Кем был для нас Эренбург во время войны

Сегодняшним читателям, - во всяком случае, тем, кому еще нет восьмидесяти, - не просто трудно, а прямо-таки невозможно себе представить, кем был для нас Эренбург во время войны.

Страна вступила в войну в состоянии полной идеологической растерянности. В первые же военные дни в прах разлетелись все идеологические стереотипы, внушавшиеся нам на протяжении многих лет и прочно завладевшие нашим сознанием. Сразу же стала очевидной беспочвенность владевших нами иллюзий - начиная с наивной уверенности, что немецкие пролетарии ни за что не станут стрелять в своих братьев по классу, и кончая столь же наивной убежденностью, что "на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом". Выйдя из прострации, Сталин потом наспех соорудил вместо рухнувшей в одночасье идеологической схемы другую, призвав на помощь великие тени славных русских полководцев и флотоводцев, в том числе и тех, которые еще вчера третировались как верные слуги ненавистного царского режима. В ход были пущены даже антинемецкие сплетни и анекдоты времен Первой мировой войны.

Но это все - позже. А в первые трагические военные дни волею обстоятельств единственным идеологом страны, вступившей в смертельную схватку с фашизмом, стал Эренбург .

Позже эту роль Эренбурга всячески старались если не замолчать, то смазать. В официозных перечнях выдающихся советских публицистов военного времени имя Эренбурга обычно поминалось вслед за именами Шолохова, Алексея Толстого и Леонида Леонова, хотя для тех, кто еще не забыл 41-й год, не было сомнений, что он в этом ряду по праву должен был стоять первым. Но на самом же деле он был даже не первым, а единственным. В тогдашних своих статьях он определил не только идеологию, но и философию той нашей войны. Ее моральное оправдание. Ее нравственную основу.

Мальчикам и девочкам, воспитанным на принципах интернационального всечеловеческого братства, надо было изо дня в день повторять: убей немца! И он это делал. Это он пустил принятую и подхваченную всем нашим воюющим народом презрительную кличку "Фриц". А ведь "Фрицем" звали Энгельса. ("Фриц" - это уменьшительное от "Фридрих".) В Испании "Фрицем" звали генерала Батова , которого Эренбург знал и любил еще со времен той, Испанской войны. Добродушного, незлобивого русского человека, готового поделиться с пленным немцем последней закруткой табака, он должен был изо дня в день учить науке ненависти. Потому что, как он написал в одной тогдашней своей статье, война без ненависти так же аморальна, как близость с женщиной без любви. Но можно ли жить ненавистью, оставаясь при этом человеком? В другой своей статье военных лет Эренбург сказал, что, помимо всего прочего, мы ненавидим немецко-фашистских захватчиков еще и за то, что вынуждены их убивать. То есть заниматься этим нечеловеческим, в сущности, античеловеческим делом.

Эти "уроки Эренбурга" были тогда прочно усвоены людьми разных поколений. Они вошли в "состав личности" даже тех, кто, может быть, этого и не осознавал, а сейчас, пожалуй, даже и наедине с собой ни за какие коврижки не признается в этом. Приведу только один пример.

В романе Александра Солженицына "В круге первом" главный его герой - Глеб Нержин (alter ego автора) - из всех своих товарищей по "шарашке" особо выделяет дворника Спиридона. Именно ему он отдает (дарит на память) перед этапом любимую свою, с трудом выдранную из лап "кума" книжечку Есенина (взять ее с собой на этап ему не дадут). Спиридон для Нержина (а стало быть, и для автора) - носитель вековой народной мудрости, живого народного сознания, единственной (опять же народной) и потому единственно истинной системы нравственных понятий и ценностей. В общем, этакий современный Платон Каратаев. И вот с этим Спиридоном происходит у Нержина такой, - может быть, самый важный для автора во всем этом его романе, - разговор:

"Давно хочу тебя спросить, Спиридон Данилыч, пойми меня верно. Вот слушаю, слушаю я про твои скитания. Крученая у тебя жизнь! Все чего-то ты метался, пятого угла искал - ведь неспроста?.. Вернее, как ты думаешь - с каким? - он чуть не сказал "критерием", - с меркой какой мы должны понимать жизнь? Ну, например, разве есть люди на земле, которые нарочно хотят злого? Так и думают: сделаю-ка я людям зло?.. Вот ты говоришь - сеяли рожь, а выросла лебеда. Так все-таки, сеяли-то - рожь или думали, что рожь? Может быть, люди-то все хотят доброго - думают, что доброго хотят?.. Убедят себя, что они хорошо делают, а на самом деле выходит худо. Наверно, не очень ясно он выражался. Спиридон косовато, хмуро смотрел, ожидая подвоха, что ли. А теперь, если ты, скажем, явно ошибаешься, а я хочу тебя поправить, говорю тебе об этом словами, а ты меня не слушаешь, даже рот мне затыкаешь, в тюрьму пихаешь - так что мне делать? Палкой тебя по голове? Так хорошо, если я прав, а если мне это только кажется, если я только в голову себе вбил, что я прав? Да ведь если я тебя сшибу и на твое место сяду, да ?но! Но!?, а не тянет оно - так я и трупов нахлестаю? Ну, одним словом, так: если нельзя быть уверенным, что ты всегда прав, - так вмешиваться можно или нет? И в каждой войне нам кажется - мы правы, а тем кажется - они правы. Это мыслимо разве - человеку на земле разобраться: кто прав? Кто виноват? Кто это может сказать?

- Да я тебе скажу! - с готовностью отозвался просветлевший Спиридон, с такой готовностью, будто спрашивали его, какой дежурняк заступит дежурить с утра. Я тебе скажу: волкодав - прав, а людоед - нет!

- Как-как-как? - задохнулся Нержин от простоты и силы решения.

- Вот так, - с жестокой уверенностью повторил Спиридон, весь обернувшись к Нержину: - Волкодав прав, а людоед - нет.

В этой дважды повторенной (второй раз даже выделенной курсивом) формуле, от простоты и силы которой Нержин аж задохнулся, для автора романа - "смысл философии всей", ясный и исчерпывающий в своей простоте и ясности ответ на все мучившие его вопросы.

Так вот, эту формулу, эту вершину Спиридоновой (народной) мудрости Солженицын взял у Эренбурга. Из его статьи 42-го года:

Ненависть не лежала в душе русского человека. Она не свалилась с неба. Ее наш народ выстрадал. Вначале многие из нас думали, что это - война как война, что против нас такие же люди, только иначе одетые. Мы были воспитаны на идеях человеческого братства и солидарности. Мы верили в силу слова, и многие из нас не понимали, что перед нами не люди, а страшные, отвратительные существа. Что человеческое братство диктует нам быть беспощадными к фашистам, что с гитлеровцами можно разговаривать только на языке снарядов и бомб. Волкодав - прав, а людоед - нет. Одно дело убить бешеного волка, другое - занести свою руку на человека. Теперь всякий советский человек знает, что на нас напала свора волков. (Илья Эренбург. Оправдание ненависти. 26 мая 1942 г. В кн.: Илья Эренбург. Война. Апрель 1942 г. Март 1943 г. М., 1943. Стр. 4.)[ 2 ]

В том, что именно Эренбург, а не Сталин, нашел слова для определения нравственных основ нашего противостояния нацизму, ничего удивительного нет. Тут ему, писателю, как говорится, и карты в руки. Удивительно другое: то, что Эренбург и в чисто политическом смысле оказался трезвее и проницательнее Сталина. Ведь как к Сталину ни относись, но фраером или, как нынче говорят, лохом в политике он уж точно не был. Да и информации о том, как складываются дела на политической карте мира, у него было куда больше, чем у Эренбурга.

24 апреля 1941 года Сталин позвонил Эренбургу. (Это был единственный их прямой разговор.) Эренбург тогда писал свой роман "Падение Парижа" и с большим трудом печатал уже написанные главы. Редактор "Знамени" - журнала, в котором печатался роман, - при встрече мрачно ему сказал:

"О вашем романе разные суждения. Мы не сдаемся. Но насчет второй части ничего не могу сказать" Во второй части рассказывалось о событиях 1937- 1938 годов, немцы там еще не появлялись. Но всем было понятно, куда гнет автор. Пакт с Гитлером , определивший всю тогдашнюю идеологическую атмосферу, не оставлял для публикации антифашистского, антигитлеровского романа практически никаких шансов.

Ссылки: