Б.Сарнов и дело "врачей-убийц"

Из Сарнова

Сказав, что после этого случая я больше никогда, ни разу в жизни не посетовал на то, что мне выпало родиться евреем, я не соврал. И даже не соврал, давая понять, что пресловутый "пятый пункт" на протяжении всей моей жизни не так уж мне и мешал. Из сказанного, однако, вовсе не следует, что не было в моей жизни (как и в жизни каждого моего соплеменника) минут, когда бы я всей кожей не чувствовал, что это значит - быть евреем "в такое время на земле". Ну а уж 13 января 1953 года, прочитав опубликованное в "Правде" сообщение ТАСС о врачах-убийцах, я всей кожей ощутил горячее дыхание дракона, уже разинувшего свою огнедышащую пасть, чтобы проглотить меня целиком, со всеми моими потрохами. Сейчас я уже плохо помню, как прочел это сообщение в утренней газете, поделился ли с кем-нибудь своими ощущениями. Не помню даже реакцию отца, с которым мы обычно обсуждали все события такого рода. Может быть, только молча переглянулись: все было понятно без слов. Зато я хорошо помню рассказ об утре этого рокового дня, который услышал - лет десять спустя - от своего приятеля, известного театрального критика Кости Рудницкого .

Очень рано, чуть ли не на заре раздался в его квартире телефонный звонок. Сняв трубку и произнеся традиционное "я слушаю", Костя узнал голос своего приятеля, известного московского репортера Наума Мара , которого злые языки наградили прозвищем - "Трижды еврей Советского Союза". (Прозвали его так потому, что подлинная фамилия его была - "Мармерштейн", то есть она как бы включала в себя аж целых три еврейские фамилии.) Помимо этого прозвища Мар был знаменит бурным темпераментом и неумением держать язык за зубами. Опасаясь, что "трижды еврей" наговорит сейчас много лишнего (он почти не сомневался, что его телефон прослушивается), Костя решил держаться с ним сухо, даже холодно, и, уж само собой, ни в какие обсуждения газетных новостей ни в коем случае не вступать. Но мудрое это решение ему не помогло.

- Костя! Ты уже читал газеты? Что ты молчишь? Сообщение про врачей читал? сразу взял быка за рога "трижды еврей". Деваться было некуда: ответишь, что не читал, тот начнет пересказывать и, разумеется, комментировать. Уж лучше сказать, что читал.

- Читал,- сдержанно ответил он.

- Я надеюсь, ты понял, что это значит?

- Да, конечно,- также сдержанно ответил Костя.

- Что, конечно? Что ты понял? Я вижу, что ничего ты не понял. Так вот, Костя! Слушай меня внимательно!.. Ты должен вести себя так, как будто к тебе все это никакого отношения не имеет.

- Но ведь это и в самом деле никакого отношения ко мне не имеет,- сказал Костя, стараясь, чтобы его ответ звучал как можно простодушнее.

- Слушай, Костя!- разозлился "трижды еврей".- Не валяй дурака! Ты ведь прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Так вот: заруби, пожалуйста, себе на носу! Ты должен вести себя так, как будто тебя все это совершенно не касается. Как будто к тебе лично,- повторяю, к тебе лично,- это никакого отношения не имеет. Ты меня понял? При мысли, что этот идиотский диалог кто-то (не просто "кто-то", а известно, КТО!) слушает, у Кости по спине потекла струйка холодного пота.

- Но ведь ко мне лично все это действительно - снова начал он. Договорить ему не удалось. На него обрушился такой поток ругательств, обвинений в слепоте, идиотизме, непонимании, где он живет и что вокруг него происходит, а также многословных раздраженных объяснений, чем это непонимание ему грозит, что он не нашел в себе сил продолжать этот разговор и в смятении повесил трубку. На душе у него было муторно. Он почти не сомневался, что эта история наверняка будет чревата для него самыми дурными последствиями. Но, слава богу, пронесло. То ли подслушка плохо работала, то ли у слушавших руки до всех не доходили. Рассказывал мне Костя эту историю, как говорится, в тоне юмора. Мара я хорошо знал (в начале 60-х, то есть как раз в то самое время, когда я услышал этот Костин рассказ, он вместе со мной работал в "Литературной газете"), поэтому для меня вся эта, надо сказать, очень талантливо изображенная рассказчиком сцена имела еще и свою, особую, дополнительную прелесть. Мы вдоволь посмеялись над недотепой Маром. Потом вспомнили веселый стихотворный итог, который вскоре (после реабилитации врачей) подвел этим мрачным событиям талантливый наш народ-языкотворец:

Дорогой товарищ Вовси,

Друг ты наш и брат,

Оказалось, что ты вовсе

И не виноват.

Дорогой товарищ Коган,

Кандидат наук!

Виновата эта погань -

Лидка Тимашук!

Дорогой товарищ Фельдман -

Ухо-горло-нос.

Ты держался, словно Тельман,

Идя на допрос. Попытались вспомнить еще какие-то куплеты этой замечательной народной песни, но, так и не вспомнив, удовольствовались этими. В общем, веселились напропалую. Но было в этом нашем веселье что-то - не то чтобы нарочитое, нет, веселились мы искренне, от души. И тем не менее было при этом у меня такое чувство, что Костя словно бы нарочно выпячивал комическую сторону этой своей истории. Он словно бы заслонялся, загораживался смехом от пережитого им тогда ужаса. Ведь сколько угодно мог он уверять себя - и других тоже,- что к нему, к нему лично вся эта история никакого отношения не имеет. Но ведь знал, что имеет. И все вокруг тоже знали, что имеет - и не только к нему, к Косте, театральному критику, в сорок девятом причисленному к космополитам , но и ко мне, мальчишке, ни в чем таком на замешанному, этот разоблаченный заговор врачей-вредителей тоже имеет самое прямое, самое непосредственное отношение.

О том, что где-то там, на востоке, для нас уже выстроены бараки, что даже точно подсчитан процент тех, кто доедет до этих бараков живыми и тех, кто погибнет в пути,- обо всем этом я, конечно, не знал. Да что - я! Многие из тех, кто был поумнее и поосведомленнее меня, тоже не знали, затронет ли дальнейшее развитие событий всех "лиц еврейской национальности" или в водоворот грядущих бедствий будут втянуты лишь некоторые - наиболее заметные. И искренне надеялись, что им - не таким уж заметным,- может быть, бог даст, как-нибудь удастся уцелеть. Но я почему-то сразу решил, что на этот раз мне не вывернуться. Сразу почему-то вспомнилось, как старик Федоров , чудом уцелевший в сталинских чистках старый большевик, живущий в квартире над нами, таинственно сообщил дружившей с моими родителями соседке, что к нему наведывался сотрудник МГБ и расспрашивал его про меня. Это было, конечно, связано с моими комсомольскими делами, а в комсомоле я был давно восстановлен. Но ведь это не важно. Важно, что я у них на заметке.

И еще одна, совсем уж идиотская история, в которую я по дурости вляпался и про которую совсем было уже забыл. Я-то забыл, а ОНИ? Они, конечно, не забыли. Где-то она там у них ведь лежит дурацкая та бумажка. В историю эту меня впутал мой школьный товарищ Ленька Рапутов . Познакомились мы с ним еще в Серове , в эвакуации: учились в одном классе. Вернувшись в Москву, он меня разыскал и даже выразил желание перевестись в мою школу, чтобы и тут мы тоже были вместе. И не только выразил желание, но и осуществил этот план, и каждый день ездил со своей Второй Мещанской к нам, сюда, на Малую Дмитровку, в Успенский переулок, только чтобы опять оказаться в одном классе со мною. И вот как раз тогда, то есть в сорок пятом,- или годом позже, в сорок шестом,- явился он ко мне однажды с такой идеей. В ГОСЕТе - то есть в Государственном Еврейском театре - есть, оказывается, замечательная библиотека, где много разных интереснейших книг, повествующих об истории и культуре еврейского народа. Он, Леня Рапутов, два каких-то его приятеля и с ними еще две девчонки пытались туда проникнуть, но им сделали от ворот поворот: записаться в библиотеку могли только сотрудники театра.

Но не такой человек был Леня Рапутов, чтобы вот так вот просто отказаться от своей блестящей идеи. Он сочинил письмо - что-то вроде заявления - на имя художественного руководителя театра народного артиста СССР Соломона Михайловича Михоэлса . Текста этого письма я сейчас уже не помню. Помню только, что начиналось оно так: "Мы, группа еврейской молодежи". Ну, а дальше там говорилось, что мы хотим изучать историю и культуру своего народа и поэтому просим разрешить нам ходить бесплатно на спектакли ГОСЕТа, а также записаться в эту замечательную их театральную библиотеку. Я сказал Леньке, что меня вся эта бодяга совершенно не интересует. Еврейские эти дела и в самом деле меня не интересовали. Ни меня, ни других моих друзей и приятелей, хотя, как я теперь понимаю (тогда я этого просто не замечал), евреев среди них было немало. Но это были совсем другие евреи, не такие, как Ленька Рапутов. Чтобы не вдаваться в долгие объяснения, расскажу лучше короткую историю, которую услышал от одной моей сверстницы (еврейки, конечно) много лет спустя. У них дома был телефон. А у ее подруги Марины, жившей этажом выше, телефона не было. И у них было условлено, что в некоторых экстраординарных случаях ей будут звонить с просьбой передать какую-то срочную информацию Марине. Что она охотно и выполняла. И вот однажды ей позвонили и говорят:

- Здравствуйте! Извините меня, пожалуйста! У меня к вам такая просьба! Это говорит дядя вашей подруги Мариночки. Я сегодня приехал из Киева. Вы, конечно, знаете, что сегодня сейдер. Так вот, передайте, пожалуйста, Мариночке и ее родителям, что мы сегодня вечером их ждем. Только не забудьте, пожалуйста. Именно сегодня! Ведь сегодня сейдер! Незнакомое ей слово "сейдер" (она понятия не имела, что так называется первый вечер еврейской Пасхи) он повторил несколько раз, и она хорошо его запомнила. Но поняла по-своему. И всю эту информацию передала подруге так:

- Маринка! К твоим родственникам приехал из Киева твой дядя Сейдер. Просил передать, что они сегодня ждут тебя с родителями к ним в гости. Такие вот еврейские мальчики и девочки были в моей компании. И сам я был таким же.

Ссылки: