Роман "День второй" сделал Эренбурга ведущим советским писателем

Роман "День второй" сделал Эренбурга не просто советским писателем, но, как тогда говорили, одним из ведущих. В официозной истории советской литературы этот его роман стоит в одном ряду с такими классическими произведениями советской прозы 30-х годов, как "Соть" Леонида Леонова , "Гидроцентраль" Мариэтты Шагинян , "Цемент" и "Энергия" Федора Гладкова , Время, вперед! Валентина Катаева .

Если говорить о том, что критики называют авторской позицией, место в этом ряду эренбурговскому "Дню второму" принадлежит по праву. Но разница между этим его романом и всеми перечисленными выше сочинениями корифеев социалистического реализма не просто велика. Она - огромна. Отличается он от них одним: немыслимым, невозможным, недостижимым для них уровнем правды. Все советские "производственные" романы - все до одного - были фальшивы. Попросту говоря - лживы.

Роман Эренбурга был обнаженно правдив. Конечно, и он отдал дань официальной концепции сталинской индустриализации страны. (Куда же без этого!) Роман называется "День второй". И эпиграф к нему - из Книги Бытия:

Да будет твердь среди воды.

И стало так.

И был вечер, и было утро, день второй. Это означало, что новый прекрасный мир только создается, что мы в самом начале этого пути. За "днем вторым" последует "день третий", а затем - четвертый, и пятый, и шестой. И если не мы, то потомки наши увидят небо в алмазах. И скажут, как сказал Господь, довольный результатами своих трудов, что все сделанное - "хорошо весьма".

Да, с концепцией в этом его романе все было в порядке. Но! Сам он в своих воспоминаниях написал, что увиденное им в Кузнецке вызвало у него ужас и восхищение. Наверно, было и восхищение. Быть может, внушенное извне или самому себе внушаемое, но - искреннее.

Но ужас, испытанный им, уж точно был искренним, неподдельным. И то, что его ужаснуло в увиденных им картинах Кузнецкстроя, он от читателя не утаил, не оставил в своих блокнотах и записных книжках, честно вынес на страницы романа: "У людей были воля и отчаянье - они выдержали. Звери отступили. Лошади тяжело дышали, забираясь в прожорливую глину; они потели злым потом и падали. Десятник Скворцов привез сюда легавого кобеля. Кобель тщетно нюхал землю. По ночам кобель выл от голода и от тоски. Он садился возле барака и, томительно позевывая, начинал выть.

Люди не просыпались: они спали сном праведника и камней. Кобель скоро сдох. Крысы попытались пристроиться, но и крысы не выдержали суровой жизни. Только насекомые не изменили человеку. Они шли с ним и в тайгу. Густыми ордами двигались вши, бодро неслись блохи, ползли деловитые клопы. Таракан, догадавшись, что не найти ему здесь иного прокорма, начал кусать человека. В бараке * 28, как и в других бараках, люди выкидывали из тюфяков сено и забирались в полосатые мешки. Начесанные бока горели. Но люди не звери: они умели жить молча. Днем они рыли землю или клали кирпичи. Ночью они спали". Такой вот мелодией начинался этот роман. И эта мелодия, то становясь громче и заглушая все другие, то затихая, но не умолкая ни на минуту, звучит на протяжении всей этой страшной книги: "День и ночь рабочие строили бараки, но бараков не хватало. Семьи спали на одной койке. Люди чесались, обнимались и плодились в темноте. Они развешивали вокруг коек трухлявое зловонное тряпье, пытались оградить свои ночи от чужих глаз, и бараки казались одним громадным табором. Те, что не попадали в бараки, рыли землянки. Человек приходил на стройку, и тотчас же, как зверь, он начинал рыть нору. Он спешил - перед ним была лютая сибирская земля, и он знал, что против этой зимы бессильны и овчина, и вера. Земля покрылась волдырями: это были сотни землянок. У строителей были лихорадочные глаза от бессонных ночей. Они сдирали с рук лохмотья отмороженной кожи. Даже в июле землекопы нападали на промерзшую землю. Люди теряли голос, слух и силы. По привычке в душной темноте бараков строители еще обнимали женщин. Женщины беременели, - рожали и кормили грудью. Но среди грохота экскаваторов, кранов и лебедок не было слышно ни поцелуев, ни воплей рожениц, ни детского смеха. Зимой на стройке любовь была бессловесной и тяжелой. Ванька Мятлев привел как-то в барак смешливую Нюту. Нюта не смеялась. Она робко глядела на спящих людей. Сосед Ваньки, рыжий Камков, не спал. Он почесывал голый живот и сквернословил. Ванька боялся, что Нюта уйдет, и шепотом приговаривал: "Только на четверть часика!" Потом Ванька прикрыл их головы пиджаком. Они не могли запрятать свою любовь от людей, но они прятали свои глаза.

Ванька сказал: "А теперь тебе пора домой!" Нюта закуталась в овчину и убежала. На постройке ГРЭСа, возле чадных жаровен, по ночам скрещивались руки, спецовки, юбки и сапоги. Люди любили жадно и молча. Вокруг них была жестокая зима".

Забегая слегка вперед, не могу не привести тут хоть несколько строк из критического отклика на этот эренбурговский роман, появившегося 18 мая 1934 года на страницах "Литературной газеты": "В романе И. Эренбурга люди потерялись в хаосе новостройки, они заблудились в канавах, экскаваторах и кранах. Такая странная вещь в романе приключилась не только с "отрицательными" типами, но и "положительными". А это уже клевета! Можно без труда доказать, что это произведение является апологией австро-марксистской брехни о "пятилетке, построенной на костях ударников".

(А. Гарри. "Жертвы хаоса". "Литературная газета", 18 мая 1934 г.) Обвинение в клевете теперь уже можно легко оспорить. Вероятно, автор романа не согласился бы и с тем, что его роман "является апологией австро-марксистской" точки зрения на сталинские методы индустриализации страны. Но то, что металлургический гигант в романе Эренбурга возводится "на костях ударников" (и не только ударников), и в самом деле можно доказать без труда. Недаром Бабель , читавший роман в рукописи, дочитав очередную порцию, как рассказывает об этом Эренбург в своих мемуарах, то и дело повторял: "Ну, если напечатают, это будет чудо!" Чудо, однако, произошло. Природу этого чуда Эренбург - в тех же своих мемуарах - объяснил так: В тридцатые - сороковые годы судьба книги порой зависела от случайности, от мнения одного человека. Это было лотереей, и мне повезло - несколько месяцев спустя я получил длинную телеграмму от издательства: высылают договор, поздравляют, благодарят. (Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь. Том первый. М. 1990. Стр. 562.)

Надо ли гадать, кто был тот "один человек", мнение которого решило судьбу эренбурговского романа. Но в этом своем довольно-таки уклончивом объяснении Эренбург слегка лукавит. Ему действительно повезло. Но основой этого его везения был не случайный выигрыш в лотерее, а удачный, я бы даже сказал, хорошо рассчитанный - хоть и рискованный - шахматный ход. Закончив роман, 11 марта 1933 года Эренбург дипломатической почтой отправил рукопись - единственный беловой экземпляр - С. И. Гусеву , которого, видимо, по старой памяти числил заведующим отделом печати ЦК ВКП(б), кем тот в это время уже не был. Сергей Иванович Гусев (это была прочно прилепившаяся к нему партийная кличка: настоящее его имя было - Яков Давидович Драбкин ) был старым большевиком, в далеком прошлом членом Союза борьбы за освобождение рабочего класса , Так что партийный его стаж исчислялся с 1896 года. Таких реликтовых фигур в то время в живых оставалось уже немного, - всех их можно было пересчитать по пальцам, - и дни Сергея Ивановича тоже были уже сочтены. Как раз в это самое время Сталин отправил его в Казахстан. Возвратившись откуда в Москву, он вскоре умер. Похоронили его (замуровали прах) в Кремлевской стене, что, впрочем, потом не помешало загнать его дочь - знаменитую впоследствии мемуаристку Лизу Драбкину на семнадцать лет в лагеря .

Замечание читателя

2017-11-28 14:38:37 Фита change452@mail.ru После написания романа И.Эренбурга заслуженно назвали ведущим советским писателем. Он отразил все тяготы строительства гиганта металлургии в Кузнецке. Про невыносимые условия стройки и трудовом подвиге останется память в его романе для потомков, также как поэма Маяковского "Рассказ о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка".

Ссылки: