Но это уже совсем другая история, которой здесь не место, поскольку случилось это уже без участия профессора Фельдмана, а этот мой рассказ - о нем. Итак, профессор Фельдман мне не понравился. Более того: он вызвал у меня довольно резкую и стойкую антипатию. И тем не менее представить себе, что этот самый Фельдман, который так мучился с моим горлом и так искренне расстроился, когда все его усилия оказались напрасны,- представить себе, чтобы он мог оказаться убийцей? Нет! Это было невозможно. Перебирая в памяти все подробности и детали моего личного общения с двумя "убийцами в белых халатах" - такими разными, не похожими друг на друга,- я был вынужден признать, что так определенно не понравившийся мне профессор Фельдман был похож на убийцу ничуть не больше, чем очаровавший меня профессор Виноградов. И в то же время поручиться за всех арестованных врачей я бы не мог. А уж в КЛЯТВУ ГИППОКРАТА, о которой постоянно твердил мне Ленька Рапутов, и вовсе не верил. Не верил не потому, что был таким уж циником. Просто я не раз слышал от отца историю про Фрунзе , которому по приказу Сталина сделали совершенно ненужную ему операцию и "зарезали" его, как грубо выразился мой папахен, на операционном столе. Не верил я и в естественную смерть Горького , не сомневаясь при этом, что отправить на тот свет Буревестника дали команду врачам не мифические враги народа, а сам Хозяин (через Ягоду, конечно). Нынешних же врачей обвиняли в том, что они убили (довели до смерти) Жданова и Щербакова . А эти два персонажа не вызывали у меня и тени сочувствия, и я имел все основания полагать, что у лечивших их врачей - тоже. Все эти мои тогдашние мысли были, конечно, чудовищны. Но что поделаешь, так было! Я, конечно, не сомневался, что все это так называемое "дело врачей" - не что иное, как чудовищная провокация. (А мой отец - так тот прямо сравнивал его с "делом Бейлиса" , а Лидию Тимашук , якобы раскрывшую заговор своих коллег и получившую за это Орден Ленина, именовал не иначе, как Верой Чеберячкой .)

Ссылки: