 |
"И ВОТ ВСЕ-ТАКИ РАЗДАВИЛ!" (Булгаков и Сталин)
Эту реплику в пьесе Булгакова "Кабала святош" произносит Мольер. "Все- таки раздавил" его король, Людовик Четырнадцатый, "Король-Солнце".
Сталина придворные поэты (особенно восточные - Сулейман Стальский, Джамбул) тоже имели обыкновение уподоблять Солнцу. Немудрено, что бдительные сталинские цензоры углядели тут прямой намек:
Мольер произносит такие реплики: "Всю жизнь я ему (королю) лизал шпоры и думал только одно: не раздави! И вот все-таки раздавил! Эта сцена завершается возгласом: "Ненавижу бессудную тиранию!" (Репертком исправил: "королевскую".)
Несмотря на всю затушеванность намеков, политический смысл, который Булгаков вкладывает в свое произведение, достаточно ясен.
(Из докладной записки председателя Комитета по делам искусств при СНК СССР П/М. Керженцева И.В. Сталину и ВМ. Молотову о пьесе М.А. Булгакова "Кабала святош" (Мольер).
Я привел тут это суждение П.М. Керженцева не для того, чтобы согласиться с ним или его опровергнуть - по этому поводу, наверно, могут быть разные мнения. Но одно несомненно: сюжет этой булгаковской пьесы был безусловно автобиографичен.
Я имею в виду, разумеется, не личную, интимную, внутрисемейную, а социальную драму, лежащую в основе булгаковского "Мольера". То есть - отношения, которые сложились у героя его пьесы с королем. Отношения эти были такие же, как у него самого со Сталиным.
Более или менее прозрачные намеки на эти отношения возникают у Булгакова постоянно.
Противостояние бесчеловечной власти, диалог со Сталиным продолжались до смертного часа и даже после - устами булгаковских героев. Когда однажды Елена Сергеевна заметила мужу по поводу какой-то рукописи:
- Опять ты про него? ? Михаил Афанасьевич ответил:
- Я его в каждую пьесу буду вставлять!..
(Виталий Шенталинский. Донос на Сократа. М. 2001. Стр. 321)
И он действительно вставлял "его" чуть ли не в каждую свою пьесу.
Следы этих "вставок" можно обнаружить не только в пьесах, но и в главном его романе.
Взять хотя бы тост, который "нарочито громко" провозглашает в этом романе прокуратор:
- За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!
Разве не повторяет он - слово в слово - общеобязательные на всех официальных - и не только официальных - застольях тосты за "?отца народов", тоже "самого дорогого и лучшего из людей".
В том же романе Иешуа предлагает прокуратору прогуляться с ним в окрестностях Ершалаима. У него, оказывается, есть кое-какие мысли, которыми он не прочь с игемоном поделиться.
Не так ли и сам Булгаков мечтал встретиться и поговорить со Сталиным. У него тоже были кое-какие мысли, которыми он хотел бы поделиться с "игемоном".
Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсекром. Это ужас и черный гроб.
(Из письма Булгакова Вересаеву. Июль 1931 г.)
О чем он так страстно мечтал поговорить с "прокуратором"? Может быть, как Пастернак, "о жизни и смерти"? Вряд ли, конечно, он мог надеяться, как надеялся наивный "небожитель", что после его встречи с вождем и такого их разговора вся история нашей страны сложилась бы иначе. Но поговорить мечтал наверняка не только об устройстве своих личных дел.
Может быть, он хотел сказать Сталину что-то вроде того, что в его романе Иешуа говорит Пилату:
"Беда в том, что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Твоя жизнь скудна, игемон".
К Сталину эта реплика могла быть обращена даже с большим основанием, чем к булгаковскому Пилату. Он и сам не раз признавался, что "окончательно потерял веру в людей" и что жизнь его "скудна":
Ты спрашиваешь, как я живу? После смерти Нади я не живу.
(И. Сталин. Из письма к матери)
Таких аллюзий на его отношения со Сталиным у Булгакова можно отыскать множество. Но в "Кабале святош" эта параллель (Мольер - Людовик, Булгаков - Сталин) совсем прозрачна.
С особой, обнаженной наглядностью она выразилась в одном из ранних вариантов пьесы - в сцене аудиенции, которую король дает Мольеру. Впервые на это обратила внимание М.О. Чудакова, разобравшая архив М.А. Булгакова и опубликовавшая эти его черновые наброски:
Вся сцена проникнута приподнятым ожиданием возможной встречи с правителем, надеждой на многообещающее снискание его симпатий и интереса к творчеству художника. Камердинер торжественно объявляет:
"Жан-Батист, всадник де Мольер просит разрешения! Людовик (очень оживленно). Просите, я рад!". В одной подчеркнутой нами ремарке, в том, как дальше угадывал король невысказанное желание Мольера ("Я понял - писатели любят говорить о своих произведениях наедине.") и отправлял из комнаты придворных, сквозило авторское предожидание подобной аудиенции и доверительного разговора.
(М.О. Чудакова. Архив М.А. Булгакова. В кн.: Государственная библиотека СССР им. В.И. Ленина. Записки отдела рукописей. Выпуск 37. М. 1976. Стр. 90)
Замечание меткое. Но суть дела этим не исчерпывается. При внимательном чтении в самой этой сцене обнаруживаются и более прямые совпадения.
Людовик. Вас преследуют?
Мольер (молчит).
Людовик (Громко.) Если вам будет что-нибудь угрожать, сообщите мне. Господа! Нет ли среди вас поклонников писателя де Мольера? (движение.) Я лично в их числе (гул.) Так вот: писатель мой угнетен. Боится? И я буду благодарен тому, кто даст мне знать об угрожающей ему опасности (Мольеру). Как-нибудь своими слабыми силами отобьемся. (Громко). Отменяю запрещение: с завтрашнего дня можете играть Тартюфа и Дон Жуана (гул).
Тут просматриваются прямые параллели - и не только сюжетные (Сталин тоже отменил запрет на пьесу Булгакова "Дни Турбиных" и разрешил - даже приказал - возобновить ее постановку на сцене МХАТа), но и чисто словесные.
Людовик говорит: "Писатель мой угнетен".
И Сталин (в булгаковских устных рассказах) говорит
"Мой писатель без сапог?"
Людовик говорит Мольеру: "Как-нибудь своими слабыми силами отобьемся".
Совершенно в том же духе пошутил и Сталин в ответ на реплику Булгакова, что во МХАТе никак не откликнулись на высказанное им желание работать помощником режиссера: "А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся".
Но дело даже не в этих частностях и деталях. Конечно, они тоже важны, но главное все-таки - это совпадение главной интриги булгаковского "Мольера" с творческой и жизненной драмой самого Булгакова.
Мольера в пьесе Булгакова травят, против него интригуют, его хотят погубить "неистовые ревнители" божественной королевской власти, большие роялисты, чем сам король. Король же - до поры - защищает его от них, не дает его им в обиду.
Именно так (во всяком случае, так это ему представлялось) обстояло дело и во взаимоотношениях самого Булгакова с властью. В его жизни роль яростных приверженцев "кабалы святош" играли оголтелые рапповцы и "комсомольцы". А роль короля взял на себя Сталин.
В какой-то мере это представление Булгакова соответствовало действительности. В иных случаях Сталин действительно вступался за него. А в иных, даже если и хотел, не мог его защитить:
П. Марков в свое время передавал гулявшую по Москве фразу Сталина в связи с запретом "Бега"?: В "Беге" я должен был сделать уступку комсомолу.
( М.А. Булгаков. Собрание сочинений в пяти томах. Том третий. М. 1990. Стр. 595)
Как бы то ни было, Булгаков жадно ловил любой слух, говорящий о намерении Сталина защитить его, оградить от своры "неистовых ревнителей". И охотно готов был поверить каждому такому слуху.
Об этом ясно свидетельствуют многочисленные - постоянным лейтмотивом проходящие - записи в дневнике Елены Сергеевны :
27 марта 1934 г.
Сегодня днем заходила в МХАТ за М.А. Пока ждала его в конторе у Феди, подошел Ник. Вас. Егоров. Сказал, что несколько дней назад в Театре был Сталин, спрашивал, между прочим, о Булгакове, работает ли в Театре?
(Дневник Е.С. Булгаковой. В кн.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М. 2006. Стр. 40)
8 сентября
По дороге в Театр встреча с Судаковым.
- Вы знаете, М.А., положение с "Бегом" очень неплохое. Говорят - ставьте. Очень одобряет и Иосиф Виссарионович и Авель Сафронович . Вот только бы Бубнов не стал мешать.
(Там же. Стр. 56)
11 февраля 1936 г.
Сегодня смотрел "Мольера" секретарь Сталина Поскребышев. Оля, со слов директора, сказала, что ему очень понравился спектакль и что он говорил: "Надо непременно, чтобы И.В. посмотрел".
(Там же. Стр. 105)
22 апреля 1937 г.
Марков рассказывал, что в ложе (по-видимому, на "Анне Карениной") был разговор о поездке в Париж, что, будто бы, Сталин был за то, чтобы везти "Турбиных" в Париж, а Молотов возражал.
(Там же. Стр. 138)
10 мая
Федя - подтвердил то, что сказал Марков. Сталин горячо говорил в пользу того, что "Турбиных" надо везти в Париж, а Молотов возражал. И, - прибавил Федя еще, - что против "Турбиных" Немирович. Он хочет везти только свои постановки и поэтому настаивает на "Врагах" вместо "Турбиных".
(Там же. Стр. 143)
24 ноября
Позвонил Яков Л. и сообщил, что на "Поднятой целине" был Генеральный секретарь и, разговаривая с Керженцевым о репертуаре Большого, сказал:
- А вот же Булгаков написал "Минина и Пожарского".
(Там же. Стр. 175)
Даже по нескольким этим коротким записям видно, что надежда на интерес к нему Сталина, на благосклонность Сталина были той последней соломинкой, за которую хватался Булгаков, тонущий в море ненависти и непрекращающейся травли. Только он один не позволяет всем этим ненавистникам окончательно раздавить его. И вот - "все-таки раздавил". Точь-в-точь, как Людовик Мольера.
Тут, правда, надо сказать, что раздавил Сталин Булгакова позже. То есть, сочиняя своего "Мольера", Булгаков не мог знать, что и трагический финал этого его сюжета тоже окажется автобиографическим. Выходит, эту трагическую развязку собственной судьбы он сам себе напророчил.
И еще одно, казалось бы, вопиющее несоответствие.
В финале пьесы булгаковский Мольер восклицает:
За что?.. Ваше величество, извольте объяснить? Извольте! я, может быть, вам мало льстил? Я, быть может, мало ползал?.. Ваше величество, где же вы найдете такого другого блюдолиза, как Мольер?.. Что еще я должен сделать, чтобы доказать, что я червь?..
Здесь-то, казалось бы, уж совсем нет ничего автобиографического. Разве он, Булгаков, льстил Сталину? Ползал перед ним?
В 1930-м, когда он сочинял своего "Мольера", ему не в чем было себя упрекнуть. Но в 1939-м, когда Сталин раздавил его, запретив к постановке его пьесу "Батум", у него были все основания терзать себя, задаваясь этим проклятым мольеровским вопросом: "За что?!.. Что еще я должен был сделать, чтобы доказать?!.."
Стоит ли доказывать, что пьесу о Сталине Булгаков замыслил и стал писать отнюдь не по зову сердца! Что главную роль тут играли соображения сугубо практическою свойства! В этом не сомневались и даже этим его попрекали и запретившие пьесу:
"Наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым, как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе.
(Дневник Е.С. Булгаковой.17 августа 1939 г. В кн.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М. 2006. Стр. 281)
Этим обвинением Елена Сергеевна была оскорблена до глубины души:
Это такое же бездоказательное обвинение, как бездоказательно оправдание. Как можно доказать, что никакого моста М.А. не думал перебрасывать, а просто хотел, как драматург, написать пьесу - интересную для него по материалу с героем, - и чтобы пьеса эта не лежала в письменном столе, а шла на сцене?!
(Там же. Стр. 281-282)
Елена Сергеевна тут была совершенно права. В самом деле, как можно это доказать?
Тем не менее Михаил Афанасьевич, как видно, тоже уязвленный этим подозрением, такие доказательства пытался найти и как будто даже собирался их представить:
"Виленкин после звонка пришел. Миша говорил с ним, что у него есть точные документы, что задумал он эту пьесу в начале 1936 года, когда вот-вот должны были появиться на сцене и "Мольер", и "Пушкин", и "Иван Васильевич".
(Там же. Стр. 283)
Михаил Афанасьевич, видимо, хотел этим сказать, что в 1936-м, когда оставалась надежда, что и "Мольер", и "Пушкин", и "Иван Васильевич" будут ставиться, он еще не был "человеком, припертым к стене", стало быть, пьесу о Сталине задумал не под давлением обстоятельств! Но ведь и в 36-м его обстоятельства были таковы, что решение написать пьесу о Сталине вполне могло показаться ему единственным выходом из тупика, в котором он оказался.
Виталий Яковлевич Виленкин , которого в этой своей дневниковой записи упоминает Елена Сергеевна, в то время (в 1939 году) был во МХАТе заведующим литературной частью. Он горячее, чем кто другой из ближайшего булгаковского окружения, ухватился за этот булгаковский замысел. Пылко уговаривал Михаила Афанасьевича отбросить прочь все колебания и как можно скорее взяться за работу.
А колебания у М.А. были:
Когда в первый раз мы заговорили с ним о теме пьесы, он ответил:
- Нет, это рискованно для меня. Это плохо кончится.
(В. Виленкин. Воспоминания с комментариями. М. 1982. Стр. 396)
Заметьте: не "боюсь, что не получится". Или "получится слабая, бледная, неинтересная пьеса", а - "рискованно", "плохо кончится". Колебания, стало быть, были не творческие, а бытовые.
Этой булгаковской проговоркой Виленкин невольно подтверждает, что, задумывая пьесу о Сталине, Булгаков более всего был озабочен тем, как осуществление этого замысла отразится на его положении опального драматурга. Изменит ли оно это его положение к лучшему, или - не дай Бог - сделает совсем отчаянным.
Однако сам автор "Воспоминаний с комментариями" такое предположение решительно отвергает:
Почему Булгаков решил написать пьесу на эту тему? По этому поводу существует уже довольно прочно сложившаяся легенда: "сломался", изменил себе под давлением обстоятельств, был вынужден писать не о том, о чем хотел, с единственной целью - чтобы его начали наконец печатать и ставить на сцене его пьесы. Независимо от того, кто эту легенду пустил в ход или хотя бы принимает ее в качестве домысла, я свидетельствую, что ничего подобного у Булгакова и в мыслях не было. Мое право на свидетельство - в том, что работа над этой пьесой в 1939 году протекала на моих глазах и что Михаил Афанасьевич говорил со мной о ней с полной откровенностью.
(Там же. Стр. 396-397)
Сделав это решительное и даже категорическое заявление, автор этого свидетельства далее слегка сбавляет тон. Он признается:
Прямого разговора о том, что побуждает его писать пьесу о молодом Сталине, у нас с ним не было ни разу. Могу поделиться только тем, как я воспринимал это тогда и продолжаю воспринимать теперь. Его увлекал образ молодого революционера, прирожденного вожака, героя (это его слово) в реальной обстановке начала революционного движения и большевистского подполья в Закавказье. В этом он видел благодарный материал для интересной и значительной пьесы.
(Там же. Стр. 397)
В сущности, Виталий Яковлевич повторяет тут - слово в слово - то, что написала в своем дневнике Елена Сергеевна, говоря, что М.А. "просто хотел, как драматург, написать пьесу - интересную для него по материалу с героем". Но она при этом честно добавляет: "и чтобы пьеса эта не лежала в письменном столе, а шла на сцене".
Практические соображения, стало быть, тут тоже играли роль. И немалую.
Но кто бы осмелился попрекнуть загнанного в угол драматурга тем, что он хотел видеть свою пьесу поставленной? И даже тем, что хотел таким способом изменить свое положение отщепенца?
Елена Сергеевна в своем дневнике даже и не думает скрывать, что с реализацией этого своего замысла Михаил Афанасьевич связывал и вполне земные планы:
Разговор Миши с Дмитриевым о МХАТе, о пьесе для него. Миша сказал - "капельдинером в Большом буду, на улице с дощечкой буду стоять, а пьесу в МХАТ не дам, пока они не привезут мне ключ от квартиры".
(Дневник Б.С. Булгаковой. 7 марта 1939 г. В кн.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М. 2006. Стр. 244)
Знаменитый разговор о Мишином положении и о пьесе о Сталине. Театр, ясно, встревожен этим вопросом и жадно заинтересован пьесой о Сталине, которую Миша уже набрасывает. Виленкин сказал, что Калишьян говорит, что М.А. совершенно прав, требуя условий для работы, и говорит, что примет меры к тому, чтобы наше жилье можно было обменять на другое; настойчиво предлагают писать договор. Миша рассказал и частично прочитал написанные картины. Никогда не забуду, как Виленкин, закоченев, слушал!
(Там же. Стр. 263-264)
К двум часам пошли в МХАТ.
В кабинете Калишьяна - он, Виленкин, М.А. и я. Накрыт чай, черешня.
Сначала разговор о квартире. Речь Калишьяна сводилась к тому, что он очень рад, что М.А. согласился опять работать для МХАТа, но, конечно, эта работа должна протекать в совершенно других условиях, условиях исключительного благоприятствования, что Театр не окажет никакой услуги, заменив нашу квартиру другой, что он слышал и понял, что теперешняя квартира не дает возможности работать М.А. и так далее. Потом сказал, что постарается к ноябрю - декабрю устроить квартиру и по возможности четыре комнаты.
Потом Миша сказал: а теперь о пьесе. И начал рассказывать. Говорил он хорошо, увлекательно.
Оба - и Калишьян и Виленкин - по окончании рассказа, говорили, что очень большая вещь получится, обсуждали главную роль - что это действительно герой пьесы, роль настоящая, а не то что в других, - ругали мимоходом современную драматургию - вообще, по-моему, были очень захвачены. Калишьян спрашивал Мишу, какого актера он видит для Сталина?
(Там же. Стр. 266)
Дело, конечно, было не в квартире. Во всяком случае, не только в квартире. Когда разразилась катастрофа, Булгаков получил заверения, что, несмотря ни на что, Театр все свои обязательства безусловно выполнит.
Вчера в третьем часу дня - Сахновский и Виленкин. Речь Сахновского сводилась к тому, в первой своей части, что М.А. должен знать, что Театр ни в коем случае не меняет своего отношения к М.А., ни своего мнения о пьесе, что Театр выполнит все свои обещания, то есть о квартире, и выплатит все по договору.
(Дневник Е.С. Булгаковой.17 марта 1939 г. В кн.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М. 2006. Стр. 281)
Но Булгаков был совершенно убит, и эти посулы, даже если бы они и были выполнены, не могли не то что ослабить, но даже смягчить боль от полученного им удара.
Рушилась последняя надежда на изменение его положения отщепенца, изгоя. А ведь расчет был именно на это. Ведь если бы его "Батум" имел официальный успех, наверняка были бы амнистированы - даже реабилитированы - все его запрещенные пьесы. И "Зойкина квартира", и "Мольер", и "Иван Васильевич", и "Пушкин".
В слово "расчет" я не вкладываю никакого осуждающего смысла. Речь не о том, что, решив написать, а потом и написав пьесу о Сталине, Булгаков "сломался", "изменил себе под давлением обстоятельств", как говорит об этом, с негодованием опровергая все эти обвинения, В.Я. Виленкин. Речь лишь о том, что в принятии им этого решения немалую, а может быть даже и главную роль играли соображения, скажем так, не только творческие.
Сочинить пьесу на тему, лежащую несколько в стороне и даже довольно далеко от его главных и задушевных творческих замыслов, это еще не значит "сломаться" и "изменить себе". Тут важно другое: кривил ли он при этом душой ( То есть - находился ли этот его замысел в противоречии с тем, что он на самом деле думал и чувствовал? Говоря проще: насиловал ли он себя, как Мандельштам, когда сочинял свою вымученную "Оду" Сталину?
К сожалению, и на этот вопрос мы не можем с уверенностью ответить отрицательно. Во всяком случае, не можем отмахнуться от него с той легкостью, с какой В.Я. Виленкин отмел предположение, что, решив писать пьесу о Сталине, Булгаков "сломался" и "изменил себе".
В большом, главном своем письме Сталину - том, на которое Сталин отозвался своим телефонным звонком, - Булгаков не скрыл, что испытывает "глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране", и даже откровенно признался, что вообще не является сторонником каких-либо революционных процессов, предпочитая им "Великую Эволюцию".
Не скрыв этих своих взглядов от "Правительства СССР", к которому обращался, Булгаков тем более не скрывал их от друзей, приятелей, литературных коллег.
Те - в ответ - над ним добродушно подтрунивали:
Ну, что вы все скопом напали на Мишу?.. Что вы хотите от него? - сказал Ильф . - Миша только-только, скрепя сердце, примирился с освобождением крестьян от крепостной зависимости, а вы хотите, чтобы он сразу стал бойцом социалистической революции. Подождать надо!
(А. Эрлих. Они работали в газете. Знамя. 1958. * 8. Стр. 173)
Шутка, конечно. Но в этой шутке было много правды. Среди писателей своей генерации Булгаков был белой вороной.
В главе "Сталин и Мандельштам" я писал:
"Чтобы попытка прославления Сталина ему удалась, она должна была быть искренней. Он должен был найти в своей душе хоть маленький уголок, хоть крошечный закоулок, не выходя из которого можно было бы убедить себя, что Сталин - не только палач и тупица, играющий "услугами полулюдей", "тип паразита" и "воплощение нетворческого начала", но и человек, с которым связаны какие-то светлые надежды.
Мандельштаму найти такую "точку опоры" помогло его отношение к рухнувшему, вдребезги разбившемуся старому миру:
- Ничего, ничего я там не оставил", - страстно восклицал он.
Он признавал только настоящее. Прошлого для него не существовало. Возвращаться некуда.
(Эмма Герштейн. Мемуары. Санкт-Петербург. 1998, стр. 18.)
То же мог бы сказать о себе и Зощенко.
Я вспомнил этот мир. Вспомнил людей, окружающих меня. Вспомнил взаимоотношения.
Нет сомнения, это был несчастный мир!
Какое странное и смешанное чувство я испытал! Какую боль я почувствовал, когда вдруг понял, что этот мир я никогда больше не увижу. И какую радость при этом я испытал!
Но чему же я радовался? О чем сожалел? Что оставил я в том прошлом мире?
Я не мог понять. И тогда я рассказал об этих своих чувствах одной одинокой женщине. Она была моя сверстница. Но она больше знала о прошлом мире. Она сказала:
- Я не перестаю оплакивать прошлый мир, хотя уже минуло восемь лет с тех пор, как мы его потеряли.
Я сказал:
- Но ведь прошлый мир был ужасный мир. Это был мир богатых и нищих. Он мог устрашать людей. Это был несправедливый мир.
- Пусть несправедливый, - ответила женщина, - но я предпочитаю видеть богатых и нищих вместо тех сцен, пусть и справедливых, но не ярких, скучных и будничных, какие мы видим.
Новый мир - это грубый мужицкий мир. В нем нет той декоративности, к какой мы привыкли. Нет той красивости, какая радует наш взор, слух, воображение. И вот в чем наша боль и наше сожаление. Что же касается справедливости, то я с вами не спорю, хотя и предполагаю, что башмак стопчется по ноге.
(М. Зощенко. Перед восходом солнца)
От нового мира, строящегося на развалинах старого, Зощенко тоже был не в восторге. И с женщиной, сказавшей, что "башмак стопчется по ноге", был, в общем, согласен. В сущности, только об этом он всю жизнь и писал: о том, как стаптывается - уже стоптался! - по ноге этот неказистый новый башмак. Но никакой ностальгии по старому миру он не испытывал. Он тоже "ничего, ничего там не оставил".
Булгаков - оставил.
Он оставил там уютную квартиру с задернутыми кремовыми шторами, прочно отгородившими ее обитателей от беспокойного внешнего мира. В этой просторной и чистой квартире.
"часто читался у пышущей жаром изразцовой печки "Саардамский Плотник", часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым - били в столовой черные стенные башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжелое время живительный и жаркий.
Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле,.. бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской дочкой, золоченые чаши, серебро, портреты, портьеры, - все семь пыльных и полных комнат,.. все это мать в самое трудное время оставила детям.
(Михаил Булгаков. Белая гвардия)
Это - в Киеве. А в Москве - "Калабуховский дом" с швейцаром в передней. Впрочем, там и помимо швейцара было на что посмотреть:
Великое множество предметов загромождало богатую переднюю. Зеркало до самого полу. Оленьи рога в высоте, бесчисленные шубы и калоши и опаловый тюльпан с электричеством под потолком.
(Собачье сердце)
Может показаться, что Булгакова этот исчезающий, - в сущности, уже исчезнувший - мир, как и ту зощенковскую даму, тоже привлекал своей декоративностью. Золоченые чаши, серебро, портреты, портьеры, опаловый тюльпан под потолком!
Нет, на самом деле этот рухнувший мир, от которого остались лишь жалкие осколки, которым вскоре тоже предстояло исчезнуть, привлекал его своей нормальностью. Тем, что в том мире из галошницы никогда не пропадали галоши. И никому в голову бы не пришло, что парадный подъезд Калабуховского дома надо заколотить, а жильцов заставить ходить с черного хода. И никто не устраивал там "общих собраний", заканчивавшихся хоровым пением. Потому что каждый в том мире занимался тем, чем надлежало ему заниматься. Кому судьбой назначено было петь - пел (в Большом театре). А кому оперировать, - тот оперировал. А те, кто должен был подметать улицы - подметали улицы, а не устраивали судьбу каких-то заграничных оборванцев. И никакому Швондеру там не взбрело бы на ум явиться к профессору Филиппу Филипповичу и потребовать, чтобы он добровольно, "в порядке трудовой дисциплины" две комнаты из своей семикомнатной квартиры уступил другим жильцам. И профессору не пришлось бы саркастически возражать, что он не намерен "в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате прислуги, обедать в кабинете, а кроликов резать в ванной".
Разумеется, в том нормальном, разумно и прочно (как выяснилось, не так уж прочно) устроенном мире не все жили такой нормальной жизнью, как семья Турбиных или профессор Филипп Филиппович. Кое-кому приходилось ютиться в темных и сырых подвалах. И надрываться на грязной и тяжелой работе по двенадцать, а то и по четырнадцать часов в сутки. Но ведь то были Шариковы, которые, как, вероятно, полагал Булгаков, и не заслужили лучшей участи.
Булгаков, быть может, и не признался бы с такой обезоруживающей откровенностью, как его Филипп Филиппович, что он не любит пролетариата. Но Шариковых точно не любил. И уж во всяком случае, не верил, что с Шариковыми можно построить социализм.
Не верил он в это не только и даже не столько потому, что Шариков, как охарактеризовал его Филипп Филиппович, слабое в умственном отношении существо, стоящее на самой низшей ступени развития.
На умственные способности Шарикова Булгаков, конечно, тоже не больно рассчитывал. Но еще меньше рассчитывал он на стремление Шариковых к справедливости. И именно в этом пункте он решительно разошелся с Лениным.
В августе - сентябре 1917 года, перебравшись из своего шалаша в Финляндию, где он тоже был на полулегальном положении, Ленин писал свою знаменитую книгу "Государство и революция" , ставшую, как нас учили, выдающимся вкладом в марксистскую теорию. Но автору эта его книга представлялась не абстрактной теорией, а прямым руководством к действию.
Еще когда он жил в Разливе, в знаменитом своем шалаше, посетил его там Серго Орджоникидзе . С изумлением и восторгом Серго вспоминал потом, что во время этого краткого визита Ильич уверенно сказал ему, что через несколько месяцев в России будет новое правительство, во главе которого будет стоять он, Владимир Ильич Ульянов. Был, правда, и другой вариант: в записке, адресованной более близким своим соратникам, Ленин писал, что если его, как он там выразился, "укокошат", им во что бы то ни стало надлежит сохранить эти его заметки "О государстве" и при первой возможности опубликовать их.
Исходя из всего этого, мы можем с полной уверенностью утверждать, что ленинская книга "Государство и революция" писалась не ради каких-либо пропагандистских или тактических целей. В ней отразились истинные представления Ленина о том, каким будет (во всяком случае, должно быть) государство, которое он собирался создавать. И наиважнейшим, может быть, даже самым важным в этой системе его представлений был пункт, согласно которому заработная плата самого высокого государственного чиновника не должна превышать среднюю заработную плату рядового рабочего или служащего.
Это убеждение сложилось у Ленина давно. Наборщик Владимиров, оставивший воспоминания о жизни Ленина в эмиграции, свидетельствует:
Тов. Ленин всегда говорил, что наборщики должны получать жалованье больше редактора, и я лично получал на три франка больше, чем тов. Ленин.
(И.М. Владимиров. Ленин в Женеве и Париже)
Другой мемуарист - Алин, заведовавший в 1911 году типографией и экспедицией партийного органа, слегка расходясь с Владимировым в цифрах, подтверждает неукоснительное соблюдение этого принципа:
Члены Центрального Комитета получали жалованье 50 франков в неделю, а работники типографии 57 франков.
(Н. Валентинов. Недорисованный портрет).
Тот же принцип, как представлялось Ленину, должен был неукоснительно соблюдаться и после того, как партия большевиков станет правящей, а члены ее Центрального Комитета займут высшие правительственные посты в государстве. Так оно - на первых порах - и было. И даже не только на первых порах: принцип ?партмаксимума? (максимального месячного оклада для членов коммунистической партии, занимавших руководящие посты) сохранялся до 1934 года. И "максимум" этот был невысок, о чем свидетельствует хотя бы вот такой пример, взятый мною из Большого академического словаря русского языка:
Что можно сделать на партмаксимум ? Только прожить.
(Словарь современного русского литературного языка в 17 томах)
Но ни партмаксимум, на который можно было "только прожить", ни всякие другие попытки соблюдать тот основополагающий ленинский принцип, как мы знаем, не помогли.
Жизнь показала, что Ленин, при всем своем незаурядном уме, оказался глупее булгаковского Шарикова. Потому что проблема заключалась не в том, какую зарплату будет получать высший, или средний, или даже самый маленький государственный чиновник, а в том, будет ли он жить со своей секретаршей.
Булгаковский Шариков, едва только сделали его "заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов и прочее) в отделе М.К.Х.", тотчас же привел в роскошную квартиру Филиппа Филипповича "худенькую, с подрисованными глазами барышню в кремовых чулочках" и объявил:
- Эта наша машинистка, жить со мной будет.
На этом своем посту ?заведующего подотделом? Шариков зарплату получал, наверно, никак не больше партмаксимума. И может быть, даже не больше, чем эта вот самая машинисточка. Возникает вопрос: почему же в таком случае эта худенькая барышня с подрисованными глазами так быстро и легко уступила домогательствам Полиграфа Полиграфовича?
Как выразился по несколько иному поводу другой персонаж того же Булгакова, - подумаешь, бином Ньютона!
Да потому, что Полиграф Полиграфович был ее начальник. А начальник - это начальник. И совершенно неважно, какой у него "оклад жалованья", и носит ли он мундир коллежского регистратора или толстовку "заведующего подотделом очистки". Во все времена, при всех режимах секретарша всегда жила и будет жить со своим начальником, и никакой партмаксимум ее от этого не защитит.
Владимир Ильич был, конечно, человек гениальный. А вот до такой простой вещи не додумался. Шариков же смекнул это мгновенно, из чего следует, что в самих основах жизни он разбирался гораздо лучше Ленина.
Справедливости ради тут надо отметить, что Ленин, конечно, возможность такого поворота событий тоже не исключал. На его языке это называлось опасностью перерождения. (Для того, чтобы этой опасности избежать, как раз и вводился партмаксимум.) Но суть дела заключается в том, Что никакое это не перерождение, а неизбежное проявление извечных свойств человеческой натуры: сколько ни старайся установить всеобщее равенство, как его ни провозглашай, какими законами ни защищай, все равно среди равных обнаружатся желающие стать (по слову Оруэлла) более равными. И непременно станут.
Тут надо сказать, что Оруэлл это понял сравнительно поздно, когда ленинско-сталинский социализм уже показал себя во всей своей красе. Булгаков же это ясное понимание самой сути дела обнаружил, когда так называемый новый мир, возникший на развалинах старого, еще только-только формировался.
Даже Ходасевич , - желчный, скептический Ходасевич, не склонный ни к каким самообольщениям, - и тот, как мы помним, на первых порах был обольщен лозунгами большевистской революции. Булгаков не поверил в эту химеру ни на секунду. Он, как та зощенковская дама, не сомневался, что башмак стопчется по ноге.
Все это, конечно, не помешало бы Булгакову написать пьесу, прославляющую Сталина, если бы он дожил до тех времен, когда Сталин сменил свою куцую "сталинку" на мундир генералиссимуса, ввел в армии погоны, переименовал наркомов в министров и даже школьников обрядил в гимназическую форму. Нельзя сбрасывать со счета и то чувство благодарности, которое вызвал в нем сталинский телефонный звонок. И тот разговор, который Сталин с ним вел "сильно, ясно, государственно и элегантно".
Но до времен, когда Сталин предстал перед миром в роли реставратора, Булгаков не дожил. А очарование того телефонного разговора, который Сталин так элегантно провел с ним в апреле 1930 года, за минувшие с тех пор девять лет тоже, наверно, сильно потускнело. Но главное тут даже не это.
Главное препятствие к тому, чтобы создавать эту пьесу с полной душевной отдачей, искренне и вдохновенно, заключалось в том, что пьесу- то Булгаков сочинял не просто о Сталине, а о Сталине-революционере. По самому замыслу этой своей пьесы он должен был прославлять в ней ту самую революцию, от которой ничего хорошего не ждал.
Я не стану утверждать, что Булгаков вымучивал эту свою пьесу, как Мандельштам свою сталинскую "Оду". Работа драматурга не в такой степени зависит от душевного состояния автора, как творческий акт лирического поэта. Пьесу, в конце концов, можно написать и на голом профессионализме. И тут автор может увлечься и какими-то чисто профессиональными задачами, которые перед собой поставит. Но - "того уж не будет!"
Все это, конечно, можно легко опровергнуть как беспочвенные домыслы и догадки. Откуда, мол, нам знать, что происходит (происходило) в душе художника. Но эти мои домыслы и догадки, увы, подтверждаются свидетельством Елены Сергеевны Булгаковой, ее дневниковыми записями.
Там полно записей, говорящих о том, как восторженно слушали отрывки из создающейся пьесы ближайшие друзья драматурга и приглашавшиеся на эти чтения мхатовцы. Как, затаив дыхание, следили они за разворачивающимися перед ними сценами. Какие искренние комплименты они ему при этом всякий раз высказывали:
Миша рассказывал и частично прочитал написанные картины. Никогда не забуду, как Виленкин, закоченев, слушал, стараясь разобраться в этом.
И вдруг:
Вечером у нас Борис. Пришел с конференции режиссеров.
Миша немного почитал из пьесы. Весь вечер - о ней. Миша рассказывал, как будет делать сцену демонстрации.
Настроение у Миши убийственное.
(Дневник Е.С. Булгаковой.11 июня 1939 г. В кн.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М. 2006. Стр. 267)
Если все так хорошо, почему же все так плохо!
Если работа над пьесой идет полным ходом, и прочитанные сцены всем нравятся, и театр ждет не дождется, когда же наконец он закончит этот свой труд, - с чего бы у него вдруг это убийственное настроение?
Не так уж, значит, все хорошо там у него, в его "творческой лаборатории", в его душевном хозяйстве.
Тут, конечно, еще надо учитывать и омрачающие его сознание дурные предчувствия. Ни на минуту не оставляющий его страх, что все эти его усилия - зря: ничего хорошего из этого его насилия над собой все равно не выйдет, все кончится недобром.
"думаю - какова будет участь пьесы. Погадайте. На нее положено много труда.
(Там же. Стр. 399)
Дело, конечно, было не только в том, что на эту пьесу им было положено много труда. С ней, с этой его пьесой, с ее грядущей судьбой были связаны все его надежды на будущее. А без нее у него не было не только будущего, но и настоящего.
Тут дело было даже не в изгойстве, не в отщепенчестве, не в постоянной газетной и реперткомовской травле, а в том, что он как действующий писатель и драматург просто перестал существовать.
"утвердилось и крепло во мне убеждение, что писатель он средний" Правда, на сцене порой давались его пьесы, но я не видел их.
Он был в беде, на мели. Работал в Художественном театре. Не то литератор, не то режиссер. Среди великих Олимпа тридцатых годов, которых на все лады возносила критика, он был почти неизвестен. И как-то исподволь, но фундаментально кристаллизовалось мнение, что он сошел.
(Е. Габрилович. Вещичка. В кн.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М. 1988. Стр. 345)
Так воспринимал Булгакова в описываемое время его коллега-драматург, младший его товарищ по литературному цеху. Так что уж говорить о рядовых читателях и зрителях.
Когда в 1932 году после большого перерыва MXAT восстановил постановку "Дней Турбиных", возник один деликатный вопрос. По старинному театральному обычаю в таких случаях на аплодисменты и вызовы зрителей на сцену вместе с актерами кланяться выходит и автор. Казалось бы, и в этом случае не было никаких причин, чтобы эту традицию нарушить. Возобновить спектакль распорядился сам Сталин! Чего ж вам больше?
Но Станиславский выхода Булгакова на сцену боялся смертельно. И послал к нему за кулисы специального гонца, чтобы уговорить опального автора на вызовы не выходить.
Актеры волновались так, что бледнели под гримом, тело их покрывалось потом, а глаза были настороженные, выспрашивающие.
Когда возбужденные до предела петлюровцы погнали Николку, помощник выстрелил у моего уха из револьвера, и этим мгновенно привел меня в себя.
На кругу стало просторно, появилось пианино, и мальчик баритон запел эпиталаму.
Тут появился гонец в виде прекрасной женщины. У меня в последнее время отточилась до последней степени способность, с которой очень тяжело жить. Способность заранее знать, что хочет от меня человек, подходящий ко мне. По-видимому, чехлы на нервах уже совершенно истрепались, а общение с моей собакой научило меня быть всегда настороже. Словом, я знаю, что мне скажут, и плохо то, что я знаю, что мне ничего нового не скажут. Ничего неожиданного не будет, все - известно. Я только глянул на напряженно улыбающийся рот и уже знал - будет просить не выходить!
Гонец сказал, что Ка-Эс звонил и спрашивает, где я и как я себя чувствую?
Я просил благодарить - чувствую себя хорошо, а нахожусь я за кулисами и на вызовы не пойду.
О, как сиял гонец! И сказал, что Ка-Эс полагает, что это мудрое решение.
Особенной мудрости в этом решении нет. Это очень простое решение. Мне не хочется ни поклонов, ни вызовов, мне вообще ничего не хочется, кроме того, чтобы меня Христа ради оставили в покое.
Вообще мне ничего решительно не хочется.
Занавес давали 20 раз. Потом актеры и знакомые засыпали меня вопросами - зачем не вышел? Что за демонстрация? Выходит так: выйдешь - демонстрация, не выйдешь - тоже демонстрация.
(Из письма П.С. Попову. 24 апреля 1932 г. Михаил Булгаков. Собрание сочинений в пяти томах. Том пятый. М. 1990. Стр. 478)
Странная получается картина. Успех у спектакля грандиозный. И вполне официальный успех. В ложе сидит Сталин, аплодирует. Не только актерам и режиссерам, надо полагать, но и автору. А автора - нет. Автор не существует.
Этот щелчок, конечно, можно было пережить, но "чехлы на нервах" у автора к этому времени уже "совершенно истрепались" еще и потому, что буквально за несколько дней до этой премьеры он получил еще один весьма чувствительный удар.
Вот как он рассказывает об этом в письме тому же П.С. Попову, отправленном адресату 19 марта того же года:
Ссылки: