Пастернак на краю пропасти. Сталин спас Пастернака 1936

За минувшие с тех пор два года положение его резко переменилось. Теперь его уже не стеснялись атаковать в печати в выражениях, еще год назад совершенно немыслимых. 23 февраля 1936 года в "Комсомольской правде" появилась статья "Откровенный разговор. О творчестве Бориса Пастернака". Статья была без подписи, то есть редакционная. Это означало, что она знаменует начало кампании против Пастернака. "Комсомолка" - это, конечно, не "Правда". Но люди посвященные знали, что "Правда" тоже готовит статью против Пастернака, что такая статья уже написана и появится на страницах ЦО в самые ближайшие дни. Неизвестно было только, появится она за подписью автора или без подписи - как редакционная. В этом последнем случае она стала бы следующим витком идеологической кампании, начавшейся статьей "Сумбур вместо музыки" .

Но и в качестве авторской, а не редакционной, она ничего хорошего Пастернаку не сулила, поскольку автором ее был человек в то время весьма влиятельный. Это был Исай Лежнев , занимавший в то время пост заведующего отделом литературы и искусства "Правды". Исая Лежнева не следует путать с Абрамом Лежневым , которого Маяковский сочувственно цитировал в 1927 году в своем выступлении на дискуссии "ЛЕФ ИЛИ БЛЕФ?".

Они были не то что не родственники, но даже не однофамильцы. Скажем так: "однопсевдонимцы". ("Девичья" фамилия первого была Альтшуллер , "девичья" фамилия второго Горелик .) Абрам Лежнев, которого цитировал Маяковский, в 20-е годы был одним из теоретиков литературной группы "Перевал", в прошлом - социал-демократом-меньшевиком, и, естественно, в середине 30-х сгинул в сталинских лагерях . Прошлое его "однопсевдонимца" по части чистоты его партийных риз тоже было небезупречным. В 1922-1926 гг. он издавал и редактировал журнал "Новая Россия" , в котором, кстати, напечатал булгаковскую "Белую гвардию" - (Булгаков вывел его в своем "Театральном романе" под фамилией "Рудольфи".) После закрытия этого "сменовеховского" журнала он был выслан за границу. Но в 1934 году он направил Сталину некий трактат, в котором высказывал свои соображения о политическом будущем России. Соображения эти так пришлись Сталину по душе, что автора трактата он тотчас же назначил заведующим отделом литературы и искусства "Правды" .

А когда тот растерянно возразил, что он беспартийный, Сталин невозмутимо произнес: "Я сам дам вам рекомендацию в партию". И дал.

Исай Лежнев в тот момент был, стало быть, доверенным лицом Сталина, так что его статья о Пастернаке, даже в том случае, если бы она и не стала редакционной, готовила поэту весьма печальную участь. Таковы были обстоятельства, предшествовавшие выступлению Пастернака на писательском собрании 13 марта 1936 года. Официально это называлось дискуссией. Но какая уж тут могла быть дискуссия! Все ораторы дружно клеймили формализм как главное зло, угрожающее советскому искусству, литературе, поэзии.

Некоторые, впрочем, клеймили и другой жупел: натурализм. Речь Пастернака на этой "дискуссии" произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Он не только отказался принять участие в разоблачении формализма и натурализма, но прямо дал понять, что оба эти определения, в сущности, пустые, ничего не значащие слова, не имеющие никакого отношения к реальности. Статья "Сумбур вместо музыки" в его выступлении названа не была. Но все прекрасно поняли, что говорил он именно о ней. Об этом можно судить по такому, например, обмену репликами между ним и В.П. Ставским .

- это уж очень выпирает, - формализм - натурализм, натурализм - формализм. Я не поверю, что это пишется от чистого разума, что каждый пишущий так и дома разговаривает, в семье! Это неправда. (Аплодисменты).

Ставский: - Ты о каких статьях говоришь?

- О всяких статьях.

Ставский: Статья - статье рознь, надо все-таки разграничивать. (Лазарь Флейшман. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. М. 2005. Стр. 475.) Смысл этого начальственного окрика (Ставский в то время был секретарем Союза писателей ; через три месяца, после смерти Горького, он станет Генеральным секретарем СП СССР ) сомнений не вызывает: ты, мол, ври, да не завирайся. О других статьях говори все, что вздумается, но Боже тебя упаси хоть намеком коснуться той, которую приказал напечатать, а может быть, даже и лично продиктовал САМ ХОЗЯИН.

От прямого ответа на вопрос Ставского ("Ты о каких статьях говоришь?") Пастернак уклонился. Но и говорить, что статью "Сумбур вместо музыки" он вовсе даже и не имел при этом в виду, тоже не стал. Понимайте, мол, как хотите. И все его прекрасно поняли. И те, кто ему аплодировали. И те, кто по долгу службы должны были докладывать о происходящем КУДА НАДО:

Центральным событием второго дня дискуссии было выступление Бориса Пастернака. Начав с критики методов ведения дискуссии, Пастернак пришел к отрицанию правомерности самой дискуссии и, развивая эту мысль, пришел к антисоветским, по существу, выводам. Первоначально выступление Пастернака имело огромный успех у аудитории, но, по мере того как отчетливей становился антисоветский характер его речи, выражения одобрения его речи становились все сдержанней. (Из агентурной сводки НКВД. Там же, стр. 469-470.)

Вот какие слова уже пошли в ход: "антисоветские выводы", "антисоветский характер". И тут надо сказать, что слова эти появились не только в тайном донесении энкавэдэшного сексота. Они прозвучали сразу, уже на самой "дискуссии": Во время речи Пастернака с мест слышались реплики: "Надо его одернуть!"

Сусанна Map :

"Это целиком антисоветское, реакционное выступление!" (Там же, стр. 470.) Эпитеты "антисоветский", "антисоветское" наверняка возникли бы и по поводу главного пафоса той пастернаковской речи. Но Борис Леонидович дал для них дополнительный повод, откровенно признавшись в своем выступлении, что поначалу он не понял и не принял партийный курс на коллективизацию. Это немедленно отметила "Комсомольская правда", напечатав еще одну редакционную статью, в продолжение и развитие той, которая появилась на ее страницах 23 февраля. Тон газеты, естественно, стал теперь резче. Этот новый "откровенный разговор" был уже не "О творчестве Бориса Пастернака", а о выплеснувшихся в его речи явно "не наших" его политических взглядах:

В своей путаной и во многом ошибочной речи поэт Б.Пастернак попытался огульно охаять все выступления нашей печати и оправдать критикуемое формалистическое уродство в искусстве.

Не поняв огромного принципиального значения борьбы с формализмом, борьбы, продиктованной народной любовью и возросшими требованиями к искусству,

Пастернак счел возможным в 1936 году бросить советской печати чудовищный упрек в "орании" на писателей. Пастернак, не стесняясь, без краски стыда, рассказал на московском собрании писателей о том, что он- де поверил в коллективизацию лишь перед самым съездом писателей, т.е. тогда, когда она была уже в основном завершена, когда самый отсталый крестьянин на личном опыте уже давно "поверил" в нее. Поэт отстал от такого крестьянина на годы! Пора бы Пастернаку понять всю вредную ошибочность своей позиции, своего отношения к борьбе за большое социалистическое народное искусство. ("Аве вынужденные реплики. "Комсомольская правда", 1936, 16 марта.)

В тот же день на эту тему высказалась и "Правда". Это была не статья, а репортаж, скромно озаглавленный: "С общемосковского собрания писателей". Но, вопреки всем законам жанра, репортерский отчет о писательском собрании почти целиком был посвящен Пастернаку. Вот что там о нем говорилось:

Б. Пастернак для начала заявил, что он-де не понимает статей о формализме и натурализме, напечатанных в последнее время, да и вообще ему, Пастернаку, сдается, что лучше было бы совсем не писать на эту тему. И о современной тематике тоже-де не следует говорить. Поэт есть прорицатель, он должен прорицать, идти впереди своего времени, а вы, критики, хотите, чтобы я изображал сегодняшнюю жизнь, людей своего времени и т.п. Претенциозность выпирала из всей речи Пастернака, пренебрежение к читателю, претензия на писательскую непогрешимость делали его речь наивной; претензии на роль пророка, возвещающие миру истины, скрытые от глаз обыкновенных смертных, делали ее смешной.

Удовлетворить подобными дешевыми средствами уже нельзя ни писательскую общественность, ни колоссально выросшие культурно миллионы читателей - рабочих и колхозников. ("Правда", 16 марта 1936 г.) В соответствии с уже прочно установившимися правилами той игры Пастернака надо было заставить покаяться, признать, что выступление его было ошибочным и даже вредным. Такое покаяние, разумеется, еще не означало, что виновный будет прощен. Но это была обязательная часть ритуала. Накануне на Пастернака было оказано обычное в таких случаях кулуарное давление. То есть не совсем кулуарное, конечно, а вполне официальное.

Он был вызван в ЦК к заместителю заведующего отделом культпросветработы ЦК А.И. Ангарову (впоследствии, разумеется, расстрелянному ), который внятно объяснил поэту, чем ему грозит его "бунт на корабле". Пастернак вроде как внял уговорам и в день появления обеих статей - 16 марта - вновь выступил на продолжающейся "дискуссии".

Это - второе - его выступление по форме, как это и полагалось, было вроде как покаянным. Но по существу ни от одного положения предыдущей своей речи он не отказался:

Я не жалею того, что сделал это! И сегодня я все-таки повторяю пожелание о том, чтобы немножко повысить уровень разговоров обо всем этом не только у нас сейчас, но и впредь, чтобы устранен был этот тон высокомерия, а то получается совершенно дискредитирующее, невыгодное распределение ролей. По-моему, наше искусство несколько обездушено, потому что мы пересолили в идеализации общественного. Не торопитесь, подождите, вы увидите, что это очень спокойная мысль и может быть допустима. Трагизм присутствует в радостях, трагизм - это достоинство человека и серьезность его, его полный рост, его способность, находясь в природе, побеждать ее. (Голос: "Совершенно неверно", шум.) (Лазарь Флейшман. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. Стр. 480-481.)

Эта его мысль, о которой он сказал, что она "может быть допустима", в той обстановке была, разумеется, совершенно недопустима. Это была самая что ни на есть настоящая крамола. Как, впрочем, и все остальные мысли, высказанные им в той его речи. На первый, не очень внимательный взгляд крамола эта была смягчена и даже слегка замаскирована полагающимся в таких случаях утверждением, что "партия всегда права". Не произнести эту обязательную формулу в тех обстоятельствах Пастернак не мог. Но он и ее "оформил" по-своему, по-пастернаковски:

"Я буду говорить так, как подсказывается моей судьбой. Тысячу раз меня бы истерзали третьи руки, если бы в это дело не вмешивалась партия, благодаря ей я и существую. У меня бывали случаи, когда на меня готовы были налететь за обмолвку или еще что-нибудь такое, но только вмешательство, прикосновение партии, то отдаленнейшее прикосновение, которое формирует нашу жизнь, дает лицо эпохе, составляет мою жизнь, кровь и судьбу, - только это вмешательство отвращало это. Вот, в "шкурной" форме, что для меня партия. (Там же, стр. 478.)

Все в этом неожиданном в устах Пастернака и, как можно было бы подумать, насквозь лицемерном, вымученном, насильственно выжатом из него монологе обретает совершенно иной, простой и ясный смысл, стоит только слово "партия" всюду заменить словом "Сталин". При такой замене каждая из этих фраз дышит искренностью и правдой. Это был сигнал "SOS", брошенный им Сталину: "Ты столько раз уже спасал меня от готовых меня растерзать "третьих рук"! Спаси и сейчас!"

Но те, кто готовился его "растерзать", были уверены, что на сей раз заступаться за него, отвращать надвигающуюся на него беду, отводить от него занесенную для расправы руку "партия" (читай - Сталин) не станет.

В этих новых обстоятельствах мягкая статья И. Лежнева уже не годилась. Надо было принимать другие, более крутые меры. На следующий день после второго выступления Пастернака, 17 марта, стенограмма первого его выступления была послана Сталину. По логике вещей ее должны были отправить "главному арбитру" еще 14-го. Но, видно, решили дождаться публичного отречения поэта от его "антисоветских" высказываний.

А поскольку отречение не состоялось, было принято единственно возможное в тех обстоятельствах решение. К посланной Сталину стенограмме было приложено письмо главного редактора "Правды" Л.З. Мехлиса :

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП(б) - товарищу СТАЛИНУ На общемосковском собрании писателей , посвященном задачам художественной литературы, вытекающим из статей "Правды" об извращениях в искусстве, выступил поэт Пастернак, речь которого является хорошо продуманным антисоветским выпадом. Начав с того, что он, Пастернак, до писательского съезда "не понимал коллективизации", что она казалась ему "ужасом, концом света" (это как раз в то время, когда тов. Бухарин призывал равняться на него всех советских поэтов), Пастернак заявил, что не понимает сейчас кампании против извращений и уродств в искусстве и что "человек должен пойти напролом, может быть, его каменьями побьют, но он не должен слушаться критики, которая ему распределяет темы". Пастернак пытался охаять всю работу советской печати в области борьбы с левацким уродством и трюкачеством в искусстве, характеризуя все выступления критики как грубый окрик ("орут на один голос"), сравнивая ее с врачом, который принимает с "немытыми руками" только что родившегося ребенка, утверждая, что за всеми появившимися в последнее время статьями "любви к искусству не чувствуется", предостерегая "от произвола".

Принимая во внимание, что на общемосковском собрании писателей развернутой критики выступлений Пастернака не было, редакция просит разрешения подвергнуть критике речь Пастернака в "Правде". (Александр Галушкин. "Сталин читает Пастернака". В кругу Живаго. Пастернаковский сборник. Stanford, 2000. Stanford Slave Studies. Vol. 22, стр. 48-49.)

Эта проектируемая Мехлисом статья, если бы она появилась, означала бы следующий виток набирающей все новые обороты идеологической кампании. По замыслу Мехлиса, она должна была стать даже более впечатляющей, чем начавшая кампанию статья "Сумбур вместо музыки". В той статье, при всей ее резкости, опера Шостаковича "хорошо продуманным антисоветским выпадом" все-таки названа не была.

Лазарь Флейшман, комментируя это письмо Мехлиса, весьма резонно замечает: Можно полагать, что главный редактор не стал бы беспокоить вождя нескромной просьбой, если бы он не полагал, что инициатива его будет встречена сочувственно. Чиновники такого ранга идти на "намеренный риск" не способны. (Лазарь Флейшман. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. Стр. 486.)

Соображение верное. Но к этому надо добавить, что у Мехлиса были и свои, более весомые основания рассчитывать на безусловную поддержку вождем любых его инициатив.

К этому, пожалуй, стоит еще добавить, что, хорошо зная своего шефа, Мехлис отлично умел играть на его слабостях, безошибочно чувствовал, каких "болевых точек" надо коснуться в том или ином случае, чтобы достичь желаемой цели. С этой точки зрения его донос на Пастернака являет собой подлинный шедевр этого специфического жанра. В нем тщательно взвешено и продумано каждое слово, каждое обвинение. Чего стоит, например, брошенное мимоходом имя Бухарина рядом с крамольным высказыванием Пастернака о коллективизации. Или акцент на сравнении тех, кто критиковал Шостаковича, с врачом, который "немытыми руками" принимает ребенка! Он прямо дает понять, что сказано это было не о ком ином, как об авторе статьи "Сумбур вместо музыки". А автором ее, как мы уже знаем, был сам Сталин . В общем, отправляя Сталину это свое письмо, Мехлис мог не сомневаться, что его инициатива вождем будет поддержана.

Но этого не произошло. Сталин не только не дал соизволения на публикацию предлагаемой Мехлисом статьи, но неожиданно распорядился начавшуюся кампанию на этом прекратить. "Дискуссия" в Союзе писателей по инерции еще тлела. Но в печати о борьбе с формализмом больше не появилось ни слова. Я не буду вдаваться в анализ причин, по которым Сталин решил на сей раз ограничиться музыкой и театром (статья 9 марта в "Правде" о "Мольере" Булгакова и о Втором МХАТе), не позволив погрому перекинуться на литературу.

Наверняка были у него тут какие-то свои - политические - расчеты. Это вообще был его любимый ход: развязать погром, а потом - осудить "перегибы" и спихнуть все "издержки" им самим развязанной гнусной, а то и кровавой кампании на "третьи руки". Но каковы бы ни были на этот раз главные стимулы и политические расчеты, факт остается фактом. Именно ЕГО ВМЕШАТЕЛЬСТВО отвело меч палача, занесенный над головой "небожителя" и уже готовый на него обрушиться. Снова - уже не в первый и, как мы еще увидим, не в последний раз - подтвердилась вера Пастернака "в знанье друг о друге предельно крайних двух начал".

Письмо читателя

2016-02-11 13:06:03 Ольга nfmetall@mail.ru 

Да, всю жизнь "небожитель" умел лавировать... Так, во время войны, в эвакуации, ходил обедать на кухню столовой интерната детей писателей, где его жена Зинаида была сестрой-хозяйкой и куда величайшего поэта ХХ века Марину Цветаеву не приняли даже судомойкой

Ссылки: