Рабичевы: эвакуация 16 октября 1941 года

16 октября 1941 года. Утром еду в свой Юридический институт. Первые два часа по расписанию лекции прокурора Вышинского. Но, оказывается, все лекции отменены. Кто-то объявляет, что вечером институт в полном составе будет эвакуирован из Москвы в Алма-Ату, и поэтому надо получить открепление в военкомате, что все уже забронированы, после ускоренного окончания института будут направлены на фронт. (В трибунал? В СМЕРШ?) Я озадачен, но занимаю очередь в военкомат. Смотрю - в коридоре B.C., обнимаемся. Вдруг он говорит мне, что решил, во что бы это ни стало, остаться в Москве и с этой целью для поступления куда-то (?) получает в военкомате справку. Поступает он не то в институт, не то на какую-то, предоставляющую бронирование работу. А если немцы захватят Москву? Говорит, что это его не пугает, уверен, что хуже не будет. Очередь длинная, только в четыре часа вечера получаю открепление. Значит эвакуация в Алма-Ату? Звоню из военкомата домой, и вдруг мама не выдерживает и плачет. Куда ты пропал? Я уже третий час пытаюсь тебя найти. Папа волнуется, его Наркомат Нефтяной промышленности вечером эвакуируется в Уфу. - Витя , - говорит она, - (это мой родной старший брат) в Бронетанковом училище в Магнитогорске . - Ты, - говорит она,- через несколько дней уйдешь в армию, а до Уфы без твоей помощи нам не доехать. Думаю три минуты. Военюристом быть не хочу, ради "брони" тем более. По прибытии в Уфу подам заявление о добровольном призыве в армию. Дома мама укладывают в чемоданы все, что может понадобиться для жизни, приблизительно на полгода, в эвакуации. Да, все мы тогда были уверены, что больше, чем пол года война не протянется. Но Уфа? Это север? Не то Урал, не то Сибирь? Предстоит холодная зима? Значит, все шерстяное и меховое, шубы, шапки, одежда, ботинки, галоши, валенки. А на чем спать? Наполняем необходимыми вещами чемоданы, скручиваем узлы и тюки: три матраца, три одеяла ватных, три подушки, простыни, наволочки, отдельно посуда, кастрюли, сковородки, тазы. А книги? Чемодан с книгами. Думали, что живем бедно, оказывается, всего так много. А продукты? Сахар, мука, крупы, хлеб. Вещей в два раза больше, чем при переезде на дачу. Там всегда заказывали грузовик, а тут как это перенести на себе? Я пытаюсь поднять то один, то другой узел, и вижу, что мне это не под силу, и начинаю развязывать тюки, выбрасывать из чемоданов половину вещей. Мы спорим, ругаемся, но сколько ни выбрасываем - все равно не поднять. В восемь часов вечера приехал папа, попробовал поднять два-три чемодана, и сказал, что это слишком тяжело. Снова все распаковали. Безжалостно расставались с тем, что непосредственно не было необходимым, снова все перевязали и, наконец, в девять вечера решили, что больше нет ни минуты.

Папа под расписку сдал дежурному по дому ключи от квартиры и отметился в специальной книге отъезжающих, квартира наша была забронирована за нами, о чем у нас были документы, в книгу вписывались номера и даты этих документов. Мама стояла около вещей. Мы по одной перетаскивали метров на двадцать и возвращались. Через пятьдесят минут мама передвигалась на двадцать метров. Вещи надо было дотащить до трамвайной остановки у Покровских ворот. Оттуда один из номеров трамвая шел по Покровке до Разгуляя и Елоховской церкви, там заворачивал и подходил до моста окружной железной дороги., как раз напротив Казанского вокзала. Но уже напротив Милютинского садика, обливающиеся потом и растрачивающие последние силы, мы поняли, что до Покровских ворот эту жуткую гору узлов и чемоданов нам не дотащить, и решили сократить количество вещей вдвое.

Мама осталась у Милютинского садика с вещами, а мы по одному чемодану или узлу потащили назад домой. В первую очередь потащили совсем неподъемный огромный чемодан Клары. Несколько лет потом не могла она нам простить этого. Чемодан выкрал из нашей квартиры, продал и пропил дворник нашего дома, дядя Миша, а она с Инночкой осталась на три холодные среднеазиатские зимы без теплых вещей. В этот вечер Москва обезлюдела. Эвакуировалось несколько десятков тысяч человек, а четыре с половиной миллиона оставалось дома. Москва 1941 года .

Наконец критическая масса нашего имущества уменьшилась до возможной. Теперь уже вдвоем с папой мы могли поднять и перетащить метров на тридцать любую вещь, и дело сдвинулось с мертвой точки. С черепашьей скоростью, но теперь уже без остановок мы двинулись к Покровским воротам, и тут произошло чудо. По пустынному Покровскому бульвару мимо нас проходила веселая студенческая компания, и одна из девушек сказала:

- "А ну-ка, бездельники, поможем этим уставшим интеллигентам - кто берет чемоданы?" Они плюс мы, все вещи в воздухе, через десять минут мы оказываемся на трамвайной остановке, и тут опять нам везет, к остановке подходит пустой трамвай и ребята за одну минуту втаскивают в него наши вещи, и мы не знаем, как благодарить их, а они смеются и машут нам на прощание руками. Мы едем по Покровке и из окна трамвайного вагона видим, как группы обезумевших москвичей разбивают витрины магазинов, и растаскивают, что попало, по своим квартирам. У Разгуляя пьяный мужик садится в трамвай, с презрением смотрит на нас. Убегаете, - говорит, - как крысы с тонущего корабля, - и матом, и ну-ну, по второму, по третьему заходу, но трамвай наш уже на площади Казанского вокзала.

Вагоновожатый и кондуктор терпеливо ждут, когда мы сгрузимся. Сгрузились! Все! Я с мамой остаюсь около вещей, а папа бежит к Казанскому вокзалу искать в условленном месте свой Наркомат Нефтяной промышленности . Но на условленном месте никого нет. Площадь перед вокзалом и сам вокзал битком набит эвакуирующимися москвичами. Все они разобщены, не могут найти друг друга, все работают локтями, головой, ногами и кричат, - "Коля! Нина! Где дети? Отдел планирования! Поликлиника! Где же Наркомат Тяжелой промышленности? Иванов! Сидоров! Папа! Петенька! Я тут! У меня чемодан украли!" Отдельные крики сливаются в один сплошной гул. Пахнет потом, мочой, калом, кровью. Каждый метр пути с боем, а куда пробиваться - никто не знает. Сквозь эту жуткую толпу папа пробивается на перрон вокзала, где на каждой платформе стоят по несколько совершенно одинаковых пригородных электричек. На платформах обезумевшие, нагруженные вещами люди, но у каждой двери вооруженные солдаты. Папа мечется между поездами и пассажирами и вдруг видит своего сослуживца, и тот ему показывает на электричку Наркомата Нефтяной промышленности, два вагона. Время 23.00., в 23.30. наш поезд должен отойти. Папа прорывается через ту же толпу в обратном направлении, с трудом находит нас и мама остается у вешей, а мы с ним вдвоем по одной вещи, по одному чемодану и тюку опять и опять, несколько раз туда и обратно преодолеваем весь этот путь. Время 24.00.

Мы в вагоне, нам предоставлено одно купе электрички - два трехместных сидения и дыра между ними. Сначала запихиваем чемоданы под полки, еду наверх на сетку, мягкими тюками заваливаем пространство между сидениями. Минут десять приходим в себя. Потом мама решает пересчитать вещи, не потерялось ли что, и вдруг обнаруживает, что нет как раз главного чемодана со всеми нашими шерстяными и меховыми зимними вещами и зимней обувью. Это катастрофа. Папа пытается узнать, когда отправится наша электричка. Ему говорят, что дорога загружена, что отправится не ранее, чем через час. И он оставляет нас, и отправляется назад домой за этим чемоданом, который мы случайно отнесли домой вместе с лишними вещами, когда стояли напротив Милютинского сада. Время 24.30. Мы сидим в купе и волнуемся. Уже два часа ночи, а папы нет. Два тридцать! Три часа. Папа появляется в пол четвертого, в руках чемодан. Кто-то говорит, что мы стоим потому, что немецкие самолеты разбомбили в районе Раменского несколько железнодорожных составов и железнодорожные пути. Мы сидим в своем вагоне и ждем, когда бомбы начнут падать на нас. Все места в вагоне заняты, двери заперты, туалет заперт, все волнуются, терпят и молчат. Неожиданно слух, что немцы перерезали дорогу, а с другой стороны уже заняли Москву. Неприятно посасывает под сердцем, хочется есть, спать, в уборную.

Ссылки: